Собрание сочинений (Том 2)
Шрифт:
– Да будя, будя, - успокаивает мальчика тётка Марья.
– Лёш, Лё-ёш, ну, улыбнись, а Лёш, - тормошит мальчишку Дуняша.
А тот молчит, только больше мрачнеет. Несколько раз Лёшка ездил на Брюсовский. Напрасно. Девочка не выходила.
"Эх, Наташа, Наташа!
– вздыхал Лёшка.
– Подумаешь, чулочная фабрика. Может быть, когда Лёшка вырастет, у него и не то будет!"
Лёшке и ясно, что дружбе конец, и всё же не верится. Вспоминает Москву-реку, Воробьёвы горы. Эх, Наташа, Наташа!
Прошло две недели. Как-то Лёшка ехал по Охотному ряду. Буланчик
– Это рысак?
– А как его звать?
– А где он живёт?
Поднял глаза - Наташа! Девочка сидела на козлах рядом с каким-то бородачом в стоящей у тротуара пролётке, держала в руках вожжи и с восторгом смотрела на стройную лошадь. Сзади на пассажирском сиденье всё в той же бескозырке с надписью "Верный" развалился полковничий Вова.
– Наташа!
– окликнул Лёшка.
Вова первым повернул голову.
– Ванька! Ванька!
– закричал он и стал тыкать в сторону Лёшки пальцем.
Лёшка покраснел, растерялся, как-то съёжился весь и отвёл глаза в сторону. Он не видел теперь Наташу. Он услышал лишь её тихий смешок и снова:
– Ванька! Ванька!
– Но!
– закричал Лёшка и с силой ударил Буланчика.
В этот же вечер на Брюсовском Лёшка подкараулил мальчика в бескозырке. Лёшка давно не дрался с таким наслаждением. Он дубасил противного Вовку за всё, бил по спине, по лицу и по шее, бил и за "ваньку", и за "рысака", и за бескозырку с надписью "Верный", и за Наташу, и за папу полковника.
Потом, когда Вова всё же вырвался из Лёшкиных рук и побежал, мальчик сплюнул через плечо и, не поворачивая головы назад, решительно пошёл прочь с Брюсовского.
И снова дни пошли своим чередом. Только почему-то совсем невезучие. К Лёшке в пролётку никто не садился, и мальчик опять возвращался с пустыми карманами.
– Ты что же, снова с деньгами шельмуешь?!
– кричал дядя Ипат. Он поднимался, большой, угловатый, приносил ремённые вожжи.
Лёшка не сопротивлялся. Покорно ложился на лавку.
– Брось, брось, - заступалась тётка Марья.
– Батя, батя, - молила Дуняша.
Но от этого дядя Ипат свирепел ещё больше. Бил во всю силу, долго и зло.
ПОЛНЫЙ ГЕОРГИЕВСКИЙ КАВАЛЕР
В самый разгар лета прибыл в родительский дом Степан Зыков. Вошёл, брякнул орденами. Глянул Лёшка: в ряд один к одному четыре Георгиевских креста на груди героя.
– Кавалер, полный георгиевский кавалер!
– закричал дядя Ипат и стал обнимать сына.
– Батюшки, - всплеснула руками тётка Марья и принялась плакать.
А через час вернулась Дуняша, стала в дверях, обомлела. Смотрит и не верит своим глазам, словно и не Степан вернулся.
– Дура!
– крикнул дядя Ипат.
– Чай, муж прибыл. В ножки ему, в ножки герою!
Дуняша заголосила, бросилась на пол.
Пили и ели в этот день, не жалея брюха. Невесть откуда тётка Марья достала копчёного сига, напекла пирогов, а в щи наложила целую гору мяса. Смотрел Лёшка на стол - дух перехватывало.
– За героя!
– кричал дядя Ипат.
–
– и пил вино полными стаканами, как воду.
Поинтересовавшись, как сын доехал, дядя Ипат стал допытываться, за что кресты.
– Первый, он ещё с 1914 года, - объяснял Степан, за штыковую атаку под городом Перемышлем. А этот, - Степан показал пальцем на второй крест, - за спасение знамени полка. Третий крест был за прорыв австро-венгерского фронта и пленение германского генерала. Четвёртый за сбитый аэроплан.
– Да ну?
– подивился дядя Ипат.
– Значит, упал?
– Упал.
– Ну, а германец?
– Убился, - ответил Степан.
– Ура!
– закричал Зыков.
– Туды ему и дорога!
Лёшка слушал, а у самого душа замирала. И представлялась ему одна картина необычнее другой. Не Степан ходил в штыковую атаку под городом Перемышлем, и вовсе не Степан спасал полковое знамя, брал в плен генерала и сбивал германский аэроплан, а он, Лёшка. И полным георгиевским кавалером тоже был Лёшка. А потом мальчик приехал в Москву. Все с завистью смотрели на героя. И Наташа смотрела. Плакала, просила прощения, но он проходил мимо.
– Ну, а как оно, начальство?
– расспрашивал дядя Ипат.
– Как генерал? Стало быть, доволен?
– Да всякое бывает.
– Ну, а германца как, скоро побьём?
– Да может, и скоро. Только вот большевики сильно смущают. За "долой войну" большевики.
– Они и здесь кричат, - произнёс дядя Ипат.
– Эх, времечко. Оно-то при царе надёжнее было.
– Да всё едино, - ответил Степан.
– Замаялся народ. И солдату война во.
– Он провёл рукой, словно ножом по шее. Потом наклонился к дяде Ипату, проговорил тише: - Войну-то пора кончать, батя. Поди, правы большевики.
Дядя Ипат удивлённо глянул на сына, ничего не ответил.
– Ну, а как у вас там, на фронте, с овсом?
– спросил неожиданно.
– Да будя вам, - вмешалась тётка Марья.
– От леший, - набросилась на мужа, - и чего привязался!
– Цыц, дура!
– крикнул дядя Ипат.
– Надолго ты, сынок?
– обратился к Степану.
– На три дня.
– Ну, выпьем.
И они выпили за скорейшее дарование победы российской армии. На следующий день Степан решил вспомнить старое, запряг коня и с утра выехал в город. Следом за Степаном поехал и Лёшка. Люди останавливались, смотрели на георгиевского кавалера. На Тверской у Страстного монастыря вокруг Степановой пролётки собрался народ. Набежали кадеты, студенты, какие-то дамочки. Они кричали "Ура!" и "Слава герою!".
Неожиданно в пролётку полез какой-то субъект в пенсне. Выкинув вперёд руку, стал говорить о спасении родины, о защите революции и ещё о чём-то, но Лёшка не смог расслышать - его оттеснили в сторону.
И снова все кричали: "Ура!", "Браво!", "Слава герою!". И Лёшка кричал со всеми.
Потом появился какой-то инвалид, тоже полез в пролётку и, потрясая в воздухе культяпками, посылал проклятия германскому извергу.
Толпа гудела, двигалась, кричала и возбуждалась всё больше.