Собрание сочинений. Том 9

Анастасия Петровна Ревуцкая

Не позабыл пионерские клятвы еще,все же немножечко поумнев.Что за тоска меня тянет на кладбище,русское кладбище Сен-Женевьев?Я обожал Кочубея, Чапаева.Есть ли моя перед ними вина,если сейчас, как родные, читаю ябелогвардейские имена?Я, у Совдепии – красной кормилицыпоздно оторванный от груди,разве повинен, дроздовцы, корниловцы,в крови, засохшей давно позади?У барельефа красавца-деникинца,если уж пившего – только до дна,что-то терзает меня – ну хоть выкиньсяв ночь из гостиничного окна.Где-то на тропке, струящейся ровненько,вдруг за рукав зацепила меняв розочках белых колючка шиповника,остановиться безмолвно моля.Это сквозь войны и революции,сквозь исторический перегнойАнастасия Петровна Ревуцкаязаговорить попыталась со мной.Я не узнал, где ни спрашивал, – кто она.Не из писательниц, не из актрис.Скрыв, что ей было судьбой уготовано,молча над нею шиповник навис.Из Петербурга, а может, Саратова,может, дворянка, а может быть, нет…Но почему она веткой царапнула,будто на что-то ждала мой ответ?Анастасия Петровна Ревуцкаявот что спросила, так мягко казня:«Что ж вы воюете, русские с русскими,будто гражданской войне нет конца?Что ж вы деретесь, как малые дети,как за игрушки, за деньги, за власть?Что ж вы Россию все делите, делите —так вообще она может пропасть…»Анастасия Петровна Ревуцкая,чувствую, каменно отяжелев,что-то сиротское, что-то приютскоездесь над могилами Сен-Женевьев.Что я стою с головою повинною,если была до меня та война?Но из себя все могилы не выну я.Может быть даже невинной вина.Если бы белые красных пожизненновышвырнули бы из Крыма в Стамбул,вдруг бы на кладбище это парижскоеВрангеля внук заглянул и вздохнул.Напоминая взаимозлодейскиекровопролития, ненависть, гнев,тлели бы звездочки красноармейскиездесь, на надгробиях Сен-Женевьев.Но расстреляли, наверное, ангелов,тех, чьи застенчивые перстытщетно пытались и красных, и Врангеля,их примирив, для России спасти.И над моими надеждами детскимивдруг пролетел молодой-молодойангел с погонами белогвардейскими,с красноармейской, родной мне звездой.Анастасия Петровна Ревуцкая.Шепот шиповника – крик тишины:«Где же вы, ангелы, ангелы русские, —Боже мой, как вы сегодня нужны!»Сентябрь 2002

«Не орлино, не ястребино…»

Не орлино, не ястребино,не всезнающий, словно вран,но живу я неистребимо,воскресая для новых ран.Я судьбы своей не охаюни в издевках, ни в клевете,и ни в госпитале, подыхаяс болью пушкинской в животе.Нет, я не был рожден дуэлянтом,но, исклеванный вороньем,если с Пушкиным не талантом,так хоть болью одной породнен.И поэзия не поученье,не законов сомнительных свод,а смертельное кровотеченье,как тогда, после пули в живот.И среди всех бездомий, бездолийобесчувствиться мне не позволь,ты, сестра всех на свете болей,чернореченская моя боль.Госпиталь в ТалсеНоябрь 2002

Статуя Свободы

В давешние годыстатую Свободы,чуть навеселе,в кепочках кургузыхделали французы,запивая юным «Божоле».Делали на фабрике,в крошечном сельце,и усы нафабренныещекотали местныхдевушек прелестныхгде-нибудь в сенце.Фабрика закрыта,и почти забыта,а свобода стала знаменита.В том сельце живет мой друг — Целков Олег,почти что русский скрип телег.Здесь часа четыре до Парижу,а в таверне минералки я не вижу.Здесь не слышали крестьяне никогда,что такое — минеральная вода.И на черта минералка,если здесь — неумиралка?Не пройтись ли нам,любимая, туда?Здесь журчанье родникови молчанье всех веков,и стоят стожки, стожкисвежие, игривые,как греховные стишки,шелестливые.И шепча так вдохновенно,подговаривает сеновсе заботы сбросить с плеч,дать себя завлечь, прилечь,цель нескромно не тая,позабыв, где ты,где я…И кричу,впадая в транс:«Vive la France!»Где-то на лугувмятина в стогу,вроде бы небрежная,а такая нежная.Но об этом, козы,бабочки, стрекозы,людям ни гу-гу.Наш совместный слепокбыл совсем некрепок.Может быть, мгновеннораспрямилось сено,и от нас в нем навсегдане осталось ни следа?Милая, милая, —минешь ты, и мину я?Миновать можно кровать —сена нам не миновать!Боже, что такое счастье?Дай нам грешной чистоты,чтоб умели мы почащезабывать, где я, где ты.Мы — прообразы природы.Мы — луга, стога, холмы.Наша статуя Свободы —это сдвоенные мы.Госпиталь в ТалсеНоябрь 2002

Читая Ромена Гари

А поцелуй – он все длится, длится,и невозможно пошевелиться,и разделиться уже нельзя,когда сливаются наши лицаи переливаются глаза в глаза.Еще немного дай поцаруювнутри даруемого царства губ.У смысла жизни – вкус поцелуя.Господь, спасибо, что ты не скуп.Тебя, любимая, я драгоценю.С тобой мы всюду, как в свежем сене,где пьяно-сладостная шелестня.Дай поцелуями мне воскресеньеи поцелуями продли меня!Госпиталь в ТалсеНоябрь 2002

Письмо в Пермь

Мой отъезд не воспримипо-плохому.Путь далекий от Пермив Оклахому.Все на родине больней,чем в загранках,если честность ходит в нейв оборванках.Но, не скинув с плеч креста,выжив еле,чистота и красотауцелели.Слава Богу, я не пень,хоть в опенках,и тебя открыл я, Пермь,в трех девчонках.В деревушке были мытрехизбушной,в белых лапищах зимы —ведьмы ушлой.У не гревшего огняв милых валенкахтри художницы менямалевали.Что я делал? Не мешал.Лишь досада,что никто не разрешални подгляда.А вокруг трещал морозседобровый.Он сосульками проросв дом сквозь бревна.Был подмерзшим даже смех.Краски смерзлись,а у них троих на всех —был мой возраст.Пар из губ их выражалжизни прелесть,а в дырявых варежкахкисти грелись.Было спать потом невмочь.Мгла шуршала.Ледяная эта ночьискушала.А девчата – все втроеми с мужчиной —притулились под ковроми овчиной.Тот мужчина был поэт —не чета мне.Он, девчонками пригрет,вслух читал им.И, стуча зубами в тьму,как на льдине,я завидовал емув холодине.Но одна приподняласьчуть на локте:«Ой, да мы согреем Вас…Рядом лягте…»Как я жил? Хлебал вино,волочился.Не краснел давным-давно.Разучился.Но, грешивший, словно спец,донжуанно,покраснел я, наконец,долгожданно.И краснел я в темноте,как побитый,на невидимой черте,мной забытой.Все легко, как в детском сне,мне прощалось.Целомудрие ко мневозвращалось.Талса22 ноября 2002

Такой городок

Есть в мире такой городок – Чусовой,где рядом все чудится мне часовойна лагерной вышке, пустующей там,где, может, в бессмертие вмерз Мандельштам.Есть в мире такой городок – Чусовой,где вьюги колотятся головойсо вдовьей невыплаканностью всейо бывший ГУЛАГ, превращенный в музей.К нам бодро идет свежевыбритый гид.О, это не узника совести вид!И пахнет овчарками прежними онсквозь слишком удушливый одеколон.Служил он охранником – так все и есть! —здесь, в кучинском лагере 36.«Вот кухня! – мне хмыкнул геолог-якут. —Из бывших охранников гидов пекут».А про Мандельштама не слышал наш гид.«Но я, – он вздохнул, – натерпелся обидот всех «досадентов» из вашей Москвы.Уж слишком они задирали носы…»Есть в мире такой городок – Чусовой.Был переполох в районо чумовой,когда вдруг впервые за множество летсвалился им на головы поэт.И сразу начальственный строгий сигналвсех школьников слушать поэта согнал.Вовсю пузырили в губах чуингам,не знавшие, кто был такой Мандельштам.Не дети Арбата, а дети попсы,которых лишь Алла и Филя пасли,они, мое имя расслышав навряд,галдели, как будто пятьсот вампирят.Какую я правду в их души внесу,чтоб не ковыряли скучливо в носуи поняли, вылупясь из ребятни,что будет Россия такой, как они?Лишь после бы их не послали в Чечню…Лишь… Лучше я перечислять не начну.И вдруг среди них я увидел себя,и начал я так: не «Ребята!» – «Ребя!»,и я рассказал им на их языке,как видел мальчишкой аресты в Москве,как дедов из рук моих вырвал конвой,и поняли все вампирята – я свой.И после читал я, всю кровь им даря,про мед, Стеньку Разина и лагеря.Мне в жилы вбегала их юная кровь.Взаимовампирство такое – любовь.Разрушен был весело мой пьедестал,а я пятьюстами мальчишками стал.И вместе, как равные, без болтовнимы были Россия – и я, и они.И мне в Чусовом так прекрасно спалось.Поверить в Россию мне вновь удалось.И чувствовал я – надо мною парятпятьсот ненаглядных моих вампирят.Талса23 ноября 2002

Два капитана

Ах, классик-диссидент,Вениамин Каверин.Вам будет монумент?Я в этом не уверен.Я вспоминаю Васна лыжах в царстве снега,остринку карих глазс веселинкой побега.В серебряной пылимы, оба непоседы,под лыжный скрип великрамольные беседы.Я к тем принадлежал,дитя самообмана,кто с детства обожалроман «Два капитана».Скушен, хоть удавись,был коммунизм плакатный,и нужен был девизпо-мушкетерски внятный.Звенел в моих вискахдевиз, как будто святцы:«Бороться и искать,найти и не сдаваться».Но разве мы нашливсе то, что мы искали?Мы стали так пошлы,воруя, зубоскаля.Я оглянусь вокруг —вся жизнь полна дурманом,как ядовитый лугромашек из романа.За все палачества,за высылки народоврасплачиваемся.Мы кто? Семья уродов?Под мрачным взглядом дулбезвинно гибнут детстваза ельцинскую дурьи Пашки-Мерседеса.К соитью приращенубийств и капитала,был в мюзикл превращенроман «Два капитана».Словно Кавказ горист,как посланный нам адом,всех в зале террористпрожег сквозь маску взглядом.Он сам на смерть готов,а вы, чеченки-вдовы,всех русских жен во вдоввмиг превратить готовы?Поверх платков глазав кинжальном исступленье.Опять расплата зачужие преступленья?О Боже, упасичечен и русских вместехоть в будущей Русиот безысходства мести.Да чист ли этот гнев?Покамест гибнут дети,поплескивает нефть,похрустывают деньги.И что решает газ,спасенье предлагая,когда так въелась в насотравленность другая?Во сне опять скольжус Кавериным на лыжах,но что ему скажу,разбит, искромсан, выжат?О, юность, не изгадьотцов и дедов святцы:«Бороться и искать,найти и не сдаваться!»Госпиталь в Талсе6 ноября 2002

Мясо-молочная баллада

Вокруг Байкала-озератуманы, как молозиво,но очень далековсе в мире молоко.Еще мы непорочныедо всяческих свобод.А сны мясо-молочныесмущают наш народ.И здесь любая колбасаподалее, чем небеса,и так и лезет из ушейтурбазовская вермишель.Бухта Песчаная,чудо красоты,а катера, причаливая,привозят рты да рты.Но умеет наш находчивый народпоцелуями заткнуть голодный рот.И мы живем по-прежнему,как говорят, по Брежневу,и штук пятьсот «Малой Земли»вчера на завтрак завезли.За куриную гузкукаждый спляшет вприсядку.Наше горе — вприкуску.Наше счастье — вприглядку.Процессы диссидентскиетам где-то, у Кремля,а здесь нам благоденствие —свобода слова, … [3] !Матом завтракаем,матом ужинаем,видать, за что-то заворотакишок заслуживаем.Но вдруг мы в одичанииеще издалекауслышали мычаниепод стрекот катерка.Там, взмыкивая тонко,просясь ко всем, ко мне,буренушка-буренкакачалась на корме.Бедняжку укачалоаж до крови в ноздрях.А что она мычала?Мычала только страх.Ей бы сейчас на выпас,да объяснить кому?И я с толпою выползк спасительному «му-у-у…».И мы вглядывались алчуще,как буренка — чуть не плачуще —шла по сходням в нашу пасть,чтобы в ней с хвостом пропасть.Двое остроумных мальчиков, —дылдистая мелюзга, —ей венок из одуванчиковнацепили на рога.И уже кричали весело:«Кто рубить специалист?Подточи топор для верности —этот ржав и неказист».И хотя вроде все не подонки —не с ножами и не с дубьем,кто-то вспомнил: «Она ж не подоена!Опростаем, тогда и убьем!»Замолчала буренка,лишь искала теленкавзглядом по сторонам,и дарила, как вечность,чуть звенящую млечностьпредвкушающим нам.Топор подтачивали.Все вжик да вжик!Меня подташнивало —что за мужик!А люди, выдоенныедавным-давно,как на невиданноепришли кино.Лишь кто-то выдавил:«Во дают!Сначала выдоят —потом убьют».Госпиталь в Нью-Йоркеноябрь 2002

3

Слово на букву «б».

Родная речь

Я так люблю родную речь,такую теплую, как печь,где можно, словно в детстве, лечьгоряченькимкалачиком,во сне жар-птицу подстеречь,кобылку бурую запречьи столько свеч за кружкой сжечьс Ариной Родионовной,как с незабытой Родиной,которая у нас однаи нечто больше, чем страна:страдалица, провидица,и только Пушкин да она —вот все мое правительство.29 января 2000 – ноябрь 2002

Сталинское счастье

«Нет, сталинское время мы не дадим принизить!»А я не принижаю тогдашних огурцов.Как были они сладки — во рту моем да Изи, —как манго с ананасом голодных огольцов.На стадионе «Сталинец» сидел я, верный ленинец,вовсю счастливо хлопал Пономарю, Бобру,а рядом в забегаловках счастливо пиво пенилось,и костыли счастливо стучали по двору.Играли с нами в пряталки расстрелянные дедушки.О Волго-Доне пели мы, о лесополосе,и пионервожатые, испуганно зажатые,о том вели беседушки, как счастливы мы все.Нет, жили мы не бросово под нежный хрип Утесова.Я больше был, чем в Партию, влюблен в Шульженко Клавдию.А в цирке был загадочен, как «и.о.»бессмертного вождя, великий Кио.Как я могу принизить удары Васи Карцева,шипенье газированной, дарованной воды?Спасибо дяде Сталину! Жаль, не успел покаятьсяза крошечные счастьица среди большой беды.Ноябрь 2002

Мелодия Лары

Я на площади Ютика в Талсе стою, как щелкунчик, который сбежал из балета,посреди оклахомских степей, посреди раскаленного лета.Здесь привыкли ко мне, и мой красный мундир деревянныйтем хорош, что на красном невидима кровь, а внутри меня – рана за раной.Мне бинтуют их, зашивают, — есть и поверху, есть и сквозные,но никак она не заживает, моя главная рана – Россия.Поучают Россию, как будто девчонку, в Брюсселе, Женеве.Было стыдно, когда все боялись ее. Стало стыдно, когда все жалеют.Но ее поднимают на крыльях Чайковского белые лебеди.Он с ладони их выкормил теплыми крошками хлебными.Я Щелкунчик из сказки немецкой, из музыки русской,но давно не бродил по таежной тропинке от игол и мягкой, и хрусткой.Мне ковбой на родео сказал: «Ты прости, я был в школе лентяем.Где Россия? Постой, – где-то между Германией и… и Китаем?»А ведь в точку попал он. Россия действительно между,но от этого «между» терять нам не стоит надежду.И однажды я вздрогнул на площади Ютика в Талсе,потому что с Россией на миг с глазу на глаз остался.Это мне городские часы под размеренные ударызаиграли хрустально мелодию Лары.Жаль, что сам Пастернак не услышал той музыки, снега рождественского искристей.Если даже не фильм, то ему бы понравилась Джули Кристи.Запрещенный роман прорывался в Россию мелодией Мориса Жарра,Выключали экран телевизора… если на льду танцевала под эту крамольную музыку пара.Но во всех кабаках — и в столице, и даже в Елабугетему Лары играть ухитрялись, прикинувшись дурнями, лабухи.И рыдали медвежьи опилками туго набитые чучела,потому что, как запах тайги, эта музыка мучила.И, не зная за что, инвалиды рублевки кидали,и мелодии этой подзванивали медали:Если, крича,плачу почти навзрыд,словно свеча,Лара в душе стоит.Словно свеча,в этот проклятый век,воском шепча,светит она сквозь снег.И ты плачешь, Россия, плачешьпо всем, кто где-то замерз в пути.Жгут, горячи,слезы, как воск свечи.Русь, ты свети!Лара, свети, свети!Даже крестыплачут живой смолой.Родина, тыбудь ради нас живой!Мир пустоват,без огонька в ночи,и Пастернакс Ларой, как две свечи.И ты плачешь, Россия, плачешьпо всем, кто где-то замерз в пути.Жгут, горячи,слезы, как воск свечи.Русь, ты свети,Лара, свети, свети!И, скитаясь по свету, опальный роман доскиталсядо того, чтобы время показывать музыкой в Талсе.Тихий шелест страниц запрещенных — мой трепет российского флага.От чего-то нас все-таки вылечил доктор Живаго.И Щелкунчиком, не деревянным – живым, в нескончаемом вальсея кружусь вместе с Ларой на плошади Ютика в Талсе.2000–2003