Собрание сочинений. Том 1

Многие стихи того времени, которые наверняка читал и юный Джугашвили в семинарии, были полны модного тогда ницшеанского мессианства, обреченного на месть черни, которая, по концепции Пастернака, от поклонения всегда переходит к поношению:

Но темными силами храмаОн отдан подонкам на суд,И с пылкостью тою же самой,Как славили прежде, клянут [12] .

В стихотворении Сосело чувствуется отождествление автора с героем. Гордость, порожденная униженностью с детства, становится презрением к неблагодарной черни, которая не хочет его выслушать. Чернь это чувствует и тоже не прощает собственной униженности презрением к ней. Ее благодарность – яд. Сталин и Гитлер – схватка комплексов неполноценности несостоявшегося поэта с несостоявшимся художником? А смерть Сталина – это месть тех, кто вынужден был поклоняться от страха перед ним, возвысившимся над ними? Какая самопредсказательность в этом стихотворении! Не думаю, что Сталин стал пророком будущего России, но думаю, что смерть свою он себе сам напророчил. Даже яд, возможно, существовал – ведь все лекарства при болезни Сталина контролировал Берия, обладавший правом входить к нему, когда тот был болен, и первым радостно, но со все-таки перехватывающим горло страхом закричавший: «Тиран умер!»

12

Cтихи из романа «Доктор Живаго». (Примеч. автора).

9. Последний шанс прощения

Перед Второй мировой войной, несмотря на параноидальный разгром Сталиным начальствующего состава Красной Армии после подброшенной через Бенеша фальшивки ведомства адмирала Канариса об антисталинском заговоре среди высшего командного состава, у Сталина в течение нескольких первых дней войны все еще сохранялась вера в то, что Гитлер не мог обмануть его, хотя только за первый день войны немцы уничтожили 1200 самолетов (большую часть существующих на земле). Когда Жуков позвонил ему в четыре утра, ему пришлось несколько раз повторить, что это война, а между тем стратегические грузы по инерции продолжали идти из Москвы через Брест на Берлин, а в Брестской крепости уже погибали смертью храбрых наши первые солдаты, не понимая, почему их убивают те самые симпатичные немецкие солдаты, к которым они еще не так давно ходили в гости через границу на небольшой совместный парад, маршировали, а потом пили пиво с такими упругими сосисками, что от них отпрыгивали пальцы… Но Сталин, растерявшийся в самом начале войны, все-таки собрался и принял ряд жестоких, но, кто знает, может быть, необходимых для победы мер – Бог ему судья. История все-таки никогда не сможет перечеркнуть того, что Верховным главнокомандующим СССР был все-таки он, и хотя главную роль в победе над фашизмом сыграл народ, незаурядная воля Сталина во многом тоже решила исход Второй мировой войны. Он, может быть, в первый раз проявил редкое для него милосердие, когда Красная Армия вошла в Пруссию, и остановил точно найденными словами выплеснувшееся отмщение наших солдат за все муки, которые принесли захватчики советскому народу: «Гитлеры приходят и уходят, а германский народ остается». Приходило ли ему в голову, что кто-нибудь в эту фразу может саркастически вставить его партийную кличку и заменить «германский народ» на «русский»? Но, кажется, никто этого сделать не рискнул и после его смерти. Вырвавшееся у него признание в кремлевском тосте за русский народ, что наше правительство было виновато перед своим народом за ошибки в начале войны, пробудило надежды на то, что откроются ворота лагерей и из них выйдут столькие «без вины виноватые». Но этого не случилось. Они могли многое рассказать. Слишком большая кровь была пролита между собственным народом и им. Победа выпрямила людей. Он испугался того, что если он покается, то они ему не простят. А ведь кто знает. Сила прощения больше силы безжалостности. Ведь я же написал в моей «Автобиографии», как в сорок четвертом году по Садовому кольцу хромали на костылях, с обмороженными ногами, обмотанными тряпьем и обоями, немцы, плененные под Сталинградом, и что случилось, когда наши женщины прорвали кордон. Не пропустите этот эпизод.

Может быть, момент Победы был единственным, когда народ мог и простить Сталина, он же простил ему, бывшему семинаристу, попрание христианства, когда еле уцелевшие церкви, не держа зла против него, все-таки собирали и обручальные кольца в фонд обороны. Но он и в день Победы только чуть-чуть покаялся и сам на своем покаянии споткнулся, не сумел шагнуть в церковь, к Богу, через кровь, протянув к нему руки, молящие о прощении, и кровь, начавшая было сходить с рук, так на них и осталась – уже навсегда.

10. Опять о Володе Ульянове и Сосо Джугашвили

Я думаю, что в ранней юности и Володя Ульянов, и Сосо Джугашвили, еще не ставшие Лениным и Сталиным, искренне мечтали совсем о другой роли в истории, и не сомневаюсь, что изначально хотели сделать мир справедливей и человечней. Но приросшие партийные клички не отдирались от души. Самая горячая искренность первоначальных намерений остывает, когда она меняет жажду истины на жажду власти.

Но справедливость, к власти придя,становится несправедливостью [13] .

13

Из поэмы «Братская ГЭС».

Холодный пронизывающий ветер на вершинах власти очень часто выветривает человеческую теплоту. Будьте осторожны, прикасаясь к политике. Если в политике не чувствуете тепла, отдергивайте руку – может примерзнуть.

11. Повзросление души не хамелеонство

Я не хочу, чтобы у читателей сложилось впечатление, что я стыжусь своей «Автобиографии» и оправдываюсь перед вами. Повзросление души – это не хамелеонство. Когда мы перечитываем те книги, которые мы читали в детствe, мы смотрим на них совсем по-другому. Если я чего-то и боюсь, так это того, что не хотел бы вводить читателей в опасную иллюзию, что я и до сих пор так же думаю о Ленине, как об антиподе Сталина. Это трагедия золотокудрого мальчика с портрета на Четвертой Мещанской, под которым в 1937 году арестовали двух моих дедушек и затем допрашивали и пытали под сотнями тысяч его же уже взрослых портретов сотни тысяч его соотечественников. Я не испытываю к Ленину ничего похожего на злобу – к ней я вообще неспособен. Но мою кожу пробирает морозный ужас трагедии, которая началась с ним, когда семнадцатилетний Владимир Ульянов сорвал карту родины со стены, ибо в его до той поры юную душу вселились бесы отмщения. Не зря он так ненавидел Достоевского, который нас предупредил своим романом «Бесы», что верить злобе нельзя, ибо даже ответная на злобу злоба слепа и отмщает тоже слепо, и в первую очередь ни в чем не виноватых.

Но ведь сколькие из нас чуть ли не боготворили Ленина. Я разлюбил сначала его ученика, казавшегося мне предателем своего учителя, но когда понял что он на самом деле верный его ученик, я разлюбил и учителя. Вот и вся история.

Тогда свою «Автобиографию» я с интуитивной спасительностью назвал Преждевременной, потому что понимал, что еще был не совсем готов к ней.

Почему же я решился ее написать?Ничего нет неслучайней, чем Случай.

После моего спора с Хрущевым на правительственном приеме, когда я защищал от его гнева молодых художников, мою предполагавшуюся поездку в ФРГ отменили как нецелесообразную, а потом мне позвонил помощник Хрущева Лебедев и неожиданно пригласил от имени Хрущева меня с женой на встречу Нового года в Кремль (смотрите статью «Оттепель в морозилке» в одном из следующих томов. – Примеч. автора). Увидев, что Хрущев довольно мирно подошел к моему столу, чтобы поздравить и меня и мою жену, ко мне затем подлетел секретарь ЦК Л. Ильичев, отменивший мою поездку, и заюлил: «Евгений Александрович, у вас с визой все в порядочке – завтра уже можете получить ваш паспорточек. Ждут вас в Германии, очень ждут. Но тем не менее будьте осторожны – там ведь реваншисты поднимают головы. Не дайте им ни в коем случае вас использовать».

Нецелесообразность волшебно превратилась в целесообразность.

И мы с Галей оказались в ФРГ.

12. Реваншизм гостеприимством

Владелец концерна газеты «Ди Цайт» и журнала «Штерн», пригласивший нас, Герд Буцериус оказался одним из самых образованных капиталистов, которых я не мог раньше и вообразить, воспитанный на «Мистере Твистере». Это был настоящий интеллигент, прекрасно знавший литературу и надеявшийся со мной подискутировать о Марксе, которого он знал назубок, но был удивлен и несколько разочарован тем, что я по уровню явно не годился ему в оппоненты, да и желания у меня большого не было, хотя мне нравился похожий на стихи «Коммунистический манифест»: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма», а еще песня «Интернационал», которую в детстве напевал во время уколов, представляя себя под пытками, словно краснодонца. Однако Герд Буцериус задал мне вежливый вопрос насчет строчки «кто был ничем, тот станет всем». «Не кажется ли вам, что если ничто станет всем, то ведь и все может превратиться в ничто?», на что ответа я не нашел. Но у нас были те же любимые книги «На Западном фронте без перемен» Ремарка и «Волшебная гора» Томаса Манна, а из новых писателей мы оба любили Генриха Белля – особенно «И не сказал ни единого слова», «Ирландский дневник» и «Бильярд в половине десятого». Он пригласил домой Белля, с которым дружил, и я так обрадовался тому, что этот прекрасный писатель был еще и таким прекрасным человеком. Как хотелось бы, чтобы это было всегда! Писатели бы тогда гораздо лучше писали. Моя жена Маша, работавшая некоторое время врачом в писательском Доме творчества, рассказала мне, что давление у некоторых из писателей катастрофически повышается не когда о них печатают плохие статьи, а когда о других – восторженные.

Герд Буцериус сделал мне подарок к приезду – его газета объявила конкурс на лучший перевод «Бабьего Яра» – и победителем стал Пауль Целан родом из Черновиц – я чувствовал мощь этого перевода в чтении на моих выступлениях молодого, но уже знаменитого актера Максимилиана Шелла. Все мои поэтические вечера были в переполненных залах – слышать «Бабий Яр», да еще из уст молодого русского, в новой Германии это было чем-то особенным. На моих вечерах было много бывших военнопленных, которым плен стал спасением. Иногда на улицах, услышав мой русский, незнакомые люди бросались ко мне – представьте себе! – со счастливым криком: «Я был в плену!» и обнимали меня, приглашали выпить, вспоминая, как они боялись русских зверств, обещанных геббельсовской пропагандой, а подружились со столькими русскими, которые тоже были в плену у собственного государства, но страдали гораздо больше, чем немцы. В ГДР Францем Лешницером было прекрасно переведено мое стихотворение «Со мною вот что происходит», и его пересылали оттуда в ФРГ родственники, разделенные Берлинской стеной, воспринимавшие это стихотворение совсем по-своему – как надежду на воссоединение. Эта стена произвела на меня гнетущее впечатление, а в музее около «Чекпойнта Чарли» с экспонатами разных хитроумнейших, но иногда кончавшихся гибелью побегов я вдруг увидел цитату из моего стихотворения «Разговор с американским писателем» на немецком:

О, вспомнят с чувством горького стыдапотомки наши, расправляясь с мерзостью,то время, очень странное, когдапростую честность называли смелостью…

Мне показали новые немецкие фильмы: «Мост» о безвыходно трагических столкновениях совести и долга, без которых никогда не обходится ни одна война, с пронзительной игрой актрисы Барбары Рутинг. Фильм «Верноподданный», по Генриху Манну, с беспощадным остроумием высмеивающий приспособленчество к любой власти, которое гордо называют «патриотизмом». Меня потрясла экранизированная трагедия «Крысы» Гауптмана с еще совсем целомудренно юной Марией Шелл. Это было настоящее гуманистическое искусство, возрождавшееся на пепле сожженных гитлеровцами книг, и никаким «реваншизмом» это не пахло, как писали наши газеты. Меня поразило и экономическое мощное возрождение страны, потерпевшей не так давно сокрушительное поражение. Герд Буцериус познакомил меня с руководителем крупнейшего концерна красавцем Байцем, и он опять оказался не «Мистером Твистером», а разносторонним, современным интеллигентом, предвидевшим объединение европейских стран, но говорившим мне, что Россия для успешного индустриального развития должна выйти из изоляции и тоже присоединиться. Какой поразительный контраст с тем, как Россию сегодня весьма неразумно для будущего человечества снова вгоняют в изоляцию. Кстати, сегодняшние «наследники Сталина» этим очень довольны – в изоляции их шансы растут. Сахаров, если был бы в живых, думаю, понял бы это, и Герд Буцериус тоже – они были близкими по христианскому мироощущению в самых сложнейших глобальных ситуациях. В нынешней Германии имя Буцериуса почитаемо – его именем названы и улица, и частный юридический институт, и институт изучения истории Германии, и Форум искусства, и литературная премия. Мне везло на удивительных людей и в нашей стране, и за границей, и я тогда переставал эти границы чувствовать. Как я могу себя ощущать несчастливым, что бы со мной ни случилось?!

13. Мое предсказание

Западногерманские журналисты вели себя со мной прилично, вполне понимая сложность моего положения, и никогда за всю поездку не было ни одного бестактного, провокационного вопроса. Но все-таки не могли же они не спросить меня о самом главном для них – о будущем их страны, отрекшейся от фашизма, но разрезанной Берлинской стеной, спросить меня, русского поэта, слову которого они верили, потому что он первым на своей родине прервал заговор молчания об антисемитизме в «Бабьем Яре», написал, да еще и напечатал в «Правде» первые стихи против политического воскрешения Сталина, защищал своими стихами, как мог, маленький остров Куба, от угрозы нападения.

На пресс-конференции в Западном Берлине мне вежливо и осторожно задали вопрос:

– Что вы думаете о будущем Германии?

Это спросила молоденькая девушка из первого ряда со значком Вестминстерского аббатства – наверно, одна из тех молодых немецких антифашистов, которые сразу после войны его восстанавливали своими руками после гитлеровских бомбежек.

В этом вопросе не было никакой легковесной журналистской наглости. В этом вопросе был страх перед моим ответом. Как будто я обладал даром предсказания и то, что предскажу, то и случится. Воцарилась полная тишина, как будто этот вопрос все задали одновременно, но молча, только глазами и голосом именно этой девушки.