Собрание сочинений в 2-х томах. Том 2

Кимон, яко изгнанный из Афин, представился в афинском войске сражаться с лакедемонянами, кои до того были всегда ему друзьями и с коими почитали его в тайном сношении; но неприятели его выходили от совета повеление, запрещающее ему находиться при сражении. Отходя, заклял он друзей доказать его и свою невинность делами. Они облеклись в его оружие, сразились и померли на его месте за отечество.

«В войне не посрамлю себя, не спасу жизни моей постыдным бегом, до последней капли крови сражаться буду за отечество рядом с согражданами или один, если того востребует нужда, служить ему буду во все дни жизни моей; да будут агравлы, [1] Марс и Юпитер моими свидетелями». Таково было клятвенное обещание каждого двадесятилетнего афинского юноши при принятии его в число сограждан.

1

Агравлы был храбрейший в Греции народ. Таинства праздников его Минерве назывались его именем. (Прим. автора.)

Фрасивул, освободивший свое отечество от власти тридцати тиранов, по окончании Пелопонисския войны, возопил к своим согражданам сими словами: «Сразимся, как люди, коим победою паки приобретать должно имение свое, семьи свои, отечество свое; поступи каждый особенно так, чтоб своей руке и своей храбрости почитал себя обязанным за сии великие преимущества и за славу победы; блажен будет тот, кто доживет до сей славы и до дня своего избавления; не менее блажен, кто освободится от уз своих смертию. Славнее всех монументов смерть за отечество».

Лакедемоняне во второй войне с мессинцами часто несчастливы были. Бодрость сего бранного народа упадать начинала, и республика почитала себя близ погибели. Дельфийский оракул сделал лакедемонянам унизительное предложение: в сих опасных обстоятельствах истребовать от афинян мужа, который бы своим советом и проницанием их подкрепить мог. Послали к ним сколько из повиновения, столько и в насмешку стихотворца Тиртея. Со всем тем лакедемоняне приняли его яко дар небесный, но были три раза сряду побиты и в крайнем отчаянии стали снаряжаться к возвращению в Спарту. Тиртей воспротивился всеми силами таковому намерению, трудясь неутомимо упадший дух спартанского войска восстановить патриотическими жаркими песньми, коими он вдохнул во все сердца любовь к отечеству и презрение к смерти. Воспрянула их бодрость; они напали на мессинцев с беснующеюся храбростию и победу одержали.

Эпаминонд лежал на земле, раненный смертно в грудь стрелою; единый жребий оружия его и конец сражения причинили ему беспокойство; но как скоро показали ему щит его и уверили, что фивяне победили, обратился он спокойным и ясным лицом к предстоящим и сказал: «Почитайте, друзья мои, сей день не концом жизни моей, но паче началом моего счастия и совершением славы моея; оставляю отечество победившее, гордую Спарту униженну и Грецию от рабства свобожденну». Тут извлек он железо из раны и умер.

После несчастного сражения при Лавктре пошли спартанские матери, коих сыны в битве убиены, в торжестве и цветами увенчанные во храм благодарить богов за дарование им толь храбрых чад; напротив же того, матери, коих сыны спаслись бегством, сокрылись в глубочайшей печали и в смертном молчании внутри своих домов, стыдясь, что носили в утробе своей детей, кои от неприятеля ушли.

«Прохожий, возвести лакедемонянам, что лежим здесь, исполни наш закон» — сия была надгробная надпись убиенных при Фермопилах, а спартанка, коей возвестили, что сын ее убит в сражении, отвечала: «Я на то его и родила».

«За отечество и свободу» — любимые слова того народа, который еще не в оковах. Привернаты вели противу римлян долговременные и жестокие войны. Они чрез то приведены были в такую слабость, что принуждены стали бежать и скрыться в своем городе, который консул Плавт немедленно осадил. Привернаты при последнем изнеможении решились отправить в Рим послов с мирными предложениями. Совет спросил сих послов: какого наказания почитают они себя достойными? Такого, ответствовали они, какого заслуживают люди, почитающие себя достойными свободы и сделавшие все возможное к сохранению наследственной своей вольности. «Но если мир, — возразил консул, — окажет вам милость, можем ли мы тогда надеяться, что вы впредь искренно мир сохранять будете?» — «Будем, — сказали послы, — когда мирные условия справедливы, не бесчеловечны и нам будут не постыдны; но если заключим мир позорный, то не надейтесь, чтоб нужда, заставившая нас сего дни на него согласиться, принудила нас наблюдать его завтре». Некоторые из сенаторов нашли сей ответ высокомерным, но все благородно мыслившие похвалили привернатских послов и сделали заключение, что неприятели, в несчастии своем бодрствующие, достойны чести быть римскими гражданами.

Примеры сего рода блистают в истории на вечные образцы для потомства. Они возбуждают во всякой благородной душе непреодолимое чувствие должностей к своему отечеству; а предание сих примеров есть не что иное, как прехождение от рода в род того любочестия, которое в нациях к истинным преимуществам относится.

Итак, прохождением благородного любочестия насаждается во всех сердцах любовь к отечеству. Все сердца к ней удобны; все сердца повлекутся к ее обязательствам волшебною силою сих изображений. Непрестанное воспоминание предков, непрестанное воображение потомства суть попеременно причины и действия сея любви и сего любочестия. Честный человек захочет лучше умереть, нежели сделать дело, которое по смерти его постыдно было б детям его; напротив же того, ничто не кажется ему так велико, как мысль, что потомки будут о добродетелях его радоваться и им славиться.

Когда же оживлением таковых чувствований образ мыслей нации обретает новое парение, тогда и деяния граждан будут благороднее и сему новому образу мыслей приличнее. Презрен будет тот, который в надежде достигнуть до знаменитого в республике сана ни о чем мужественно, свободно, благородно и правдиво мыслить не дерзает. Правота будет всегда относиться к единому всеобщему благу, как ни считается оная от всех низких душ вероломством, когда не подходит к собственным их выгодам. Все различия состояний потеряют неприятную свою сторону тамо, где существует одна и единственная политическая добродетель, где все соединятся, все под знаменитым именем гражданина предстоять долженствуют. Привязанность к отечеству не будет относиться к одной безызвестности, счастливее ли жить в чужой земле, ибо многие довольны будут одним нужным, чтоб и отечестве остаться. Каждый служить станет своему начальству больше из собственного подвига, нежели из повиновения, больше по любви, нежели по званию. Правление уже не душою многих тел, но душою душ пребудет.

Сии преимущества еще яснее очам представятся, если наоборот докажу я, сколь важно сие возвышение благородного любочестия в немощном состоянии нации.

Благородное любочестие в нации уже истребилось, если преимущества, добродетелию предков приобретенные, пороками внучат теряются. Времена переменились, говорят весьма часто; рассудить же о том не мудрено и не трудно. Всеконечно переменились времена для той нации, которая, гордясь одною крепостию своих членов, при настоящем совершенстве убивственной науки, в одно сражение вся погибла; да и никто, будучи в уме, не сомневается о необходимости новейшей военной науки, но свободнорожденные нации должны не только знать вести войну, но и образ мыслей, иметь душу, а душу на парном месте палкою вколотить невозможно.

В сем намерении премена времян делает весьма нужным предков твердость мыслей. Мужество граждан и ревность к государству, конечно, часто выходят из моды, но никогда оные не бесплодны, ибо силу означают. Итак, когда нация кажется теряет дух свой оттого, что земля ее не напоенна кровию чад ее; когда прекрасный, любовию к свободе воспаленный пламень потух во днях всеобщей оледенелости и праздность избрана уже последним оплотом; когда умы, к нежности и трепету приобыкшие, не имеют больше ни крепости, ни силы; когда безмерное расточение делает нужным злом алчность к обогащению; когда трусость ведет к знатности, а храбрость к несчастию; когда люди, почитающие мужество ненужным, впадают во все роды роскошных чрезвычайностей; когда нет уже и пороков, требующих некоторой крепости и возвышения духа; когда подлая корысть не почитается преступлением и боязливая осторожность момента не есть пятно в политике времени; когда тщеславный трудится только очернить своего совместника клеветами и никогда не стремится сам быть лучше его, — в то время возвышение национального любочестия не вовсе презрительное было бы средство раздуть огнь прежней добродетели и силы лучших лет при последнем их истощении.

Со всем тем тщетны были бы все желания о приращении благородного честолюбия, если в свободной нации находится весьма много таких частных людей, в глазах которых Фокионы кажутся дураками; весьма много таких, кои взирают на иероя с высокомерным пожалением, кои не верят, чтоб души когда-нибудь были велики, кои всякую похвалу находят смешною, потому что самим невозможно ничего сделать похвалы достойного, кои грозно нахмуривают чело свое, когда отважные люди при их лице слово вольность произносят, кои один из прекраснейших монументов славы еще не зараженной своей нации, в котором геройские предков дела живейшими красками изображаются, в котором любовь к добродетели, единодушию, вольности, религии, отечеству, законам, а ненависть к яду чужих нравов, роскоши, неге и хищению во все сердца врезываются пламенными чертами, старались бы изгнать из типографии сими неслыханными словами: «Старого навозу разогревать не должно».