Я – недоучка всех на свете школ,я – исключенец за чужие шкоды,и я к тебе, Беслан, сейчас пришелучиться у развалин твоей школы.Беслан, я знаю – я плохой отец,но неужели я и сам увижувсех пятерых моих сынов конец,под старость – в наказанье себе – выжив?Я понял – я не в городе чужом,нащупав сердце в перебоях боли,неловко выцарапанное ножомна задней обгорелой парте в школе.Чего в России больше ты, поэт?Да ты, в сравненье с гексогеном, – мошка.Нам всем сегодня оправданья нетза то, что на земле такое можно.Как здесь, в Беслане, все слилось опять:прошляпленность, нескладица и ужас,безопытность безжертвенно спасатьи в то же время столько чьих-то мужеств.И прошлое, смотря на нас, дрожит,а будущее, целью став безвинно,в кусты от настоящего бежит,ну, а оно ему стреляет в спину.Но полумесяц обнялся с крестом.Меж обгорелых парт и по кусточкам,как братья, бродят Магомет с Христом,детишек собирая по кусочкам.Многоименный Бог, всех обними!Неужто похороним мы бесславносо всерелигиозными детьмисамих себя на кладбище Беслана?Когда шли эшелоны в Казахстан,набиты влежку грудами чеченцев,террор грядущий зарождался
тамв околоплодной влаге у младенцев.Там, в первой люльке, становясь все злей,они сжимались, спрятаться так рады,но чувствуя сквозь лона матерейих бьющие по темечкам приклады.И вовсе не молились на Москву,их сунувшую в степь, где ровно, голо,как будто бы с земли по колдовствунавеки стер шайтан былые горы.Но и кривой кинжальный месяц самв прорехах крыш домишек их саманныхнапоминал им тайно про исламсреди советских лозунгов обманных.И Ельцина плебеистая спесь,и хвастовство грачевского блицкригстваих подтолкнули к первым взрывам здесь,и было от войны уже не скрыться.Шахидки носят взрывы на груди,на талии и вместо бус на шее.Всегда, чем больше трупов позади,тем стоимость живых еще дешевле.Но ничему не помогает месть.Спаси, многоименный Бог, от мести.Пока еще живые дети есть,давайте не забудем слова «вместе».Тот, кто не спас детей – тот не герой.Но перед голой правдой все мы голы.Я вместе с обгорелой детворой.Я сам из них. Я – из Бесланской школы……Как изменились небеса в лице,лишь танками в Беслане мгла взрычалаи вздрогнула при мысле о конце,в той школе, в баскетбольном том кольцеподвешенная Сталиным взрывчатка…Сентябрь 2004
В государстве по имени КАК БЫ…
Я живу в государстве по имени КАК БЫ,где, как это ни странно, нет улицы Кафки,где и Гоголя как бы читают, а как бы и Хармса,где порой как бы любят, но как бы и не без хамства.«Это правда, что все как бы пьют в государстве по имени КАК БЫ?»Есть, кто как бы не пьет, и, поверьте мне, как бы ни капли…«Что вообще за народ эти самые ваши КАКБЫЙЦЫ?»Как бы милый вполне, но бывают порой как бы воры и как бы убийцы…В основном, все мы как бы радушны и как бы достойны.Все у нас поголовно за мир, но бывают порой как бы войны.В стольких кухоньках – как бы Чечня, где побоища, словно с врагами,сапогами, ножами кухонными и утюгами.Наше КАК БЫ – везде, словно будничное полоумье.Как бы судьи в суде, как бы думающие – в Думе.Мне раскрыла КАКБЫЙКА одна свою крошечную как бы тайну:«Я в вас как бы навек влюблена. Вас читаю и как бы вся таю…»Я хочу перед Богом предстать как я есть, а не как бы, не вроде —лишь бы «как бы счастливым» не стать в «как бы жизни» и «как бы свободе».Талса, 17 сентября 2004
Мое завтра
Трясся Кремль. На трибуне шел бой.Молодым генералом оплеван,упоен перестройкой, собой,безнадежно я требовал слова.Лез я, голову очертя,понимая те игры едва ли.Обещали мне «завтра» вчера,но опять мне его не давали.Знать не зная, что он обречен,и спасая меня от азарта,мне записку прислал Горбачев:«Ваше завтра — оно послезавтра».Перестройка — наш преданный сон.Тех надежд не спасти, как ни жилься.Чем же все-таки был я спасен? Озорным обожанием жизни.Клеветой мою душу прожгло.Меня сплетнями всеми хлестало.Мое время — оно не прошло.Мое время еще не настало.К свадьбам всем — я вино в погребах.Я – всех женщин любовник глазами.Столько губ у меня на губахпахнут морем, тайгой, поездами.И раздвоенным языкомклевета меня не слизала.Старость? Смерть? С ними я не знаком.Мое завтра — оно послезавтра.Талса, 17 сентября 2004
Тетя Ра
Чтоб в пеленках не было мне сыро,с детства я искал себе кумира.Словно мое первое ура,выкрикнул я вместо «тетя Ира»краткое и радостное «Ра»!И с пеленок – революционенстал я из любви к СССР,к моей тетке, к рикшам на Цейлонеи такой красивой букве «Р».Тетушка в своем Архитектурномвеличавей всех кариатид,подвергалась осужденьям бурнымза ее некомсомольский вид.За рисунки прозванная «Репин»,танцевала тетка, да и как!Этот Репин был великолепенв буржуазно-шелковых чулках!И хотя за проволокой где-тобыл отец как вражеский шпион,целый корпус пажеский студентовв дочь антисоветски был влюблен.И сосульки падали с карнизовк ее ботам грудой серебра,если проходила, словно вызов,в шляпке с вуалеткой тетя Ра.Почему ее не посадили?До сих пор я этому дивлюсь.Потому что для нее в Сибирине нашлось барака типа «люкс»?!К тетке возвратясь в сорок четвертом,тощий дылда в сапогах смазных,я прочел ей голосом нетвердымо вожде трепещущий мой стих.Так, что чайник заварной разбился,гроханула тетка кулаком:«Твой любимый Сталин – он убийца.Ну не будь хоть ты-то дураком!»Сам с собой я дрался, не сдавался.Не хотел я быть умнее всех.Дураком не быть вовсю старался —правда, переменный был успех.Слава Богу, ледяной водоюиз ее жестокого ведранашей всенародною бедоюотрезвила меня тетя Ра.И когда порой съезжает крышапод патриотическим хмельком,самоотрезвляюсь, снова слыша:«Ну, не будь хоть ты-то дураком!»5 декабря 2004Переделкино
Прогулка по карнизу
Как в годы сталинские я выжил?А потому что когда-то вышелв окно девятого этажа.Карнизом межировского домая шел, неведомо кем ведомыйи стопку водки в руке держа.Я, улыбаясь, шел по карнизу,и, улыбаясь, глядели снизустарушки, шлюшки, а с крыш – коты,ибо я был молодой, да ранний,как исполнение их желаний —на мир поплевывать с высоты.Я неизвестен был, неиконен,и Саша Межиров и Луконинв окно глазели, как беззаконен,под чьи-то аханья и галдеж,как будто кто-то меня направил,я шел спасительно против правил.Лишь не по правилам – не упадешь.В году усатом, пятидесятомв нас, оболваненных еще детсадом,но изловчившихся не пропасть,возникла мания – влезать на крыши,или
куда-нибудь – еще повыше,но лишь бы все-таки не во власть.Здесь от Солянки и до Лубянкитакие были тогда «влюблянки»!Любить! – не пьянствовать ради пьянкимы пробирались в чердак хитро.Карниз проржавленный был веселееи выше ленинского мавзолея,где писал Сталин, от скуки злея,в эмалированное ведро.С карниза этого было ближедо крыш и Рима, и крыш Парижа,куда мы все-таки прорвались.Мы по казарменному коммунизмушли, улыбаясь, как по карнизу, —так неужели, чтобы кормиться,придем в казарменный капитализм?И если влипнем в фарс или драму,я разломаю стекло и рамуи лихо выпрыгну сквозь свой портрет,так что осколки со звоном брызнут,и – к никакому на свете «изму» —а просто так пойду по карнизу —ну, а иначе я не поэт!12 декабря 2004
Он
Как же так стряслось?Вместе мы, а врозь.Я ищу тебя,простыню скребя.На пустыне-простыне,как в полярнейшей стране,от тебя — ни вмятинкии — ни ароматинки,ни теплинки тела.Плохо мое дело.Десять раз на днюя тебе звоню,и гудки длинны-длинны,как из дальней далины.Наконец-то голос твой,но совсем-совсем чужойбудто рядом — некто ОНвслушивается в телефон,а свободною рукойобнимает, гад такой…Растерялся, вытер лоб я,будто перед Ватерлоо,сжавшийся Наполеон:«Ну и кто же он — твой ОН?»А в ответ из темноты:«Он — это ты».Переделкино, 2004
«А была ты красивой…»
А была ты красивой? Я даже не знаю.Ты боялась меня, обнимала несмело.Отводила глаза, в меня пальцы вминая,и стеснялась того, что совсем ничего не умела.А была ты красивой? Я даже не знаю.Тебя нежность бросала то в жар, то знобила.Я представить не мог, что ты можешь быть злая.Ты красивой была, потому что любила.А была ты красивой? Я даже не знаю.Твоя кожа пушком под рукой золотела.И я весь до сих пор, словно рана сквозная,где, светясь, твое тело во мне пролетело.А была ты красивой? Я даже не знаю.Но тебя сохранил, суеверно колдуя.Я останусь тем зеркалом, где глубина ледяная,заморозила нежно тебя, навсегда молодую.Декабрь 2004
Мужчины женщинам не отдаются
Мужчины женщинам не отдаются,а их, как водку, судорожно пьют,и если, прости Господи, упьются,то под руку горячую их бьют.Мужская нежность выглядит как слабость?Отдаться – как по-рабски шею гнуть?Играя в силу, любят хапать, лапать,грабастать даже душу, словно грудь.Успел и я за жизнь поистаскаться,но я, наверно, женщинам сестра,и так люблю к ним просто приласкатьсяи гладить их во сне или со сна.Во всех грехах я ласковостью каюсь,а женщинам грехи со мной сойдут,и мои пальцы, нежно спотыкаясь,по позвонкам и родинкам бредут.Поднимут меня женщины из мертвых,на свете никому не изменя,когда в лицо мое бесстрашно смотряти просят чуда жизни из меня.Спасен я ими, когда было туго,и бережно привык не без причинвыслушивать, как тайная подруга,их горькие обиды на мужчин.Мужчин, чтобы других мужчин мочили,не сотворили ни Господь, ни Русь.Как женщина, сокрытая в мужчине,я женщине любимой отдаюсь.Переделкино, 25 декабря 2004
Изумрудины
Глаз твоих изумрудинызеленее травы —то сверкнут, то замрут они —ни живы, ни мертвы.Твои ноги великие —ноги Дитрих Марлен,оказались уликамитайной дрожи колен.Красоту не запрятавшая,ты живешь, всех дразня.Неужели взаправдашнеты влюбилась в меня?Мне любить тебя поздно.Кто я – поезд? Перрон?Ты уходишь, как поезд,или я – это он?И в Москве, и в Казанибыть красивой такой, —это как истязаньескользкоглазой толпой.Хочет всю тебя улицазавалить на кровать,ну а то, что ты умница, —ей на это плевать!Чистых глаз изумрудины,так рискованны вы!Где Базаровы, Рудины?Лишь Раскольниковы.Что карга-ростовщица,испустившая дух!От красавиц «тащиться»слаще, чем от старух!Всюду твари дрожащие.Неужели онистанут власть предержащимии над женщинами?Мне так больно за родину.Но, как будто в светце,дышат две изумрудиныу тебя на лице.25 декабря 2004
Боюсь не справиться с лицом
Боюсь не справиться с лицом,когда тебя увижу где-то,и завершится все концом,в котором больше нет секрета.Боюсь не справиться с душой,боюсь не справиться и с телом,чтоб над тобой и надо мнойне надругались миром целым.Боюсь – не знаю отчего —тебя, как тайного богатства.Боюсь – и более всего —его пропажи не бояться.25 декабря 2004
Tuck me in
Во всех языках на свете, конечно, много есть злого,но все-таки доброго больше, и с ним я нигде не один,и я обожаю по-детски простое английское слово,пахнущее крахмалом, шуршащее «Tuck me in…».Я вечно был в детстве мерзлявым, как досоветская барышня,среди всех счастливцев не мерзших каким-то я был не таким:«Дует сквозь одеяло. Ты подоткни его, бабушка…»Это и было наше русское «Tuck me in…».Мой сын краем уха слышал про Сталина и про Берию,в свои пятнадцать он маленький, хотя почти исполин,его голова в Оклахоме, а ноги там, где «Siberia»,и он, как ребенок, просит: «Мамочка, tuck me in…»Когда она засыпает, устав от школьных тетрадок,от двух сыновей и мужа — от всех своих трех мужчин,едва коснувшись губами растрепанных мужниных прядок,шепчет она чуть слышно измученное «Tuck me in…».И, подоткнув одеяло, я глажу ее и глажу,последнюю мою маму, уже не без ранних седин,но все-таки первой мамы я ощущаю пропажуи невозможность по-русски ее попросить: «Tuck me in…»Декабрь 2004