Собрание сочинений. Т. 1

В ГОСТЯХ * (Петербург)

Холостой стаканчик чаю (Хоть бы капля коньяку). На стене босой Толстой. Добросовестно скучаю И зеленую тоску Заедаю колбасой. Адвокат ведет с коллегой Специальный разговор. Разорвись — а не поймешь! А хозяйка с томной негой, Устремив на лампу взор, Поправляет бюст и брошь. «Прочитали Метерлинка?» — Да. Спасибо, прочитал… «О, какая красота!» И хозяйкина ботинка Взволновалась, словно в шквал. Лжет ботинка, лгут уста. У рояля дочь в реформе, Взяв рассеянно аккорд, Стилизованно молчит. Старичок в военной форме Прежде всех побил рекорд — За экран залез и спит. Толстый доктор по ошибке Жмет мне ногу под столом. Я страдаю и терплю. Инженер зудит на скрипке. Примирясь и с этим злом, Я и бодрствую, и сплю. Что бы вслух сказать такое? Ну-ка, опыт, выручай! «Попрошу… еще стакан…» Ем вчерашнее жаркое, Кротко пью холодный чай И молчу, как истукан. <1908>

ЕВРОПЕЕЦ *

В трамвае, набитом битком, Средь двух гимназисток, бочком, Сижу в настроенье прекрасном. Панама сползает на лоб, Я — адски пленительный сноб, В накидке и в галстуке красном. Пассаж не спеша осмотрев, Вхожу к «Доминику», как лев, Пью портер, малагу и виски. По карте, с достоинством ем Сосиски в томате и крем, Пулярку и снова сосиски. Раздуло утробу копной… Сановный швейцар предо мной Толкает бесшумные двери. Умаявшись, сыт и сонлив, И руки в штаны заложив, Сижу в Александровском сквере. Где б вечер сегодня убить? В «Аквариум», что ли, сходить, Иль, может быть, к Мэри слетаю? В раздумье на мамок смотрю. Вздыхаю, зеваю, курю, И «Новое время» читаю… Шварц, Персия, Турция… Чушь Разносчик! Десяточек груш… Какие прекрасные грушки! А завтра в двенадцать часов На службу явиться готов, Чертить на листах завитушки. Однако: без четверти шесть. Пойду-ка к «Медведю» поесть, А после — за галстуком к Кнопу. Ну как в Петербурге не жить? Ну как Петербург не любить Как русский намек на Европу? <1908>

ЛАБОРАНТ И МЕДИЧКИ *

I

Он сидит среди реторт И ругается, как черт: «Грымзы! Кильки! Бабы! Совы! Безголовы, бестолковы — Иодом залили сюртук, Не закрыли кран… Без рук! Бьют стекло, жужжат, как осы… А дурацкие вопросы? А погибший матерьял? О, как страшно я устал!» Лаборант встает со стула. В уголок идет сутуло И, издав щемящий стон, В рот сует пирамидон.

II

А на лестнице медички Повторяли те же клички: «Грымза! Килька! Баба! Франт! Безголовый лаборант… На невиннейший вопрос Буркнет что-нибудь под нос; Придирается, как дама — Ядовито и упрямо, Не простит пустой ошибки! Ни привета, ни улыбки…» Визг и писк. Блестят глазами, Машут красными руками: «О, несноснейший педант, Лаборашка, лаборант!»

Ill

Час занятий. Шепот. Тишь. Девы гнутся, как камыш, Девы все ушли в работы. Где же «грымзы»? Где же счеты? Лаборант уже не лев И глядит бочком на дев, Как колибри на боа. Девы тоже трусят льва: Очень страшно, очень жутко Оскандалиться — не шутка! Свист горелок. Тишина. Ноет муха у окна. Где Юпитер? Где Минервы? Нервы, нервы, нервы, нервы… <1909>

В УСАДЬБЕ *

Склад вазонов на дорожках, На комодах, на столах, На камине, на окошках, На буфетах, на полах! Три азартных канарейки Третий час уже подряд Выгнув тоненькие шейки, Звонко стеклышки дробят. За столом в таком же роде Деликатный дамский хор: О народе, о погоде, О пюре из помидор… Вспоминают о Париже, Клонят головы к плечу. Я придвинулся поближе, Наслаждаюсь и молчу. «Ах, pardon!.. Возьмите ножку! Масло? Ростбиф? Камамбер?» Набиваюсь понемножку, Как пожарный кавалер. Лес высоких аракарий, В рамках — прадедов носы. Словно старый антикварий, Тихо шепчутся часы. Самовар на курьих лапках, Гиацинты в колпачках. По стенам цветы на папках Мирно дремлют на крючках. Стекла сказочно синеют: В мерзлых пальмах — искры льда. Лампа-молния лютеет, В печке красная руда. Рай… Но входит Макс легавый. Все иллюзии летят! В рай собак, о рок неправый, Не пускают, говорят… <1910>Декабрь Сальмела

<ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА >

КУХНЯ *

Тихо тикают часы. На картонном циферблате Вязь из розочек в томате И зеленые усы. Возле раковины щель Вся набита прусаками, Под иконой ларь с дровами И двугорбая постель. Над постелью бывший шах, Рамки в ракушках и бусах,— В рамках чучела в бурнусах И солдаты при часах. Чайник ноет и плюет. На окне обрывки книжки: «Фаршированные пышки», «Шведский яблочный компот». Пахнет мыльною водой, Старым салом и угаром. На полу пред самоваром Кот сидит, как неживой. Пусто в кухне. Тик-да-так. А за дверью на площадке Кто-то пьяненький и сладкий Ноет: «Дарья, четверт-так!» <1913>

АВГИЕВЫ КОНЮШНИ *

Это может дойти до того, что иному, особенно в минуты ипохондрического настроения, мир может показаться с эстетической стороны — музеем карикатур, с интеллектуальной — сумасшедшим домом, и с нравственной — мошенническим притоном.

Шопенгауэр. «Свобода воли»

«СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ» * (1809–1909)

Ах! Милый Николай Васильич Гоголь! Когда б сейчас из гроба встать ты мог,— Любой прыщавый декадентский щеголь Сказал бы: «Э, какой он, к черту, бог? Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость! А стиль, напевность, а прозрения печать, А темно-звонких слов изысканная меткость?.. Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!» Есть между нами, правда, и такие, Что дерзко от тебя ведут свой тусклый род И, лицемерно пред тобой согнувши выи, Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!» Но от таких «своих», дешевых и развязных, Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно… Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных, А нам они наскучили давно. Пусть их шумят… Но где твоигерои? Все живы ли, иль, небо прокоптив, В углах медвежьих сгнили на покое Под сенью благостной крестьянских тучных нив? Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба, Ни одного из них, наверно, б не узнал: Павлуша Чичиков — сановная особа И в интендантстве патриотом стал. На мертвых душ портянки поставляет (Живым они, пожалуй, ни к чему), Манилов в Третьей Думе заседает И в председатели был избран… по уму. Петрушка сдуру сделался поэтом И что-то мажет в «Золотом руне», Ноздрев пошел в охранное — и в этом Нашел свое призвание вполне. Поручик Пирогов с успехом служит в Ялте И сам сапожников по праздникам сечет, Чуб стал союзником и об еврейском гвалте С большою эрудицией поет. Жан Хлестаков работает в «России», Затем — в «Осведомительном бюро», Где чувствует себя совсем в родной стихии: Разжился, раздобрел — вот борзое перо!.. Одни лишь черти, Вий да ведьмы, и русалки, Попавши в плен к писателям modernes, Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки, Истасканные блудом мелких скверн… Ах, милый Николай Васильич Гоголь! Как хорошо, что ты не можешь встать… Но мы живем! Боюсь — не слишком много ль Нам надо слышать, видеть и молчать? И в праздник твой, в твой праздник благородный, С глубокой горечью хочу тебе сказать: — Ты был для нас источник многоводный, И мы к тебе пришли теперь опять,— Но «смех сквозь слезы» радостью усталой Не зазвенит твоим струнам в ответ… Увы, увы… Слез более не стало, И смеха нет. <1909>

СТИЛИЗОВАННЫЙ ОСЕЛ * (Ария для безголосых)

Голова моя — темный фонарь с перебитыми стеклами, С четырех сторон открытый враждебным ветрам. По ночам я шатаюсь с распутными пьяными Фёклами, По утрам я хожу к докторам. Тарарам. Я — волдырь на сиденье прекрасной российской словесности, Разрази меня гром на четыреста восемь частей! Оголюсь и добьюсь скандалезно-всемирной известности, И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей. Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется, У меня темперамент макаки и нервы, как сталь. Пусть «П. Я.»-старомодник из зависти злится и дуется, И вопит: «Не поэзия — шваль!» Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии, Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ, Прыщ с головкой белее несказанно-жженной магнезии И галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ. Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы! Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу. Кто не понял — невежда. К нечистому! Накося — выкуси. Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу… Попишу животом и ноздрей, и ногами, и пятками, Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах, Зарифмую все это для стиля яичными смятками И пойду по панели, пойду на бесстыжих руках… <1909>

ПРОСТЫЕ СЛОВА * (Памяти Чехова)

В наши дни трехмесячных успехов И развязных гениев пера Ты один тревожно-мудрый Чехов Повторяешь скорбное: «Пора!» Сам не веришь, но зовешь и будишь, Разрываешь ямы до конца И с беспомощной усмешкой тихо судишь Оскорбивших землю и Отца. Вот ты жил меж нами, нежный, ясный, Бесконечно ясный и простой — Видел мир наш хмурый и несчастный, Отравлялся нашей наготой… И ушел! Но нам больней и хуже: Много книг, о слишком много книг! С каждым днем проклятый круг все уже И не сбросить «чеховских» вериг… Ты хоть мог, вскрывая торопливо Гнойники, — смеяться, плакать, мстить,— Но теперь все вскрыто. Как тоскливо Видеть, знать, не ждать и, молча, гнить! <1910>