Собрание сочинений. Том 46 часть 1

Однако указанная видимость равенства фактически существует как иллюзия рабочего, а до известной степени и у другой стороны, и в силу этого она существенно модифицирует его отношение, в отличие от отношений работников при других общественных способах производства. Но что особенно существенно, так это то, что целью обмена для рабочего является удовлетворение своей потребности. Предметом обмена для него является непосредственный предмет потребности, а не меновая стоимость как таковая. Правда, рабочий получает деньги, но лишь в их определении монеты; т. е. лишь как само себя снимающее и мимолетное опосредствование. То, что он получает в обмен, есть, таким образом, не меновая стоимость, не богатство, а жизненные средства, предметы для поддержания его жизнедеятельности, для удовлетворения его потребностей вообще, физических, социальных и т. д. Мы имеем здесь определенный эквивалент в виде жизненных средств, овеществленного труда, измеряемый издержками производства труда рабочего.

То, что рабочий отдает, есть распоряжение его трудом. С другой стороны, верно и то, что даже в рамках простого обращения монета переходит в деньги и что таким образом, поскольку рабочий получает в обмене монету, он может превратить ее в деньги, накопляя монеты и т. д., изымая их из обращения, фиксируя монету как всеобщую форму богатства, а не как мимолетное средство обмена. В этом смысле можно было бы сказать, что при обмене между рабочим и капиталом объектом, а следовательно также и продуктом обмена для рабочего являются не жизненные средства, а богатство, не какая-нибудь особенная потребительная стоимость, а меновая стоимость как таковая. Согласно этой точке зрения, рабочий может делать меновую стоимость своим собственным продуктом только таким образом, каким вообще только и может появляться богатство в качестве продукта простого обращения, основанного на обмене эквивалентов, — а именно только тем путем, что он субстанциальное удовлетворение потребностей приносит в жертву форме богатства, т. е. в результате своего самоотречения, бережливости, урезывания своего потребления извлекает из обращения меньше благ, чем дает их ему. Это есть единственно возможная форма обогащения, устанавливаемая самим обращением.

Самоотречение может, далее, проявиться также и в более активной форме, которая не заложена в простом обращении: рабочий может в большей степени пожертвовать своим отдыхом, вообще всем своим бытием, отличным от его бытия в качестве рабочего, и по возможности быть только рабочим, т. е. чаще возобновлять акт обмена или же количественно расширять его, иными словами, проявлять прилежание. Поэтому в нынешнем обществе требование прилежания, а также бережливости, самоотречения предъявляется не капиталистам, а рабочим, и именно со стороны [II—27] капиталистов. Современное общество ставит прямо-таки парадоксальное требование, согласно которому к самоотречению призван именно тот, для кого предметом обмена является жизненное средство, а не тот, для кого предметом обмена служит обогащение. От иллюзии, будто капиталистам фактически было свойственно «самоотречение», будто они и стали капиталистами именно благодаря этому — требование и представление, которые вообще имели смысл только в эпоху, предшествовавшую капитализму, когда капитал развивался из феодальных и т. п. отношений, — от этой иллюзии отказались все сколько-нибудь здравомыслящие современные экономисты. Сберегать, по их мнению, должен рабочий, и в связи с этим много шуму было поднято вокруг сберегательных касс и т. д.

{Впрочем, относительно сберегательных касс даже экономисты признают, что их настоящей целью тоже является не богатство, а только более целесообразное распределение расходов рабочего, направленное к тому, чтобы рабочий в старости или в случае болезни, кризиса и т.д. не стал обузой для богаделен, государства, лиц, раздающих милостыню (словом, все бремя должно пасть на самый рабочий класс, а отнюдь не на капиталистов, и рабочие, потерявшие работу, должны прозябать отнюдь не за счет кармана капиталиста); стало быть, задачей сберегательных касс является делать сбережения для капиталистов, сокращать их издержки производства на эти цели.}

Однако ни один экономист не станет отрицать того, что если бы рабочие вообще, т. е. как рабочие (то, что делает или может делать единичный рабочий в отличие от своего genus , может явиться лишь исключением, а не правилом, ибо это не заложено в определении самого отношения), выполняли, как правило, эти требования сбережения, то (не говоря уже о том ущербе, который они этим нанесли бы общему потреблению, — сокращение потребления было бы огромно, — а следовательно, и производству, а значит, также числу и общему объему актов обмена, которые рабочие могли бы совершить с капиталом, стало быть, наконец, и самим себе как рабочим) рабочие здесь, безусловно, применяли бы такое средство, которое уничтожило бы саму цель и неизбежно низвело бы их до уровня ирландцев, до уровня поденщиков, для которых единственным предметом и целью обмена с капиталом является чисто животный минимум потребностей и жизненных средств.

Если бы рабочий, вместо того чтобы делать своей целью потребительную стоимость, сделал своей целью богатство, он не только не добился бы богатства, но потерял бы вдобавок еще и потребительную стоимость. Ибо, как правило, максимум прилежания, труда и минимум потребления — а последнее и означает максимум его самоотречения и погони за деньгами — привели бы не более как к тому, что за максимум труда рабочий стал бы получать минимум заработной платы. Напряжением своих сил он только снизил бы общий уровень издержек производства своего собственного труда, а потому и его обычную цену. Лишь в порядке исключения рабочему может удасться благодаря силе воли, физической силе и выдержке, скупости и т. д. превратить свою монету в деньги, в порядке исключения по отношению к своему классу и к общим условиям существования рабочего.

Если чрезмерное прилежание проявляют все или большинство рабочих (в той мере, в какой прилежание в современной промышленности вообще предоставлено на их усмотрение, чего нет в важнейших и наиболее развитых отраслях производства), то они увеличивают не стоимость производимого ими товара, а только его количество; т. е. они увеличивают те требования, которые можно было бы предъявить к ним как к потребительной стоимости. Если все рабочие станут делать сбережения, то неизбежное в результате этого всеобщее снижение заработной платы очень скоро вернет их к надлежащему образу жизни, так как наличие сбережений у всех рабочих показало бы капиталисту, что их заработная плата вообще чересчур высока, что за свой товар, за предоставление возможности распоряжаться их трудом, они получают больше, чем эквивалент. Ведь сущность простого обмена, — а именно таково то отношение, в котором они находятся к капиталисту, — заключается как раз в том, что никто не бросает в обращение больше, чем извлекает из него; и что, с другой стороны, каждый может извлечь из обращения лишь то, что он в него бросил.

Отдельный рабочий может быть прилежен сверх среднего уровня, прилежен больше, чем это требуется для того, чтобы он мог жить как рабочий, только потому, что другой стоит ниже этого уровня, более ленив; рабочий может делать сбережения только потому, что другой расточителен, и только в том случае, если другой расточителен. Максимум того, чего рабочий в среднем может достигнуть своей бережливостью, это получить возможность лучше переносить выравнивание цен — их повышение и понижение, кругооборот цен, — т. е. только более целесообразно распределить свое потребление, а вовсе не приобрести богатство. И в этом по существу и заключается требование капиталистов. Рабочие, по мнению капиталистов, при хорошей конъюнктуре должны сделать столько сбережений, чтобы быть в состоянии кое-как прожить во время плохой конъюнктуры, перенести неполную рабочую неделю или снижение заработной платы и т. д. (В результате чего заработная плата снизилась бы еще больше.) Таким образом, это есть требование того, чтобы рабочие всегда придерживались минимума в пользовании жизненными благами и облегчали капиталистам бремя кризисов и т. д.; чтобы они оплачивались как простые рабочие машины и, насколько только возможно, сами оплачивали свой износ. Мы уже не говорим здесь о том, что это привело бы к подлинному низведению рабочих до уровня скотов, а такое низведение сделало бы невозможным даже само стремление к богатству в его всеобщей форме, в форме денег, накопленных денег.

(То участие, которое рабочий принимает в потреблении более высокого порядка, а также и в духовном потреблении, — агитация за свои собственные интересы, выписка газет, посещение лекций, воспитание детей, развитие вкуса и т. д., — то единственное его участие в цивилизации, которым он отличается от раба, экономически возможно лишь благодаря тому, что он расширяет круг своих потребностей в периоды хорошей конъюнктуры, т. е. как раз в те периоды, когда до известной степени имеется возможность делать сбережения.) Но даже если не распространяться обо всем этом, необходимо констатировать: если бы рабочий стал поистине аскетическим образом делать сбережения и таким образом накоплять премии для люмпен-пролетариата, мошенников и т. д., которые росли бы пропорционально спросу; если бы, далее, его сбережения по своим размерам вышли за пределы копилки официальных сберегательных касс, которые платят рабочему минимальный процент для того, чтобы капиталисты могли зашибить на этих сбережениях крупный процент или же чтобы эти сбережения пожрало государство, в результате чего рабочий только увеличил бы мощь своих врагов и свою собственную зависимость, — то он мог бы сохранить свои сбережения и сделать их доходными, только положив их в банки и т. д.; но в этом случае он потерял бы затем свои вклады в периоды кризисов, в то время как в периоды процветания он отрекался бы от всякого пользования благами жизни и тем усиливал бы могущество капитала; таким образом, во всех случаях рабочий делает сбережения не [II—28] для себя, а для капитала.

К тому же, — если все это не является всего лишь лицемерной фразой буржуазной «филантропии», которая вообще заключается в том, что рабочего кормят «благочестивыми пожеланиями», — хотя каждый капиталист и требует, чтобы его рабочие делали сбережения, но он требует, чтобы это делали только его рабочие, ибо они противостоят ему как рабочие; но ни в коем случае не остальная масса рабочих, так как остальные рабочие противостоят ему в качестве потребителей. Поэтому, вопреки всем «благочестивым» фразам, капиталист выискивает всяческие средства, чтобы стимулировать их потребление, придать своим товарам большую привлекательность, навязать рабочим новые потребности и т. д. Как раз эта сторона отношения между капиталом и трудом представляет собой существенный момент цивилизации и именно на ней покоится историческая правомерность капитала, но вместе с тем и его нынешнее могущество. (Это соотношение между производством и потреблением следует развить лишь в разделе «Капитал и прибыль» и т. д. или же в разделе о «Накоплении и конкуренции капиталов».)

Впрочем, все это — экзотерические соображения, уместные здесь лишь постольку, поскольку они доказывают, что требования лицемерной буржуазной филантропии сами себя уничтожают и, стало быть, как раз подтверждают то, что должны были опровергнуть, а именно, что в обмене между рабочим и капиталом рабочий находится в отношении простого обращения и, следовательно, получает не богатство, а только жизненные средства, потребительные стоимости для непосредственного потребления. Что это требование делать сбережения противоречит самому отношению между капиталом и трудом, видно из следующего простого соображения : если сбережения рабочего не должны оставаться только продуктом обращения, сбереженными деньгами, которые могут быть реализованы только тем путем, что рано или поздно они будут превращены в субстанциальное содержание богатства, в предметы потребления, — то накопленные деньги должны были бы сами стать капиталом, т. е. покупать труд, относиться к труду как к потребительной стоимости. Таким образом, эти сбережения снова предполагают труд, не являющийся капиталом, и предполагают, что труд стал своей противоположностью — не-трудом. Чтобы стать капиталом, сбережения рабочего сами предполагают труд как некапитал, противостоящий капиталу; следовательно, предполагают, что та противоположность, которая, согласно этой концепции, должна быть уничтожена в одном пункте, восстанавливается в другом пункте.