Снег в сентябре

VIII

Ах, как мне мало было надо! Сырыми бревнами дохнет, Бродячим ветром, глубью сада — О, что за странная отрада Всю душу вдруг перевернет! Вот шире дни, а ночи уже. Уже глядятся липы в лужи. Их мелкий лист — как первый снег, Остановившийся в полете… Ну как, серьезный человек, Без них, ничтожных, вы живете! Вам надо большего! Я знаю. Я сам такой, я понимаю. Мы служим, времени в обрез. Нам польза надобна прямая, А это детский интерес. Но что же, грудь по-молодецки Топыря — в собственную честь, Кричим порою мы, что, дескать, В пороховницах порох есть. Что мы, брат, молоды и фору Любому юноше дадим, И поминаем к разговору Весны таинственную пору И под лукавый лунный дым Беспечной барышне твердим! Мы первый утренник забыли. Ослепли и оглохли мы. Как будто слоем легкой пыли Прибило души и умы. Мы потеряли обонянье, Мы слух утратили. И в том Находим даже обаянье, Как в чем-то искони мужском. Но выйди в полночь, хоть в субботу, Как говорят, в короткий день, Свою высокую работу Не забывай, но сквозь заботу Вглядись — грустит у поворота Березки тоненькая тень. 1960

Стихи о Пушкине

I

Убит. Убит. Подумать! Пушкин… Не может быть! Все может быть… «Ах, Яковлев, — писал Матюшкин, — Как мог ты это допустить! Ах, Яковлев, как ты позволил, Куда глядел ты! Видит бог, Как мир наш тесный обездолел. Ах, Яковлев…» А что он мог! Что мог балтийский ветер ярый, О юности поющий снег! Что мог его учитель старый, Прекраснодушный человек! Иль некто, видевший воочью Жену его в ином кругу, Когда он сам тишайшей ночью Смял губы: больше не могу…

II

На Черной речке белый снег. Такой же белый, как в Тригорском. Играл на печке — ну и смех — Котенок няниным наперстком. Детей укладывают спать. Отцу готовят на ночь свечи, Как хорошо на снег ступать В Михайловском в такой же вечер. На Черной речке белый снег. И вот — хоть на иные реки Давно замыслил он побег — Шаги отмерены навеки.

III

Меж императорским дворцом И императорской конюшней, Не в том, с бесхитростным крыльцом Дому, что многих простодушней, А в строгом, каменном, большом, Наемном здании чужом Лежал он, просветлев лицом, Еще сильней и непослушней. Меж императорским дворцом И императорской конюшней.

Пятигорские стихи

Не в музейном пыльном кивере, Не в странице шелестящей, Я его увидел в кипени, Сломя голову летящей. Я в бессмертно наплывающем Романтическом тумане Ощутил его товарищем И Сомненью и Тамаре. Тень героя… От лица ее Повторяю — вслед за тенью — Щит и шпагу отрицания Он держал как утвержденье: И когда они сумели бы Свергнуть кодекс вахтпарада, Птицы райские запели бы На ветвях родного ада. Сразу вместе мглой и яркостью Даль дивила. Я на воды Уходил, томясь двоякостью Переменчивой погоды. Днем дожди по крышам топали. Ночью стужа шла, стеная. Утром к каждой ветке тополя Жалась ветка ледяная. И, любуясь белой тихостью, Можно было без зазренья Счесть ночной минутной прихотью Настоящие деревья. И не столь уж удивительным Было б — шуткой, понарошку — Льдяный тополь счесть действительным, Став на скользкую дорожку. И, учтя все эти данности, Заскользил я стежкой детства. И пришел ко мне из давности Мой герой, поэт и деспот. …Ранним утром, поздним вечером, В полдень, в полночь, днем и ночью Сталью взгляд его отсвечивал, Мною видимый воочью. Что там бурка! Бурки не было. Так входил он в куртке жесткой, Словно сам меня затребовал К этой скуке пятигорской. Словно должен отчитаться я Перед ним, как юный юнкер, Словно ждет меня нотация. И тянулся я по струнке. Над учтивостью поспешливой Хохотал он, крут и пылок, Некрасивый и насмешливый, Сбив фуражку на затылок. Но как только рот я скашивал, Улыбнуться тоже силясь, Он, откидываясь, спрашивал: «Вы-то что развеселились?» И действительно я чувствовал, Мне по правде не до смеха, Он костяшками похрустывал, Словно б все ему потеха. Предо мной в тумане стынущем Машука двоился конус… Но потом, потом все иначе — И слова, и смех, и голос. И торжественно обрадован — Все, чем рад, с чего печален, Я, как на духу, выкладывал. Хоть не знал исповедален. И застенчивость несносная Истончалась, льдинка точно. И смывалось все наносное, Оставалась только почва. О, как трепетно я впитывал Жест и мановенье ока. Как он пристально выпытывал, Как ответствовал жестоко. О, когда б от взгляда этого У меня в глазах осталась Искорка металла светлого, Бьющая и сквозь усталость, О, когда б во всей сохранности Я унес сквозь смену буден Эту смелость, в высшей крайности Лучшим свойственную людям! Я не хвастаюсь по младости, Я ко лжи не прибегаю. Но как много тайной радости Я с тех пор приберегаю! Говорили мы… И в ропоте Не качайте головами. А подробности… Попробуйте Побеседуйте-ка сами. Пятигорск. Погода вешняя Наконец установилась. На цветы, сырые, здешние, Я глядел. Земля дымилась, Шли с источника нарзанного. Пел фотограф у Провала. Лед растаял. Сада льдяного Словно бы и не бывало.

Сальери

Сальери, мастер в высшей мере, Лишь одного не разумел, Что сочинять умел Сальери, А слушать нищих не умел. Сальери думал: он не знает. А Моцарт видел. Моцарт знал, Какая слабость наполняет Неукоснительный бокал. Сквозь лести гордую улыбку — Не просто зависть и расчет — Он видел первое: ошибку, Что спать Сальери не дает. Он отвернулся. Пусть насыплет. Да, Моцарт — бог. Бог чашу выпьет. Избыток жизни! И вовеки Убийства люди не простят. А бред о черном человеке, А прядь на лбу, беспечный взгляд… Бог может искушать судьбу. Но ведь свою! Бессмертен в вере, Суровый Моцарт спит в гробу. А что без Моцарта Сальери! 1963

«Спасибо, музыка, за то…»

Спасибо, музыка, за то, Что ты меня не оставляешь, Что ты лица не закрываешь, Себя не прячешь ни за что. Спасибо, музыка, за то, Что ты единственное чудо, Что ты душа, а не причуда, Что для кого-то ты ничто. Спасибо, музыка, за то, Чего и умным не подделать, За то спасибо, что никто Не знает, что с тобой поделать.

Селигер

Ты помнишь, как молоды были Мы той обручальной весной, Где сосны водою сквозили Вдоль нашей тропинки лесной! Крученые ветхие листья Да ветки желтели обочь. И дождь еще первый не лился, И холод прихватывал ночь. Но вздохи озерного ветра Ледок обращали в ничто. Была ты в косыночке светлой И в кожаном синем пальто. Была ты мила без оглядки И тем, что за мною вослед Так смело на третьем десятке Достигла шестнадцати лет. Теперь я нисколько не знаю, Ты помнишь ли это. Но я Себе хорошо представляю: Синь, волны, косынка твоя. Двух лип вековая обнимка, Вчерашнего года трава, Да робкая вешняя дымка, В которой висят дерева. 1963

Венок

Вот мы с тобой и развенчаны. Время писать о любви… Русая девочка, женщина, Плакали те соловьи. Пахнет водою на острове Возле одной из церквей. Там не признал этой росстани Юный один соловей. Слушаю в зарослях, зарослях, Не позабыв ничего, Как удивительно в паузах Воздух поет за него. Как он ликует божественно Там, где у розовых верб Тень твоя, милая женщина, Нежно идет на ущерб. Истина не наказуема. Ты указала межу. Я ни о чем не скажу ему, Я ни о чем не скажу. Видишь, за облак барашковый, Тая, заплыл наконец Твой васильковый, ромашковый Неповторимый венец. 1966

«Я забыл свою первую строчку…»

Я забыл свою первую строчку, А была она так хороша, Что, как взрослый на первую дочку, Я смотрел на нее не дыша. Луч по кляксам, как по чечевицам, Колыхался. И млело в груди. Я единственным был очевидцем Посвященья. Тот миг позади. Но доныне всей кровью — в рассрочку — За свое посвященье плачу. Я забыл свою первую строчку. А последней я знать не хочу. 1963

Метаморфозы

Мир детства. Заборы и лужи. Ручьев перекрученных прыть. Я стал понимать его хуже И лучше о нем говорить. Но как я хочу разучиться И в мире заведомом том Тайком от людей воплотиться В какой-нибудь старенький дом! И влажно глядеть в переулок, Листвой заслонясь, как рукой, В какой-нибудь там Ащеулов Иль Подколокольный какой. И знала б одна только осень, Что это ведь я под числом, А вовсе не дом номер восемь, Стою, обреченный на слом. А в час, как в иные строенья Мои уезжали б жильцы, Я им ни на миг настроенья Не портил бы: мы не юнцы, Мы дети отжившего века, Старинные особняки Для новых идей человека, Наверно, не столь высоки. Я просто, приветствуя силы, У свежего рва на краю Пропел бы им, как клавесины, Прощальную песню свою… Оранжевых листьев пиковки. Сентябрь начинает с туза. Я — старенький дом на Покровке. Гляжу сквозь больные глаза. Но — верный испытанным пробам — Я тут же, почти не скорбя, Бульдозером широколобым Бесспорно иду на себя. 1962

«Натали, Наталья, Ната…»

Мчатся тучи…

«Натали, Наталья, Ната»… Что такое, господа! Это, милые, чревато Волей божьего суда. Для того ли русский гений В поле голову сложил. Чтобы сонм стихотворений Той же Надобе служил. Есть прямое указанье, Чтоб ее нетленный свет Защищал стихом и дланью Божьей милостью поэт. 1966