Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:
Медленная смерть желаньямоего и твоего —воскрешение желаньятвоего и моего.Мед тягучий, мед могучий,дай не сытость — жажду дай, —то отливом меня мучай,то приливом награждай.
10
Выше тела ставить душу — жизнь, достойная урода.Над душою ставить тело — это ложная свобода.Помоги мне, мать-природа, чтоб я не был из калек,чтобы тяжесть, чтобы сладость, чтобы даже горечь медамою душу с моим телом тайно склеила навек.Флорида, март – апрель 1972

Много лет печаталось с подзаголовком «Монолог американского молодожена». Уводящей в сторону врезкой приходилось прикрываться не только от цензуры, но и от нашего читательского ханжества. По той же причине издатели раньше никак не решались помещать выделенную веселую строфу.

В долине теней

Куда ты бредешь, индианка,вдоль снежной скалистой гряды,заштопанное одеялоприжав к исхудалой груди?Какая скрывается драма,невидимых полная слез,под крышей седого вигваматвоих поредевших волос?Туристские магазины,где в руки суют с огонькоминдейские мокасиныс предательским штампом: «Гонконг».Какой-то
покрытые сыпью
и с гривами, словно мазут,подростки индейские – хиппичинарики чьи-то сосут.
Индейских костров над горамине видно и нет лошадей.Лжепламя, лжепламя, лжепламяв золу превращает людей.И, мимо чумных кадиллаковсебя по шоссе волоча,куда ты бредешь, индианка?Ты в гости? Ты ищешь врача?Кричат, тормозя, моточерти:«Куда тебе? Мы подвезем…»«Я к смерти, сыночки, я к смерти…Меня подвозить не резон…»И все-таки, смерти помимо,в старухе, бредущей бочком,мерцает почти что незримокакая-то цель – светлячком.И все-таки от милосердьяотказывается в пути,и все-таки ей перед смертьюкуда-то, а надо зайти.На полуанглийском так страннобормочет в долине теней.Орлиные перья туманапокачиваются над ней.Глядит на жалетелей сухо,придумав от горя дела,и не понимает старухатого, что давно умерла.Аризона, май 1972

Второй фронт

Мы ждали второго фронта,мы ждали второго фронта,мы ждали второго фронта,а он был так занят: «Дела…»Притворно ленивый хитрюга,он был непохожим на друга,когда наша русская вьюгав степях отпевала тела.И фронтик второй, словно франтик,примеривал траурный бантик.Он был не солдат – интендантик:в бою помогают не так.Мы были мальчишки, девчонки,и липкие банки тушенкииз бабушкиной кошелки —с Америкой первый контакт.Ни роты, ни взвода хотя бы…В Атлантике, видно, ухабы.Ну что ж, – партизанили бабыи шли в плугари, в косари.Мальцы над железною стружкойи с тяпкой – нелегкой игрушкой:вот кто был Америкой русскойи фронтом вторым изнутри!Но все же под криком совиныммальчишки по старым овинамиграли с Гекльберри Финном,который, что кореш, был свой,и если бы сложности веказависели только от Гека —был раньше бы фронт второй!Но, к небу оружье вздымая,друг друга к сердцам прижимая,два фронта встретились в мае!Казалось – над Эльбой сидят,как ангелы, русские дети,и американские дети —всего человечества дети! —на мокрых погонах солдат.Был общий наш май искорежен,холодной войной приморожен,в такой холодильник положен,чтоб снова – ни-ни! – не расцвел.Запрятанный, как в Заполярье,затянутый пасмурной хмарью,он после подернулся гарьювьетнамских пылающих сел.И вот я в Америке. Сиена,как остров. И грязная пенанесется, беснуясь растленно,и на пол швыряет меня.Фашистики, хамы, отребьепод ложечку бьют, словно в регби,как будто бы не было Эльбыи ангелов майского дня.Бьют русское слово с размаху.Эстрада похожа на плаху.Нет места в поэзии страху,но в ней защищенность нужна.Поэты, советовал вам бы:учите хореи и ямбы,но прежде – карате и самбо,иначе вам будет хана.Под ребра бьют русское слово,но собранно и суровосолдатами фронта второгостуденты бросаются в бой.Закон всех на свете побоищ:кто вовремя рядом, тот стоящ,и американская помощь,такая – она на большой!Все вдрызг, как в портовой таверне,но вижу в бушующей сквернеи Барри, и Берта, и Берни,дерущихся, как на войне.Боль гложет пронзительно, остро,но Сима и Хана – вы просто,как фронта второго медсестры,с бинтами спешите ко мне.Поэзию хамы, кастратыхотели столкнуть бы с эстрадыи были сплясать бы так радына трупах растоптанных строк.Но ты поднимаешься снова,все в ссадинах, русское слово,открытие фронта второгопрекрасно, когда оно в срок.Сан-Поль, Миннеаполис, апрель – май 1972

Джон да Марья

Миннеаполис, —там, где эти подонки ударами с ног меня сбили.«Мы наплакались, —говорит мне хозяйка. — Мы думали – вас убили».Дочь – студентка. Она флейтистка.Ей лет двадцать. Ее зовуточень странно, совсем неблизко,переменно, – то Маша, то Рут.В этом тихом коттеджеРут обносит коктейлями старших,а глаза ее те же, как у той, с Патриарших,где я ночью на велосипедепроезжал переулками мглистыми,и так весело пелиспицы с мокрыми листьями.Рут подносит к губам своим флейту.Как спасительно Баха вдохнуть,словно медленно входишь в Летупо колени, по пояс, по грудь.А у флейты, как иллюминаторы,светят дырочки на боку.Кто-то смотрит из них внимательно,кто-то маленький там начеку.И следит он из этой обители,строгий гномик, сидящий молчком,чтобы музыку не обиделисытым чавканьем или смешком.И в сонате — дыханье столетий,легкий лепет кастальских струй.Как он чист, поцелуй с флейтой, —с человечеством поцелуй.А отец молчаливый твой, Рут,с напряженно собравшимся лбомв своем письменном роется вдруги протягивает фотоальбом.Там, у полусожженной рощицы,он – сержантик, юней, новичок.С ним — курносая регулировщица,пилоточка — набочок.Она тоже вроде подросточка,с ним в обнимку над Эльбой стоит,и армейская наша звездочкау нее во лбу горит.Подняла она озорнорасчехленный флажок для отмашки,он — бутылку с французским «Перно»,а на фото: «Джону от Маши».…После наглого улюлюканьятам, где сволочь трусливо куражится,где вся слава моя то ли мукою,то ли самоубийством кажется,после скуки приема салонного,где ласкают меня, как ребеночка,где накалывают на соломинкуто ли вишенку, то ли бомбочку, —после этого так прекраснооказаться, бокал поднимая,в
доме чисто американском,
где хранится цветок Джон да Марья.Рут, видения флейтой зови,в этот вечер отцу не переча.Может, не было вовсе любви —только просто случайная встреча.Ну а может, была… Был звонобожженных войною ромашек,но ни слова по-русски — Джон,по-английски ни слова — Маша.Я не спрашиваю ни о чем —как там было на самом деле…Флейта льется весенним ручьем,и для музыки мир неразделен.Дайте каждому Эльбы глотокна земном исстрадавшемся шаре,и бессмертником станет цветок —Джон да Марья!
Сан-Поль, Миннеаполис, апрель – май 1972

Аполло-16

1
Лунный парень (фамилия здесь ни при чем.Имя тоже будет условно)журналистов расшвыривает плечом,впрочем,делает это беззлобно.Твой любимец, судьба,не испорчен он звездною славою,и разбита губа — предала его лыжа на слаломе.Появленье его, как вторженье.Он ракетой сквозь дым, сквозь людей:«Как тебя покороче, — Женя?А меня, чтобы запросто, — Дэйв.Женя, как там Герман, Виталий?Жаль, что вместе не полетали!Ничего — мы когда-нибудьЭльбой сделаем Млечный Путь!»
2
Что-то общее есть в космонавтах —в чувстве крошечности Земли.Не делю их на «ихних» и «наших», —все – земные, и все – свои.Что куражиться — чье преимущество!Тот сильней, в ком бахвальства нет.Человеческий гений, мужество —неделимы, как воздух, как свет.Ты, Кибальчич, в камере мглистойзапланировал Хьюстонский центр.Здесь ракеты ревут по-английски,но в английском – калужский акцент.«Я ведь русский, — смеется Дэйв. —Циолковский — это мой дед.Запуск – завтра, ровнехонько в полдень,Что, не терпится? Потерпи.Но, признаться, люблю я «Аполло»в час, когда он один, без толпы.Завтра — официальные сопли,суета, толкотня.Покажу тебе что-то особенноеи эту ночь. Положись на меня».…В ночь – из бара. Еще не прокуренныйкосмос в искорках звездных дождей,и улыбкой, до боли Юриной,хорошо улыбается Дэйв.
3
Полночь дышит соленой горечью —океана слышится клич.На машине Дэвида гоночноймы летим по Кокоа-бич.Вверх тормашками весь мыс Кеннеди.Сам шериф хмелен, умилен.Под завязку отели и кемпинги.Супершоу! Гостей – миллион!Это странная штука — запуск,для того, кто причастен к нему.Для кого-то он — выпивка, закусьи блевотина на луну.В ресторациях джазы наяривают.Выпавлиниванье, выпендреж,и хрустит муравьями жаренымипозолоченная молодежь.Расфуфыренные девицыдержат щипчиками эскарго.Королишка задрипанный, вице —президент, не упомню чего.Платья лунные шьются к банкету.Чья-то дочка и чей-то зятьприезжают — не видеть ракету,а ракете себя показать.И к ракете, отчаянно смелой,гордой дочери нашей Земли,словно к рыбе большой, белотелой,прилипалы вприсос приросли.Почему прилипать вы вправеи блаженствовать, — так вашу мать! —прилипалы к поэзии, к славе,все привыкшие опошлять?!
4
Мне сказал один космонавт:«Хоть включай катапульту, — и в Африку.Сладкой казнью меня казнят —волокут на конфетную фабрику.Как тянучка, мура, трепотня,и среди карамельного ададарят мне — представляешь?! — меня! —статуэтку из шоколада.Кто я им — черт возьми! — людоед,чтобы есть – сам себя – на обед?!»
5
Дэйв, тебя не тошнит от рынка,где рекламой — смертельный риск?Космонавты на спичках, открытках,вы разбились о пошлость вдрызг.Опошляется даже космос.На любую из наших орбитзапускаются пошлость, косность,как величия сателлит.Где она — наша млечная Эльба?Далеко она, далеко.Для чего, гладиаторы неба,вы рискуете? Для кого?
6
Дэйв спокоен: «Я не философ,не из умствующих задавал,но немало подобных вопросовя в полетах себе задавал.Пошлость – это налог. Он тяжек,отвратителен, но пойми:мы рискуем не ради бляшек —ради будущего Земли.Гладиаторам было туго.Им насильно вручали мечи,но они палачи друг для друга, —поневоле, но палачи.В космонавтах есть чувство братстваНе у них мозги набекрень.Мы иная, звездная раса,человека иная ступень.Все тесней на Земле пропыленной —человечеству нужен простор.Космонавтами будут мильоны,как сейчас каждый третий – шофер.Подзазналась Земля-старуха.Все великие в мире умыдля меня — космонавты духас чувством крошечности Земли.Нужен, чтобы духовно не ползать,взгляд на Землю со стороны.На Земле уничтожат пошлостьлишь свалившиеся с Луны…»
7
Дэйв, газуй! Эту ночь мы украли.Говори еще, Дэйв, говори.За спиной – муравьи в кляре,муравьи в шоколаде и фри.На обочинах — малолитражки.С ночи легче места занимать.Ходят запросто по кругу фляжки,кормит грудью ребенка мать.Люд простой из Майами, Нью-Йорка.Здесь, природой счастливо дыша,шоу завтрашнего галерка,а галерка всегда хороша.Здесь по спальным мешкам студенческим,утверждая права свои,ходят с видом, еще молодеческим,незажаренные муравьи.Здесь в обнимку на крыше «фольксвагена»двое… Звездный простор так чист,и вдали белоснежно, свадебнокарандашик ракеты торчит.
Поделиться с друзьями: