Собрание сочинений. Т. 1

ИЗ «ШМЕЦКИХ» ВОСПОМИНАНИЙ *

Посв. А. Григорьеву

У берега моря кофейня. Как вкусен густой шоколад! Лиловая жирная дама глядит у воды на закат. — Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас. Вы задом заставили солнце, — а солнце прекраснее вас… Сосед мой краснеет, как клюква, и смотрит сконфуженно вбок. — Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватный клочок. По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят, Закатные волны вскипают, шипят и любовно звенят. Весь запад в пунцовых пионах, и тени играют с песком, А воздух вливается в ноздри тягучим парным молоком. — Михайлович, дай папироску! — Прекрасно сидеть в темноте, Не думать и чувствовать тихо, как краски растут в высоте. О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла… Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла. Над самой водою далеко, как сонный усталый глазок, Садится в шипящее море цветной, огневой ободок. До трех просчитать не успели, он вздрогнул и тихо нырнул, А с моря уже доносился ночной нарастающий гул… <1909> Шмецке — вблизи Гунгербурга

УЛИЦА В ЮЖНО-ГЕРМАНСКОМ ГОРОДЕ *

Звонки бирюзовых веселых трамваев. Фланеры-туристы, поток горожан… Как яркие перья цветных попугаев, Уборы студентов. А воздух так пьян! Прекрасные люди! Ни брани, ни давки. Узнайте: кто герцог и кто маникюр? А как восхитительны книжные лавки, Какие гирлянды из книг и гравюр! В обложках малиновых, желтых, лиловых Цветут, как на грядках, в зеркальном окне… Сильнее колбасных, сильнее фруктовых Культурное сердце пленяют оне. Прилично и сдержанно умные таксы Флиртуют носами у низких витрин, А Фриды и Францы, и Минны, и Максы Пленяют друг друга жантильностью мин. Жара. У «Perkeo» открылись окошки. Отрадно сидеть в холодке и смотреть: Вон цуг корпорантов. За дрожками дрожки… Поют и хохочут. Как пьяным не петь! Свежи и дородны, глупы, как кентавры. Проехали. Солнце горит на домах. Зеленые кадки и пыльные лавры Слились и кружатся в ленивых глазах. Свист школьников, хохот и пьяные хоры, Звонки, восклицания, топот подков. Довольно! В трамвай — и к подъему на горы. ……………………………………………………….. О, сила пространства! О, сны облаков! <1910>

ТЕАТР *

В жизни так мало красивых минут, В жизни так много безверья и черной работы. Мысли о прошлом морщины на бледные лица кладут, Мысли о будущем полны свинцовой заботы, А настоящего — нет… Так между двух берегов Бьемся без смеха, без счастья, надежд и богов… И вот, порою, Чтоб вспомнить, что мы еще живы, Чужою игрою Спешим угрюмое сердце отвлечь… Пусть снова встанут Миражи счастья с красивой тоскою, Пусть нас обманут, Что в замке смерти живет красота. Нам «Синие птицы» И «Вечные сказки» — желанные гостьи, Пускай — небылицы, В них наши забытые слезы дрожат. У барьера много серых, некрасивых, бледных лиц, Но в глазах у них, как искры, бьются крылья синих птиц. Вот опять открылось небо — голубое полотно… О, по цвету голубому стосковались мы давно, И не меньше стосковались по ликующим словам, По свободным, смелым жестам, по несбыточным мечтам! Дома стены, только стены, Дома жутко и темно, Там, не зная перемены, Повторяешь: «все равно…» Все равно? О, так ли? Трудно искры в сердце затоптать, Трудно жить и знать, и видеть, но не верить, но не ждать, И играть тупую драму, покорившись, как овца, Без огня и вдохновенья, без начала и конца… И вот, порою, Чтоб вспомнить, что мы еще живы, Чужою игрою Спешим угрюмое сердце отвлечь. <1908>

<ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>

В ОРАНЖЕРЕЕ *

Небо серо, — мгла и тучи, садик слякотью размыт, Надо как-нибудь подкрасить предвесенний русский быт. Я пришел в оранжерею и, сорвав сухой листок, Молвил: «Дайте мне дешевый, прочный, пахнущий цветок». Немцу дико: «Как так прочный? Я вас плохо понимал…» — «Да такой, чтоб цвел подольше и не сразу опадал». Он ушел, а я склонился к изумрудно-серым мхам, К юным сморщенным тюльпанам, к гиацинтным лепесткам. Еле-еле прикоснулся к крепким почкам тубероз И до хмеля затянулся ароматом чайных роз. На азалии смотрел я, как на райские кусты, А лиловый рододендрон был пределом красоты. Там, за мглой покатых стекол, гарь и пятна ржавых крыш — Здесь парной душистый воздух, гамма красок, зелень, тишь… Но вернулся старый немец и принес желтофиоль. Я очнулся, дал полтинник и ушел в сырую голь… И идя домой, смеялся: «Ах, ты немец-крокодил, Я на сто рублей бесплатно наслажденья получил!» <1909>

САТИРЫ И ЛИРИКА *

БУРЬЯН

В ПРОСТРАНСТВО *

В литературном прейскуранте Я занесен на скорбный лист: «Нельзя, мол, отказать в таланте, Но безнадежный пессимист». Ярлык пришит. Как для дантиста Все рты полны гнилых зубов, Так для поэта-пессимиста Земля — коллекция гробов. Конечно, это свойство взоров! Ужели мир так впал в разврат, Что нет натуры для узоров Оптимистических кантат? Вот редкий подвиг героизма, Вот редкий умный господин, Здесь — брак, исполненный лиризма, Там — мирный праздник именин… Но почему-то темы эти У всех сатириков в тени, И все сатирики на свете Лишь ловят минусы одни. Вновь с «безнадежным пессимизмом» Я задаю себе вопрос: Они ль страдали дальтонизмом, Иль мир бурьяном зла зарос? Ужель из дикого желанья Лежать ничком и землю грызть Я исказил все очертанья, Лишь в краску тьмы макая кисть? Я в мир, как все, явился голый И шел за радостью, как все… Кто спеленал мой дух веселый — Я сам? Иль ведьма в колесе? О Мефистофель, как обидно, Что нет статистики такой, Чтоб даже толстым стало видно, Как много рухляди людской! Тогда, объяв века страданья, Не говорили бы порой, Что пессимизм, как заиканье, Иль как душевный геморрой… <1911>

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ *

Белые хлопья и конский навоз Смесились в грязную желтую массу и преют. Протухшая, кислая, скучная, острая вонь… Автомобиль и патронный обоз. В небе пары, разлагаясь, сереют. В конце переулка желтый огонь… Плывет отравленный пьяный! Бросил в глаза проклятую брань И скрылся, качаясь, — нелепый, ничтожный и рваный. Сверху сочится какая-то дрянь… Из дверей извозчичьих чадных трактиров Вырывается мутным снопом Желтый пар, пропитанный шерстью и щами… Слышишь крики распаренных сиплых сатиров? Они веселятся… Плетется чиновник с попом. Щебечет грудастая дама с хлыщами. Орут ломовые на темных слоновых коней, Хлещет кнут и скучное острое русское слово! На крутом повороте забили подковы По лбам обнаженных камней — И опять тишина. Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул. Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!» Все черней и неверней уходит стена, Мертвый день растворился в тумане вечернем… Зазвонили к вечерне. Пей до дна! <1910>

В ПАССАЖЕ *

Портрет Бетховена в аляповатой рамке, Кастрюли, скрипки, книги и нуга. Довольные обтянутые самки Рассматривают бусы-жемчуга. Торчат усы и чванно пляшут шпоры. Острятся бороды бездельников-дельцов. Сереет негр с улыбкою обжоры, И нагло ржет компания писцов. Сквозь стекла сверху, тусклый и безличный, Один из дней рассеивает свет. Толчется люд бесцветный и приличный. Здесь человечество от глаз и до штиблет Как никогда — жестоко гармонично И говорит мечте цинично: Нет! <1910>

ВИД ИЗ ОКНА *

Захватанные копотью и пылью, Туманами, парами и дождем Громады стен с утра влекут к бессилью Твердя глазам: мы ничего не ждем… Упитанные голуби в карнизах, Забыв полет, в помете грузно спят. В холодных стеклах, матовых и сизых, Чужие тени холодно сквозят. Колонны труб и скат слинявшей крыши, Мостки для трубочиста, флюгера И провода в мохнато-пыльной нише. Проходят дни, утра и вечера. Там где-то небо спит аршином выше, А вниз сползает серый люк двора. <1910>

КОМНАТНАЯ ВЕСНА *

Проснулся лук за кухонным окном И выбросил султан зелено-блеклый. Замученные мутным зимним сном, Тускнели ласковые солнечные стекла. По комнатам проснувшаяся моль Зигзагами носилась одурело И вдруг — поняв назначенную роль — Помчалась за другой легко и смело. Из-за мурильевской Мадонны на стене Прозрачные клопенки выползали, Невинно радовались комнатной весне, Дышали воздухом и лапки расправляли. Оконный градусник давно не на нуле — Уже неделю солнце бьет в окошки! В вазончике по треснувшей земле Проворно ползали зелененькие вошки. Гнилая сырость вывела в углу Сухую изумрудненькую плесень, А зайчики играли на полу И требовали глупостей и песен… У хламной этажерки на ковре Сидело чучело в манжетах и свистало, Прислушивалось к гаму на дворе И пыльные бумажки разбирало. Пять воробьев, цепляясь за карниз, Сквозь стекла в комнату испуганно вонзилось: «Скорей! Скорей! Смотрите, вот сюрприз — Оно не чучело, оно зашевелилось!» В корзинку для бумаг «ее» портрет Давно был брошен, порванный жестоко… Чудак собрал и склеил свой предмет, Недоставало только глаз и бока. Любовно и восторженно взглянул На чистые черты сбежавшей дамы, Взял лобзик, сел верхом на хлипкий стул — И в комнате раздался визг упрямый. Выпиливая рамку для «нея», Свистало чучело и тихо улыбалось… Напротив пела юная швея, И солнце в стекла бешено врывалось! <1910>

МЕРТВЫЕ МИНУТЫ *

Набухли снега у веранды. Темнеет лиловый откос. Закутав распухшие гланды, К стеклу прижимаю я нос. Шперович — банкир из столицы (И истинно-русский еврей) С брусничною веткой в петлице Ныряет в сугроб у дверей. Его трехобхватная Рая Туда уронила кольцо, И, жирные пальцы ломая, К луне подымает лицо. В душе моей страх и смятенье: Ах, если Шперович найдет! — Двенадцать ножей огорченья Мне медленно в сердце войдет… Плюется… Встает… Слава Богу! Да здравствует правда, ура! Шперович уходит в берлогу, Супруга рыдает в боа. <1911> Кавантсари. Пансион

ПЯТЬ МИНУТ *

«Господин» сидел в гостиной И едва-едва В круговой беседе чинной Плел какие-то слова. Вдруг безумный бес протеста В ухо проскользнул: «Слушай, евнух фраз и жеста, Слушай, бедный вечный мул! Пять минут (возьми их с бою!) За десятки лет Будь при всех самим собою От пробора до штиблет». В сердце ад. Трепещет тело. «Господин» поник… Вдруг рукой оледенелой Сбросил узкий воротник! Положил на кресло ногу, Плечи почесал И внимательно и строго Посмотрел на стихший зал. Увидал с тоской суровой Рыхлую жену, Обозвал ее коровой И, как ключ, пошел ко дну… Близорукого соседа Щелкнул пальцем в лоб И прервал его беседу Гневным словом: «Остолоп!» Бухнул в чай с полчашки рома, Пососал усы, Фыркнул в нос хозяйке дома И, вздохнув, достал часы. «Только десять! Ну и скука…» Потянул альбом И запел, зевнув, как щука: «Тили-тили-тили-бом!» Зал очнулся: шепот, крики, Обмороки дам. «Сумасшедший! Пьяный! Дикий!» — «Осторожней — в морду дам». Но прислуга «господину» Завязала рот И снесла, измяв, как глину, На пролетку у ворот… Двадцать лет провел несчастный Дома, как барбос, И в предсмертный час напрасно Задавал себе вопрос: «Пять минут я был нормальным За десятки лет — О, за что же так скандально Поступил со мною свет?!» <1910>