Снежный путь
Шрифт:
Пробуждения в пещере Старика были интересны тем, что не имелось никакой возможности сказать — ночь сейчас или день. Охотнику приходилось ориентироваться по своим друзьям из Ковчега. Если спали — значит ночь. Если бодрствовали — значит день. А Старика, похоже, мучила старческая бессонница. Да и Псы «ночью» уходили на охоту. В очередной раз открыв глаза, Охотник понял, что «на дворе» ночь.
Старик сидел в своём кресле и всё читал. Только сидел теперь лицом к Охотнику, а не к огню. Поэтому Охотник смог разглядеть название очередной книги и её авторство. Кажется, он читал такое, но точно не помнил. Вроде как старик
— Лучше бы ты Кафку читал, старый пень. — Пробурчал Охотник, глядя на Старика заспанными глазами через узкие щёлочки, образованные наплывающими друг на друга веками. Как понимал Охотник, такая странность организма происходит с ним от тяжёлой и сложной жизни последнего времени.
— Да чтоб тебя черти взяли. — Буркнул Старик не отрываясь от книги. — Вроде проще уже некуда, а ему опять не нравится.
— Вот потому и не нравится, что проще уже некуда.
— А я слышал, — сказал Старик, — что главное в книге — чтобы она интересной была, а остальное — неважно.
— И где ты там интересное нашёл? Невыразительная тягомотина в красочной упаковке. Бубль-гум для мозгов.
— А что в нём плохого? После трудного дня Кафка может и не пойти, а это — в самый раз. Не напрягаешься, отдыхаешь.
— Ага. И быстро привыкаешь. Недельку почитай такое, и Кафку читать уже никогда не сможешь — мозги закиселятся.
— Ты чего такой нудный, Охотник? Лежать скучно? Так мне тоже не в радость, что ты на моей кровати телеса свои раскинул. Мне вона приходится с молодёжью на полу дрыхнуть. А седина в бороду, как известно, — бес в ребро. Нет-нет, да ущипну Сарочку за филейную часть. А она от этого визжит. Мне-то без разницы — я уже не слышу почти ни черта, но Хаим ревнует.
Охотник заржал так, что испуганно забилось пламя в очаге, а Хаим и Сара проснулись и удивлённо на него воззрились.
— Да вы спите, спите… — Успокоил он их. — А кстати, старче, у тебя там гляжу прямо вечный огонь какой-то… Чем топишь?
— Газовую колонку сделал. Здесь недалеко «карман», пользую потихоньку…
— А мы это… Бум-карабум не сделаем?
— Я тут, при этом камельке, уже несколько лет. И ничего. Так с чего бы сейчас?
— Вот то-то и оно, что несколько лет. А ну как там расшаталось чего, проржавело?
— Это кумпол у тебя проржавел, и всё оттуда выдуло. Оставь горелку в покое. От неё здесь и светло и тепло.
— И очень безопасно.
— Дрейфишь?
— Да не то, чтобы очень. Просто смерть — она разная бывает. Бывает глупая, а бывает и ещё глупее.
— Много раз помирал, что выводы делаешь?
— Видел, как умирают другие. Умные учатся на чужих ошибках.
— То есть умные ошибок не делают? Значит умные учатся на ошибках дураков?
— Именно. И не повторяют их.
— Отстань, замумил уже.
— Это на тебе литература читаемая сказывается. Тебя даже слова подбирать ломает уже. А скоро и мыслить несложными образами начнёшь.
— Нет, ну что за скотина такая? — Старик захлопнул книгу. — Ну что
тебя не устраивает?— Ты меня вылечил, приютил, теперь я в качестве ответной благодарности беспокоюсь о тебе. Вот если бы ты хотя бы «Нейромантика» гибсоновского читал, то единственное, что я бы тебе сказал, так это: «Читай вслух!» А это фуфло…
— Понятно. По киберпанку западаем, да? Фантастика в чистом виде не котируется? Как и классика…
— Погодь, погодь! — Охотник даже заёрзал на месте. — Какая контра тебе сказала, что я классику не люблю?
— Но Кафку же ты не читаешь?
— Читал! Но к классикам я бы его относить не стал. Просто помер мужик давно. Ну и не понравились мне его творения. Но разве Кафкой литература ограничивается?
— Ну, хорошо… — С терпеливой обречённостью согласился Старик. — А что же ты такого классического читал, что тебе понравилось?
— Ну-у-у… — протянул Охотник, — в основном попсовиков всяких того далёкого времени… Гюго там, Конан-Дойл, Дюма…
— Попсовиков?!
— А что, нет? Ну и Шекспир там…
— И Шекспира к попсовикам?!
— А что тебя удивляет, не пойму? Шекспир писал для театра, так? А театр, если он хочет и дальше таковым оставаться, — это касса. А касса — это масса. А масса — это… ну сам понимаешь. Потому и гипертрофированные чувства там, и подчёркнутые рефлексии и обязательно сложно-припудренные душевные трепыхания какого-нибудь там Гамлета… Хотя вроде чего проще — пошёл и оттяпал тыкву приёмному папаше. Так нет. Кина тогда не будет. Правда, сильно подозреваю, что Шекспир сам с юмором к вопросу подходил.
— И что же тебя заставляет так думать?
— Ну вот, смотри… Прямо так и вижу… Сидит старина Шекспир при свете свечей, только что закончив очередное произведение, и думу тяжкую думает. На тему того, как бы очередную пьесу обругать. И тут его осеняет. Он хватает перо и быстрыми, размашистыми движениями выводит на титульном листе: «Much Ado about Nothing», бросает перо в чернильницу, потирает руки и мерзко хихикает…
— Ну-ну. Каждый судит по себе, знаешь ли. А кто ж тогда не попсовик, а?
— А вот Гёте не попсовик. А? А вот Данте Алигьери не попсовик. А? А вот Толстого ты пробовал осилить с его французским на полстраницы? То-то же.
— Задолбал ты меня, сынок.
— Нет, это ты меня задолбал. Я чувствую во всём этом твоём чтении некий подвох, но понять — какой именно — пока не могу. К чему ты меня подводишь, индеец морщинистый?
— На себя посмотришь, когда повязки снимем…
— Да уж не терпится. Не пора ли перевязочку устроить?
— Завтра и устроим.
— Так что у нас с тематикой разговоров?
— А что у нас с тематикой? Кто треплется-то? Я только и успеваю, что между делом слово-другое вставить…
— Однако провоцируешь именно ты. И провоцируешь, зная, что мне здесь отлёживаться скучновато и я рад хоть что-нибудь напрячь, пусть хотя бы и язык.
— Ну-ну. Но ты прав — книжки я читаю с умыслом. Я бы даже сказал с очевидным.
— В том плане, что люди разные, но это не повод для того, чтобы рвать друг друга в клочья?
— Догада! И всего-то три дня ушло. В том-то и дело — люди разные. И почему бы тебе не предоставить возможность другим быть другими? Тем же Фантомам? Почему бы тебе не оставить людям право выбора? Просто право выбора — какими им быть?