Собрание сочинений. Том 6

Два негра

Огромный негр лежит у моря во Флориде.Он в небо камешки подбрасывает, ловит,и воззывающий вопрос: «Что вы творите?» —не брезжит что-то на губах его лиловых.Не уважают ныне негры Бичер-Стоу, —их оскорбляет в книге жалкость дяди Тома,и если негр, усталый негр, по-бычьи стонет, —предпочитает это делать ночью, дома.А здесь, на пляже, он газетку подстилает,и тем, что черен, он гордится, в самом деле,и пятки розовые солнцу подставляет,чтобы они под солнцем тоже почернели.А рядом с негром — чьи-то выцветшие джинсы.С гусиной кожею какой-то странный белый.Он убежал, как от надсмотрщика, от жизни.Он весь издерган, понимая, что он беглый.Его поймают, возвратят… Нет, не повесят,а снова к тачке прикуют — к его убийце.И негр – он мог бы дать ему совет полезный,как улизнуть. Но белый спрашивать боится.И он завидует разлегшемуся негру,когда он видит его тело, все тугое,его блаженно-наплевательскую негу,его возвышенность природного изгоя.И белый думает, придя на этот берег,чтоб хоть немножко подлечить природой нервы:на белом свете нет ни черных и ни белых,на белом свете есть надсмотрщики и негры.Лежат два негра. Где он – общий их Джон Браун?Лежат два негра, не советуясь, не споря,и человечеству зализывает ранывсе понимающее, сгорбленное море.Флорида, апрель – май 1972

Жизнь и смерть

Жизнь перед Смертью — как девочка перед женщиной.Девочка Жизнь простодушна. Цинична женщина Смерть.Жизнь, по мнению Смерти, заражена сантиментщиной.Смерть лишена сантиментов — попробуй умилосердь.Старость, болезни, голод, пули, ножи, веревки,бомбы, стул электрический, водка и люминал,колеса автомобильные, засасывающие воронки —это оружие Смерти, это ее арсенал.Смерть то уколет душу ржавой иглою сплетни,то неудачами сдавит горло, как будто петлей,то заразит безвольем — страшным микробом смерти,то перепилит совесть надвое пилой.Что помогает Смерти? Трусость, расслабленность духа,наши самообманы, наши «авось», «как-нибудь».Смерть обмануть не стыдно. Смерть – это старая шлюха.Девочку Жизнь позорно в чем-нибудь обмануть.Не умирайте при жизни. Не помогайте Смерти!Смерть – королева снежная. Холоден ее плен.Вы помогите Жизни, будто бы девочке Герде,расталкивающей холод яблоками колен.15 апреля 1972

Деревьино спасибо

Шел зимний дождь. Потом ударил холод.Пригнул деревья лед на их ветвях,и яблони в саду стонали хороми скрежетали кронами впотьмах.Деревья в одиночку гибли, купно,бессмысленно, но, стоя на своем,как вольнодумцы, в ледяные куклыБироном обращенные живьем.Я бросился к деревьям — слабым самым,и к тем, что были временно слабы,руками разрывал их синий савани тряс, как сумасшедший, их стволы.За ворот лезла крошка ледяная.Я задыхался в снеговой пыли,но ветви ото льда отъединяя,деревья распрямлялись, как могли.Ну а весной весна меня впустилав зеленый сад, все ветви отворя.Вся в сотнях белых крошечных «спасибо»мне ветка яблони сказала: «Я твоя…»Каков же человек — о Пушкин! о Радищев! —когда собьешь с него налипший леди распрямишь, а он, освободившись,тебя наотмашь веткою хлестнет?!Переделкино, 23 мая 1972

Прохожий

Эта ночь, этот пригород в маеохмурили меня, дурака,к небу яблони поднимая,словно перистые облака.Пахнет воздух сиренью, мазутом,самоварами и лебедой.Человеческим пахнет уютом,человеческой пахнет бедой.Мимо трех пастернаковских сосен,то правее тропы, то левей,я иду, потому что так создан, —в направленье дыханья людей.Ночь качает внутри электричекпролетающую зарю.У меня не останется спичек —у кого-нибудь я прикурю.Словно запахи после зимовкина полярном дрейфующем льду,запах «Примы» и чьей-то спецовкиоглушают меня на ходу.Я прикуриваю. Головкаотсырела у спички. Пустяк.Пересаживается неловкона мою сигарету светляк.И состукиваются суставынаших пальцев, сойдясь впопыхах,как состукиваются составы,кем-то сцепленные впотьмах.Человек меня ждет терпеливов звездный миг передачи огня,и, теплея, бутылка пиваиз кармана глядит на меня.Я на пепел не жалуюсь «Примы»,мне уроненный на ладонь,только жаль, что проходит он мимо,человек, передавший огонь…Переделкино,23 мая 1972

Ода Мелине Меркури

Чьи рыжие волосы, будто бы пламя кометное,в Нью-Йорке взметнулись, в Париже мелькнули?Ты песнями в морды швыряешься, будто каменьями,Мелина Меркури.Сейчас в героинях не дамы с камелиями —девчонки с каменьями.Сестренка, тебе посвящаю я оду!Пусть рыжая прядкав простреленной книге борьбы за свободунавеки — закладка.И ты, поджигая собой города,по свету бушуешь божественно…Как стыдно молчащим мужчинам, — когдатрибуном становится женщина.И белые молнии вскинутых руктак яростно воздух рубят,как будто у статуи выросли вдруготбитые руки.Эллада, тебя я увидел такой!Как храмы твои ни оплеваны,искусство — пощечина тою рукой,которая даже отломана.И слышат Мелину Афины и Крит,и все подземелия затхлые.Искусство твое — несдающийся крикот глотки, которая заткнута!Все зрячие греки асфалию злят.Слепые – надежны и выгодны.Искусство твое — несдающийся взглядтех глаз, которые выколоты.А ты все пляшешь, милый Зорба,и пьешь, наверно, потому,что на свободе быть позорно,когда почетно сесть в тюрьму.И только ноги ходят, ходят,и выручает всякий разтвое спасительное хобби —когда увяз, пускаться в пляс.И катастроф великолепныхты ждешь, пока что не в тюрьме,с одной девчонкой на коленях,с другой девчонкой на уме.И, неудачами раздавлен,ты предвкушаешь, злой, ничей,великолепие развалинпрогнившей власти хунтачей.И ты, ногами балагуря,еще станцуешь, черт чумной,вдвоем с Мелиною Меркури,и я надеюсь, что со мной.Я пью по утрам свой московский кефир,Мелину несут самолеты,но слышу я голос подполья Афинот Сретенки и Самотеки.Но перед тобою, всемирная хунта,прекрасно и неумолимоискусство, как рыжее зарево бунтанад головою Мелины.Париж, май 1972

Сын и отец

Ребенок, будь отцом отцу —ведь твой отец ребенок тоже.Он хочет выглядеть построже,но трудно – видно по лицу.Тебе читает книгу онпро Маугли и про Шер-хана,но в нем самом – за раной рана,он еле сдерживает стон.Ребенок, слезы отложив,утешь отца игрою шумной,когда, вернувшийся из джунглей,отец не верит в то, что жив.Не оскорби из баловствасвоим ребячьим произволом,своим бесчувствием веселымтвое наследство – боль отца.Переделкино, июнь 1972

Старая дева

Заросшая дача, полынь, лопухи.У женщины этой глаза глубоки,а где-то, на донышках карих, – боязнь,и ужин вдвоем – для нее, словно казнь.Пугливо она на мужчину глядит,как будто он черт или просто бандит.И словно крапивой окружена:«Я старая дева!» – смеется она.Смеется, смеется и смотрит в окно,но не удается. Совсем не смешно.Мужчина порядком подвыпил и вотс кривою ухмылкой, качаясь, встает.Она прижимается в страхе к стене:«Не надо… Вы больно не делайте мне!»«Да это не больно…» Он лезет к ней ртом,совсем не поняв, что она – не о том.А после уходит, от злости дрожа:«Ты, может быть, дура, а может, ханжа…»А женщина шепчет: «И как же он пьян!..» —от пальцев его отмывая стакан.Кричит электричка вдали, у Мытищ,и снова вокруг лопушиная тишь.Заросшая дача. Трава-мурава.На тумбочке книжка – «Париж» Моруа.И женщина молча лежит на спинес Монмартром в окне и с Перловкой в окне.Как синяя птица, свежо и светлотихонько скребется сирень о стекло.Сирени так много. Ломать ее лень,и в комнату руки впускают сирень.Что ж, годы есть годы – не лезть же в петлю.Есть счастье свободы сказать: «Не люблю».Июнь 1972

Когда мужчине сорок лет

М. Рощину

Когда мужчине сорок лет,ему пора держать ответ:душа не одряхлела? —перед своими сорока,и каждой каплей молока,и каждой крошкой хлеба.Когда мужчине сорок лет,то снисхожденья ему нетперед собой и Богом.Все слезы те, что причинил,все сопли лживые чернилему выходят боком.Когда мужчине сорок лет,то наложить пора запретна жажду удовольствий:ведь если плоть не побороть,урчит, облизываясь, плоть —съесть душу удалось ей.И плоти, в общем-то, кранты,когда вконец замуслен ты,как лже-Христос, губами.Один роман, другой роман,а в результате лишь тумани голых баб – как в бане.До сорока яснее цель.До сорока вся жизнь как хмель,а в сорок лет – похмелье.Отяжелела голова.Не сочетаются слова.Как в яме – новоселье.До сорока, до сорокасхватить удачу за рогана ярмарку мы скачем,а в сорок с ярмарки пешкомс пустым мешком бредем тишком.Обворовали – плачем.Когда мужчине сорок лет,он должен дать себе совет:от ярмарок подальше.Там не обманешь – не продашь.Обманешь – сам уже торгаш.Таков закон продажи.Еще противней ржать, дрожаконем в руках у торгаша,сквалыги, живоглота.Два одинаковых стыда:когда торгуешь и когдатобой торгует кто-то.Когда мужчине сорок лет,жизнь его красит в серый цвет,но если не каурым —будь серым в яблоках конеми не продай базарным днемни яблока со шкуры.Когда мужчине сорок лет,то не сошелся клином светна ярмарочном гаме.Все впереди – ты погоди.Ты лишь в комель не угоди,но не теряйся в драме!Когда мужчине сорок лет,или распад, или расцвет —мужчина сам решает.Себя от смерти не спасти,но, кроме смерти, расцвестиничто не помешает.3–4 июля 1972

Я хотел бы…

Я хотел бы родиться во всех странах,быть всепаспортным, к панике бедного МИДа,всеми рыбами быть во всех океанахи собаками всеми на улицах мира.Не хочу я склоняться ни перед какими богами,не хочу я играть в православного хиппи,но хотел бы нырнуть глубоко-глубоко на Байкале,ну а вынырнуть, фыркая, на Миссисипи.Я хотел бы в моей ненаглядной проклятой вселеннойбыть репейником сирым — не то что холеным левкоем,Божьей тварью любой, хоть последней паршивой гиеной,но тираном – ни в коем и кошкой тирана – ни в коем.И хотел бы я быть человеком в любой ипостаси:хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, хоть нищим в трущобах Гонконга,хоть скелетом живым в Бангладеше, хоть нищим юродивым в Лхасе,хоть в Кейптауне негром, но не в ипостаси подонка.Я хотел бы лежать под ножами всех в мире хирургов,быть горбатым, слепым, испытать все болезни, все раны, уродства,быть обрубком войны, подбирателем грязных окурков —лишь бы внутрь не пролез подловатый микроб превосходства.Не в элите хотел бы я быть, но, конечно, не в стаде трусливых,не в овчарках при стаде, не в пастырях, стаду угодных,и хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых,и хотел бы свободы, но лишь не за счет несвободных.Я хотел бы любить всех на свете женщин,и хотел бы я женщиной быть — хоть однажды…Мать-природа, мужчина тобой приуменьшен.Почему материнства мужчине не дашь ты?Если б торкнулось в нем там, под сердцем, дитя беспричинно,то, наверно, жесток так бы не был мужчина.Всенасущным хотел бы я быть — ну, хоть чашкою риса в руках у вьетнамки наплаканной,хоть головкою лука в тюремной бурде на Гаити,хоть дешевым вином в траттории рабочей неапольскойи хоть крошечным тюбиком сыра на лунной орбите.Пусть бы съели меня, пусть бы выпили —лишь бы польза была в моей гибели.Я хотел бы всевременным быть, всю историю так огорошив,чтоб она обалдела, как я с ней нахальствую:распилить пугачевскую клетку в Россию проникшим Гаврошем,привезти Нефертити на пущинской тройке в Михайловское.Я хотел бы раз в сто увеличить пространство мгновенья:чтобы в тот же момент я на Лене пил спирт с рыбаками,целовался в Бейруте, плясал под тамтамы в Гвинее,бастовал на «Рено», мяч гонял с пацанами на Копакабане.Всеязыким хотел бы я быть, словно тайные воды под почвой.Всепрофессийным сразу. И я бы добился,чтоб один Евтушенко был просто поэт, а второй (где, пока умолчу я) – подпольщик,третий – в Беркли студент, а четвертый – чеканщик тбилисский.Ну а пятый — учитель среди эскимосских детей на Аляске,а шестой — молодой президент, где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,а седьмой — еще только бы тряс погремушкой в коляске,а десятый… а сотый… а миллионный…Быть собою мне мало — быть всеми мне дайте!Каждой твари и то, как ведется, по паре,а меня, поскупясь на копирку, в неведомом самиздатенапечатали только в одном-одинешеньком экземпляре.Я все карты смешаю! Я всех проведу, всех запутаю!Буду тысячелик до последнего самого дня,чтоб гудела земля от меня, чтоб рехнулись компьютерына всемирной переписи меня.Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться,к Пиренеям прижаться, Сахарой насквозь пропылиться,и принять в себя веру людского великого братства,а лицом своим сделать — всего человечества лица.Но когда я умру — нашумевшим сибирским Вийоном, —положите меня не в английскую, не в итальянскую землю —в нашу русскую землю, на тихом холме, на зеленом,где впервые себя я почувствовал всеми.Москва, июль 1972

«Ничто не сходит с рук…»

Ничто не сходит с рук:ни самый малый крюкс дарованной дороги,ни бремя пустяков,ни дружба тех волков,которые двуноги.Ничто не сходит с рук:ни ложный жест, ни звук —ведь фальшь опасна эхом,ни жадность до деньги,ни хитрые шаги,чреватые успехом.Ничто не сходит с рук:ни позабытый друг,с которым неудобно,ни кроха муравей,подошвою твоейраздавленный беззлобно.Таков проклятый круг:ничто не сходит с рук,а если даже сходит,ничто не задарма,и человек с умасам незаметно сходит…Переделкино, 26 июля 1972

Компромисс Компромиссович

Компромисс Компромиссовичшепчет мне изнутри:«Ну не надо капризничать.Строчку чуть измени».Компромисс Компромиссовичне палач-изувер.Словно друг, крупно мыслящий,нас толкает он вверх.Поощряет он выпивки,даже скромный разврат.Греховодники выгодны.Кто с грешком — трусоват.Все на счетах высчитывая,нас, как деток больших,покупает вещичкамикомпромисс-вербовщик.Покупает квартирами,мебелишкой, тряпьем,и уже не задиры мы,а шумим – если пьем.Что-то — вслушайтесь! — щелкаетв холодильнике «ЗИЛ».Компромисс краснощекенькийзубки в семгу вонзил.Гномом, вроде бы мизерным,компромисс-бодрячокиногда с телевизоракажет нам язычок.«Жигули» только куплены,а на нитке повис —как бесплатная куколка —хитрован-компромисс.Компромисс Компромиссовичкак писатель велик —автор душу пронизывающихсберегательных книг.Компромисс Компромиссович,«друг», несущий свой крест,мягкой, вежливой крысочкойпотихоньку нас ест.Август 1972