Собрание сочинений. Т. 1

БИРЮЛЬКИ *

Лекционная религия пудами прибывает. На безверье заработать можно очень хорошо. Современные банкроты испугались беспроблемья — Отрыгнув Проблему Пола, надо ж что-нибудь жевать! Много есть на свете мяса, покупающего книги, Заполняющего залы из-за месячных проблем. Кто-то хитрый и трусливый первый крикнул рыбье слово, И сбежались остальные, как на уличный скандал! Успокоиться так любо! Дай им с формулами веру, С иностранными словами, с математикой тоски. Брось им кость для нудных споров о Великом Незнакомце Эта тема бесконечна для варьяций индюков. Как приятно строить мостик из бездарных слов и воплей И научно морщить брови, и мистически сопеть… И с куриным самомненьем сожалеть о тех «незрячих», Кто, закрыв лицо руками, целомудренно молчит. С авиатикою слабо… И уже надоедает Каждый день читать, как Игрек грудь и череп раздробил… От идей слова остались, а от слов остались буквы — Что нам стоит! Можно к Небу на безверье полететь. На Шаляпина билеты достают одни счастливцы. Здесь же можно за полтинник вечность щупать за бока! Мой знакомый, Павел Стружкин, замечательная личность: Он играет на бильярде, как армейский капитан. Двести двадцать слов он знает на российском диалекте И завязывает галстук на двенадцать номеров. Но вчера я на заборе увидал с тоской афишу: Павел Стружкин. «Бог и вечность». Бедный Тенишевский зал! Вам смешно? А мне нисколько. Я его не буду слушать, Ну а вам не удержаться, мой читатель дорогой… Можно вволю посмеяться, покричать, побесноваться — Кой-кому сия проблема заменяет даже цирк. «Скучно жить на белом свете!» — Это Гоголем открыто, До него же — Соломоном, а сейчас — хотя бы мной. <1910>

УЕЗДНЫЙ ГОРОД БОЛХОВ *

На Одёрской площади понурые одры, Понурые лари и понурые крестьяне. Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани: Номера, лабазы и постоялые дворы. Воняет кожей, рыбой и клеем, Машина в трактире хрипло сипит. Пыль кружит по улице и забивает рот, Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот. Боровы с веревками оживляют город И, моргая веками, дрыхнут у ворот. Заборы-заборы-заборы-заборы. Мостки, пустыри и пыльный репей. Коринфские колонны облупленной семьей Поддерживают кров «Мещанской Богадельни». Средь нищенских домов упорно и бесцельно Угрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей. Сквозь мутные стекла мерцают божницы. Два стражника мчатся куда-то в карьер. Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон: Лиловые и желтые и белые в полоску. Дева у окна скребет перстом прическу. В небе караван тоскующих ворон. Воняет клеем, пылью и кожей. Стемнело. День умер. Куда бы пойти?.. На горе бомондное гулянье в «Городке»: Извилистые ухари в драконовых жилетах И вспухшие от сна кожевницы в корсетах Ползут кольцом вкруг «музыки», как стая мух в горшке. Кларнет и гобой отстают от литавров. «Как ночь-то лунаста!» — «Лобзаться-с вкусней!» А внизу за гривенник волшебный новый яд — Серьезная толпа застыла пред экраном: «Карнавал в Венеции». «Любовник под диваном». Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят… Мальчишки прильнули к щелкам забора. Два стражника мчатся куда-то в карьер. <1911>

В ДЕРЕВНЕ *

Так странно: попал к незнакомым крестьянам — Приветливость, ровная ласка… За что? Бывал я в гостиных, торчал по ночным ресторанам, Но меня ни один баран не приветил. Никто! Так странно: мне дали сметаны и сала, Черного хлеба, яиц и масла кусок. За что? За деньги, за смешные кружочки металла? За звонкий символ обмена, проходящий сквозь мой кошелек? Так странно. Когда бы вернулась вновь мена — Что дал бы я им за хлеб и вкусный крупник? Стихи? Но, помявши в руках их, они непременно Вернули бы мне их обратно, сказав с усмешкой: «Шутник!» Конфузясь, в другую деревню пошел бы, чтоб снова Обросшие люди отвергли продукт мой смешной, Чтоб, приняв меня за больного, какой-нибудь Митрич сурово Ткнул мне боком краюшку с напутствием: «С Богом, блажной!» Обидно! Искусство здесь в страшном загоне: В первый день Пасхи парни, под русскую брань, Орали циничные песни под тявканье пьяной гармони, А девки плясали на сочном холме «па д’эспань». Цветут анемоны. Опушки лесов все чудесней, Уносятся к озеру ленты сверкающих вод… Но в сытинских сборниках дремлют народные песни, А девки в рамах на выставках водят цветной хоровод. Крестьяне на шляпу мою реагируют странно: Одни меня «барином» кличут — что скажешь в ответ? Другие вдогонку, без злобы, но очень пространно, Варьируют сочно и круто единственно-русский привет. И в том и в другом разобраться не сложно — Но скучно… Пчела над березой дрожит и жужжит. Дышу и молчу, червяка на земле обхожу осторожно, И солнце на пальцах моих все ярче, все жарче горит. Двухлетнюю Тоню, крестьянскую дочку, Держу на руках — и ей моя шляпа смешна: Разводит руками, хохочет, хватает меня за сорочку, Но, к счастью, еще говорить не умеет она… <1910> Заозерье

СЕВЕРНЫЕ СУМЕРКИ *

В небе полоски дешевых чернил Со снятым молоком вперемежку, Пес завалился в пустую тележку И спит. Дай, Господи, сил! Черви на темных березах висят И колышат устало хвостами. Мошки и тени дрожат над кустами. Как живописен вечерний мой сад! Серым верблюдом стала изба. Стекла, как очи тифозного сфинкса. С видом с Марса упавшего принца Пот неприятия злобно стираю со лба… Кто-то порывисто дышит в сарайную щель. Больная корова, а может быть, леший? Лужи блестят, как старцев-покойников плеши. Апрель? Неужели же это апрель?! Вкруг огорода пьяный, беззубый забор. Там, где закат, узкая ниточка желчи. Страх все растет, гигантский, дикий и волчий… В темной душе запутанный темный узор. Умерли люди, скворцы и скоты. Воскреснут ли утром для криков и жвачки? Хочется стать у крыльца на карачки И завыть в глухонемые кусты… Разбудишь деревню, молчи! Прибегут С соломою в патлах из изб печенеги, Спросонья воткнут в тебя вилы с разбега И триста раз повернут… Черным верблюдом стала изба. А в комнате пусто, а в комнате гулко. Но лампа разбудит все закоулки, И легче станет борьба. Газетной бумагой закрою пропасть окна. Не буду смотреть на грязь небосвода! Извините меня, дорогая природа, — Сварю яиц, заварю толокна. <1910> Заозерье

ПИЩА *

«Ну, тащися, сивка!»

Варвара сеет ртом петрушку, Морковку, свеклу и укроп. Смотрю с пригорка на старушку, Как отдыхающий Эзоп. Куры вытянули клювы… Баба гнется вновь и вновь. Кыш! Быть может, сам Петр Струве Будет есть ее морковь. Куда ни глянь — одно и то же: Готовят новую еду. Покинув ласковое ложе, Без шляпы в ближний лес иду. Озимь выперла щетиной. Пища-с… Булки на корню. У леска мужик с скотиной Ту же подняли возню: Михайла, подбирая вожжи, На рахитичной вороной С полос сдирает плугом кожи. Дед рядом чешет бороной. Вороная недовольна: Через два шага — антракт. Но вожжа огреет больно, И опять трясутся в такт. На пашне щепки, пни и корни — Берез печальные следы: Здесь лягут маленькие зерна Для пресной будущей еды. Пыльно-потная фигура Напружает зверски грудь: «Ну, тащися, сивка, шкура! Надо ж лопать что-нибудь». Не будет засух, ливней, града — Смолотят хлеб и станут есть… Ведь протянуть всю зиму надо, Чтоб вновь весной в оглобли влезть. Плуг дрожит и режет глину. Как в рулетке! Темный риск… Солнце жжет худую спину, В небе жаворонка писк. Пой, птичка, пой! Не пашут птички. О ты, Великий Агроном! Зачем нельзя иметь привычки Быть сытым мыслью, зреньем, сном?! Я спросил у мужичонки: «Вам приятен этот труд?» Мужичок ответил тонко: «Ваша милость пожуют». <1910>

КОНСЕРВАТИЗМ * (Миниатюра)

Перед школою — лужок. Пять бабенок, сев в кружок, У больших и малышей Монотонно ищут вшей. Школьный сторож, гном Сысой, Тут же рядышком с женой — Ткнул в колени к ней руно И разлегся, как бревно. Увидав такой пейзаж, Я замедлил свой вояж И невольно проронил: «Ты бы голову помыл!» Но язвительный Сысой, Дрыгнув пяткою босой, Промычал из-под плеча: «Эка, выдумал!.. Для ча?» <1911> Кривцово

СООБЩА *

«Отчего такая радость У багровских мужиков?» — «В заказном лугу поймали Нижнедарьинских коров». «Ну и что ж?» — «А очень просто: За потраву — четвертной». «Получили?» — «Уж по-лу-чат! Под него вот и пропой». «Отчего же их так много?» — «Эх ты, милая душа,— Нижнедарьинцы ведь тоже Пропивают сообща!» <1911>

ПРЯНИК *

Как-то, сидя у ворот, Я жевал пшеничный хлеб, А крестьянский мальчик Глеб, Не дыша, смотрел мне в рот. Вдруг он буркнул, глядя в бок: «Дай-кась толичко и мне!» Я отрезал на бревне Основательный кусок. Превосходный аппетит! Вмиг крестьянский мальчик Глеб, Как акула, съел свой хлеб И опять мне в рот глядит. «Вкусно?» Мальчик просиял: «Быдто пряник! Дай ищо!» Я ответил: «Хорошо», Робко сжался и завял… Пряник?.. Этот белый хлеб Из пшеницы мужика — Нынче за два пятака Твой отецмне продал, Глеб. <1911>

ПЕСНЯ *

Багровое солнце косо Зажигало откосы, стволы и небесные дали, Девки шли с сенокоса И грабли грозно вздымали. Красный кумач и красные лица! Одна ударяла в ведро, А вся вереница Выла звериную песню. Если б бить, нажимая педали, Слоновым бивнем По струнам рояля, Простоявшего сутки под ливнем,— Зазвучала б такая же песня! О чем они пели — не знаю, Но к их горячему лаю, Но к их махровому визгу До боли вдруг захотелось пристать. Нельзя! Засмеют! Красный кумач и красные лица, Красный закат. Гремит, ликуя, ведро, Звуки, как красная кровь… О, как остро, Непонятною завистью ранена, Наслаждалась душа,— Душа горожанина, У которой так широки берега наслажденья От «Золота Рейна» До звериного гиканья девок… <1911> Кривцово

В КАРЦЕРЕ *

За сверхформенно отросшие волосья Третий день валяюсь здесь во тьме. В теле зуд. Прическа, как колосья. Пыль во рту и вялый гнев в уме. Неуютно в черном помещенье… Доски жестки и скамья узка, А шинель скользит, как привиденье,— Только дразнит сонные бока. Отобрали ремешок мой брючный И табак (ложись и умирай!),— Чтобы я в минуты мути скучной Не курил и не стремился в рай. Запою ль вполголоса, лютея, Щелкнет в дверце крошечный квадрат И, светясь, покажется, как фея, Тыкволицый каменный солдат. «Арестованному петь не дозволятца», Ротный, друг мой, Бурлюков-мурло! За тебя, осинового братца, Мало ль писем я писал в село?.. Оторвал зубами клок краюхи И жую противный кислый ком. По лицу ползут, скучая, мухи, Отогнал — и двинул в дверь носком. «Черт, Бурлюк! Гнусит „не дозволятца!“, Ишь, завел, псковской гиппопотам»… Замолчал. А в караульной святцы Стал доить ефрейтор по складам. Спать? От сна распухло переносье… Мураши в коленях и в спине… О, зачем я не носил волосьев По казенной форменной длине! Время стало. В ноздри бьет опойкой… Воздух сперт, как в чреве у кита! Крыса точит дерево под койкой. Для чего я обращен в скота? Во дворе березки и прохлада. В горле ходит жесткое бревно… «Эй, Бурлюк! Веди скорее… Надо!» Эту хитрость я постиг давно. Скрип задвижки. Контрабасный ропот: «Не успел прийтить, опять веди!» Лязг ружья. Слоноподобный топот И сочувственно-угрюмое: «Иди!» <1911>

НОВАЯ ИГРА *

Чахлый классный надзиратель Репетирует ребят: Бабкин, черт, стоишь, как дятел! Грудь вперед, живот назад… Смирно! Смирррна!! Не сморкайся, Индюки, ослиный фарш! Ряды вздвой! Не на-кло-няйся. Бег на месте. Бегом… аррш!! Спасский, пояса не щупай! Кто на правом фланге ржет? За-пи-шу! В строю, как трупы, — Морду выше, гррудь вперред! Ать-два, ать-два, ать-два… Лише! Заморился… Ать-два, ать! Сундуков — коленки выше, Бабкин — задом не вилять! Не пыхтеть, дыши ровнее, Опускайся на носки, Локти к телу, прямо шеи… Не сбивайся там с доски! Ать-два, ать… Набей мозоли! Что?! Устал? Не приставай… Молодчаги! Грянем, что ли… Запевала, запевай: «Три деревни, два села, Восемь девок — один я, Куды де-эвки, туды я!» <1910>