Смуглая леди (сборник)

было очень утомленным.

– Тебе что, нездоровится?
– спросил Ричард.

Шекспир ногой об ногу сбросил туфли и лег.

– Нет, ничего, - сказал он.

– Так почему же скверно?
– спросил Бербедж.

– А потому, - ответил Шекспир, - что пастор прав. Не мальчишке в шестнадцать лет

повторять такие стихи. Это приходит в голову только перед самым концом. Когда человек

начинает, как сказал один умный француз, учиться умирать. Тогда он смотрит на свою

жизнь с другого конца, переоценивает ее заново, и оказывается, что и деньги, и земля, и

семья, и все житейские треволнения были только дурным сном. Он рассеивается, и вот ты

умираешь.

– Все?
– спросил Бербедж.
– Когда-то ты не так говорил об искусстве.

Шекспир открыл глаза и улыбнулся.

– О каком? О нашем с тобой? Ну что ж, мы не зря сунули в руки нашему Геркулесу

земной шар и написали: "Весь мир актерствует". Так оно, кажется, и есть, если поглядеть

на жизнь поосновательней. ... Уж с неделю ему было трудно дышать. Но доктор догадался: по его указанию жена и Мария устроили что-то похожее на большое кресло из подушек, и

с тех пор он не лежал, а сидел. Думал, вспоминал, читал Сенеку (раньше он как-то прошел

мимо него). Он думал, что, может быть, было бы хорошо написать трагедию "Актею". Но

сейчас на это у него просто не хватит пороху. Ему была очень понятна эта древняя Актея, героиня трагедии Сенеки, двоюродная сестра и жена Нерона. Тиран и ее, конечно, убил, как и всех остальных своих жен, и она безропотно приняла эту участь - кроткая,

белокурая, печальная женщина. Одна из тех, которые в жизни любят только однажды и

гибнут как-то сами, когда любовь их обманет. Он сам искал таких женщин, любил их, восхищался ими, а через месяц сбегал от них, потому что ему становилось нестерпимо

скучно. Сейчас он вспоминал о них то с нежностью, то с грустью, то с хорошим чувством

сожаления и не замечал, как в комнате становилось все темней, приходила Мария и

зажигала две свечи три было плохой приметой. Утром он брился, переодевался - сорочка

на нем всегда была свежая - и разговаривал с внучкой, вежливой розовой девочкой, очень

похожей лицом и ухваткой на мать, и они вместе рассматривали картинки (книга была

огромная, в скользком белом переплете, и внучка ее едва удерживала), принимал

процедуры (банки, банки, банки, - доктор Холл, кроме тинктур, инфузий и микстур, признавал еще только их, к кровопусканию же, как и ко всему хирургическому, относился

отрицательно). Затем завтракал, затем обедал и напоследок ужинал. Правда, ужинал он

редко, зато выпивал за сутки почти пинту кваса на меду; просил холодной воды из

колодца, но ему ее приносили редко, только во время отъезда доктора. (Какой-то странный

огонь сушил его грудь, и, прикладывая ладонь к груди, он чувствовал, как это пламя

поднимается выше и выше - к сердцу, к легким, к гортани.) Раза два в месяц он получал

почту, приносил ее трактирщик - длинный, худой мужчина лет сорока, с висячими усами и

хитрыми глазами.

При его появлении больной оживлялся. В этом человеке все было хитрым,

плутоватым и вместе с тем простым. О болезни они не говорили. Трактирщик приходил и

сразу кидал на стол кожаную сумку. "Ух! Еле довез!
– говорил он.
– Все плечо оттянула!"

Он вынимал письма и взвешивал их на ладони. "Вон сколько! Только что я зашел к ним -

ну! Как они все закричат, как на меня налетят! Как здоровье? Как настроение? Как что?

Один кричит: "Подождите минутку, я черкну пару слов!" - И другой кричит: "Минуту!"

"Пишите, пишите, - говорю, делать ему все равно нечего, он вам сразу всем ответит."

И они оба смеялись.

Все к его болезни относились серьезно, с боязливым почтением, только этот кабатчик

плевал на нее. Он говорил: "Э, мистер Виллиам, да что вы их слушаете? От этих микстур

да банок и бык ноги протянет. А я такую микстуру привез из города, что от нее покойник

запляшет. Вот зашли бы ко мне".

И то, что трактирщик откровенно презирал его болезнь, было тоже очень хорошо.

Письма большей частью приходили деловые: его о чем-то спрашивали и о чем-то

советовались. Очень много было вопросов насчет репертуара, новых актеров и паев. Под

конец сообщали о смертях и родах и приглашали к себе.

– Опять приглашают?
– спрашивал трактирщик.

– Опять, - махал рукой больной и смеялся.

– Ну и надо поехать, - суровел трактирщик, - а то что так лежать? Так, верно,

долежишься до смерти. Встали, зашли бы ко мне, я бы вам полную кружку этой мальвазии

нацедил, и вы бы хватили и поехали за милую душу. Нет, правда, а?

И Шекспир обещал.

Потом трактирщик уходил, и Шекспир начинал заниматься письмами уже как следует

– снова читал их, делал пометки и клал в ящик тумбочки. Надо всем этим надлежало

хорошенько подумать.

Итак, днем ему было еще чем заняться. Ночь же казалась огромной и

всепоглощающей топью. Вдруг наступала тишина. Свечи уносили, оставляли одну. Окна

закрывали ставнями. Засыпал он с закатом, а просыпался часа в три - тяжелый, набрякший

и все равно сонный. Но заснуть снова уже не мог, а просто сидел и слушал. Дом был

теперь полон тонких, осторожных звуков. Стрекотал сверчок, тикали, хитрые часы из

Нюрнберга, рассыхались и стреляли доски. Каждый час часы звонили и из отлетающей

дверцы выходил толстый, румяный, смеющийся монах: "Dixi, Die, Dixi, Die", -

выговаривали часы. "Я высказался, Дик; я все тебе сказал, Дик". Догорала свеча, над

городом стоял не прекращающийся ни на минуту собачий лай, перекликались все дворцы

города, и он представлял, как тоскливо псам ночью. Ведь только они и не спят сейчас.

Иногда приходил доктор (это происходило после припадков). Он слышал, как Холл

входил, раздевался, переговаривался со служанкой, как скрипела лестница - доктор все