Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Даже звукопись повторяющегося «п» звучала негативно, выдавая внутреннюю борьбу Пастернака с собственной загипнотизированностью. Строчки «предвестьем льгот приходит гений и гнетом мстит за свой уход» можно понять и так, что все его обещания рушатся, а остается только гнет системы, созданной им, в которой изначально было заложено не благо народа, а чувство мести – самое разрушительное и к тому же саморазрушительное. Думаю, Ленин долгое время сам не понимал этого, ибо был настолько влеком местью, а она влекома им, что лишь к концу жизни, видимо, с ужасом осознал случившееся – бывший семнадцатилетний мятежник против тирании, студент Володя Ульянов стал создателем новой тирании. Но было поздно. Тирания вошла в мягких сапожках Сталина в Горки, где умирал Ленин, наслаждаясь его беспомощностью, не стесняясь умирающего, показывая всем, кто отныне в России хозяин, оскорбляя его жену.
3. Сверхнормальный паек за молчание?
(На
И всего лишь несколько цитат из Полного собрания сочинений В. Ленина, при жизни не печатавшихся, а после смерти не принадлежавших к числу рекомендуемых, или на них просто не обращали внимания: настолько они не совпадали с образом «доброго дедушки». А вы обратите хоть сейчас ваше внимание – никак этот образ не получается. Все идеологии вместе взятые не стоят одной человеческой жизни. А Ленин до удивления жестоко и легко обращался с этой главной на земле ценностью. Гпавным для него, как и для Сталина, было удержание власти любой ценой.
«Лозунг мира – это обывательский поповский лозунг».
В отдел топлива Московского Совета:
«Если не будут приняты героические меры, я лично буду проводить в Совете обороны и в ЦК не только аресты всех ответственных лиц, но и расстрелы. С коммунистическим приветом»
3
В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 51 стр. 216.
«Тов. Зиновьев! Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали.
Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не – возможно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора (!!! – примеч. автора) против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.
4
ПСС, т. 50, с. 106.
Заместителю председателя Реввоенсовета Э. М. Склянскому:
«Прекрасный план! Доканчивать его вместе с Дзержинским. Под видом «зеленых» (мы потом на них свалим) (!!! – примеч. автора) пройдем по 10–20 верст и перевешаем попов, кулаков, помещиков. Премия 100 000 за повешение. 10 августа Ленин (1920) [5] .
«Саратов, Пайкесу
…Временно советую назначать своих начальников и расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты… [6]
5
Из книги Алексея Литвина «Красный и белый террор в России. 1918–1922», стр. 8.
6
ПСС, т. 50, с. 302.
А вот уж совсем невообразимое употребление Христового имени:
Каменеву: «Почему это задержалось? (имеется в виду всего-навсего печатание ленинских «Тезисов о внешней торговле» (примеч. автора). Ведь я давал срока 2–3 дня? Христа ради посадите Вы за волокиту в тюрьму кого-нибудь!» (11.01.1922) [7] .
21 февраля 1922 года «Правда», в статье «Милюков только предполагает», утверждала: «Профессура бастует по директивам Милюкова…»
7
ПСС, т. 54, с. 127.
Ленин в тот же день – Горбунову:
«…Если подтвердится, уволить 20–40 профессоров обязательно…» [8]
Именно в такой лаконичной форме. Без имен. Через дефис!!!
Впрочем, даже великие имена его не смущали.
«Председателю Петроградского исполкома т. Зиновьеву
…Знаменитый физиолог Павлов просится за границу ввиду его тяжелого в материальном отношении положения. Отпустить за границу Павлова вряд ли рационально, так как он раньше высказывался в том смысле, что, будучи правдивым человеком, не сможет, в случае возникновения соответственных разговоров, не высказаться против Советской власти и коммунизма в России. Между тем ученый этот представляет собой такую большую культурную ценность, что невозможно допустить насильственного удержания его в России при условии материальной необеспеченности. Ввиду этого желательно было бы, в виде исключения, предоставить ему сверхнормальный паек и вообще озаботиться о более или менее комфортабельной для него обстановке не в пример прочим…» [9]
8
ПСС, т. 51, с. 222.
9
Ленин. ПСС, т. 51, с. 222.
М. Горькому: …Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно.
4. Покаяние Солоухина
Поэт Владимир Солоухин, родом из крестьян на Владимирщине, служивший во время войны рядовым в охране Кремля, приметил меня еще в литобъединении Дома пионеров в 1947 году, а в 1952 году уже всерьез похвалил мои стихи «Вагон» и «Сказки, знаю я – напрасно вы не молвитесь», вывешенные в литинститутской стенгазете, и предупредил: «Ну, теперь держись». Как в воду глядел. «Держаться» мне пришлось очень скоро, когда на обсуждении моей книги «Обещание» в 1956 году он сам в пух и прах раскритиковал мое стихотворение, где были строчки «Границы мне мешают, мне неловко не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка»: «Не в том беда, что Евтушенко хочется шататься Лондоном и озоровать в Париже, но в том беда, что ему неловко жить, со всех сторон окруженным границами Советского Союза. За границу ездил и Маяковский, но он ездил не для развлечений. У него были четкие идеологические позиции». «Без четких позиций» 8 апреля 1958 г. Он вступил в партию в 1952 году в Литинституте. У него было романтическое стихотворение о встрече Ленина и Герберта Уэллса в голодной Москве, концовку которого он читал с громовым володимирским оканьем, потрясая кулаком, помнившим, как не так давно он, этот кулак, сжимал винтовку кремлевского часового:
Наше красное знамя пылает огнем,освещая потемки Америк и Азий.А о Марсе – мечтать! Мы мечтаем о нем.Коммунистам и это не область фантазий [10] .Звучало красиво. Не скрою, меня тогда это впечатляло.
К сожалению, мне рассказывали, что во время так называемой «борьбы с космополитами» в Литинституте Солоухин не раз тоже размахивал этим кулаком, разоблачая соседей по общежитию.
Человек он был очень разный. Несмотря на свою партийность с 1952 года, предполагавшую атеизм, вернувшись в родное село Алепино и походив по Владимирщине, Солоухин неожиданно начал собирать иконы, когда их, правда, можно было купить по дешевке… Вся «деревенская проза» практически произошла от его повести «Владимирские проселки», где появились у него новые нотки – и собственной вины перед русским крестьянством, и вины государства, о чем и говорить-то отвыкли. Я ему даже послал восторженную телеграмму на «Новый мир», забыв его неожиданные когда-то нападки на меня. Но он продолжал дарить читателям неожиданности, порой взаимоисключающие, иногда и неприятные. Таково было его выступление, уже автора «Владимирских проселков», против романа Пастернака «Доктор Живаго». Когда я в одной статье упрекнул его в том, что он отмалчивается от этой вины, он опять-таки преподнес неожиданность не из приятных. Ответил мне статьей, что не чувствует себя виноватым, и оправдывался тем, что время было такое, и он сам был такой, и многие другие были такими. Это мне нравственно было непонятно и чуждо. Меняются времена, но понятие совести нет. Я наслышан был о его новых изменениях – из правоверного ленинца он превратился в правоверного монархиста, но я не хотел в эти изменения вникать, уже устав от них и не доверяя им. Солоухин на какое-то время выпал для меня из понятия «национальная совесть». Я даже, признаюсь, перестал его читать. Единственно, какое классическое определение к нему, казалось, подходило – это из «Братьев Карамазовых»: «…широк человек, широк, я бы сузил».
10
Цитирую по памяти. – Примеч. автора.
Солженицын, например, – это человек-подвиг. Но я был с ним по некоторым вопросам, например по национальным, несогласен, ибо здесь его взгляды были непоправимо имперскими, и будущее России он искал в прошлом, например в земстве, рассматривая наше завтра и послезавтра не в контексте развития всечеловеческой цивилизации, а обособленно, замкнуто. Тем не менее Солженицына из национальной совести не вынешь: его имя – это одно из ее вечных слагаемых, хотя бы за то, что он собрал «Архипелаг ГУЛАГ», как антологию страданий нашего народа, чтобы они больше не повторялись.
Но как футуролог, мне лично ближе Сахаров, думавший гораздо шире, видевший перспективу России, объединяющую лучшее, что было в человечестве, из всех его политических систем, философий, религий, отминусовывая все их ошибки и преступления, включая прежде всего самое главное – войну. Многие шарахнулись от малопонятного слова «конвергенция», замахали руками – идеализм, народ не поймет, а ведь это разумнейшая идея, хотя и нелегкая. Сахаров был не просто идеалистом, а идеалистом-прагматиком, и будет ошибкой относиться к его наследию словно к застекленной реликвии – оно просится в теплые руки, как завещание, что делать.