Собрание сочинений. Том 9

Записка в подлодке

Подарило нам скорбное море записку особую:«Здесь темно писать, но на ощупь попробую».И мне тоже темно, но я что-то вцарапываю в бумагу,выполняя уже безнадежно давно обессмысленную присягу.Мне сейчас бы глоток просто воздуха родины, а не водки,и не «Курск» — имя станции детства «Зима» на моей затонувшей подлодке.Кто я? Может, Колесников, может, Борисовили тот водолаз, кто людей собирать по кусочкам во мгле под водой не боится.Не осмелилось море записку размыть, сохранив, как шекспировский вечный сонет:«Шансов, похоже, нет…»Но строка Пастернака сверкнула в записке, как будто нечаянная награда:«Отчаиваться не надо…»Услышь под водой, вся команда,и продолженье строки:«Отчаиваться не надо —у страха глаза велики».Не отчаиваюсь.Жду всеобщего и моего воскресенья.Но я верую в не-нечаянностьсамоспасенья.Я не только там, в Оклахоме,в моем новом бездомном доме,залегающем — пальца не суньте! —на засасывающем грунте.Мир наполнен людьми-подлодками,становящимися подледными.Задыхаются люди в небратстве,тонут и в нищете, и в богатстве,и взрываются, как торпеды,все хвастливые их победы.Прихвастнуть — в этом я ненасытный,а иначе б не стал Евтушенкой,но люблю бледный шрам беззащитныйпод одной, самой лучшей, коленкой.Я любил черный хлеб и с полынью.Не давался он мне задарма,и всю славу свою половинюя со станцией нежной — Зима.И по-своему, по-лихому,не подобный холоднозмею,полюбил я и Оклахому,ибо я не любить не умею.С человечеством — сборной командой —я на вахте, тельняшку надевши.Продолжаю грохать кувалдойизнутри потонувшей надежды.Не бывает надежд на излете.Не отчаянью верю, а риску.А погибну — в карманах найдетеочень важную вам записку.2001–2002

Неоправдываемость зла

Соотечественников понесло:так и рвутся оправдывать зло.Так заискивают на случайперед проволокой колючейи готовы хоть чокнуться чаркойс отставной человеко-овчаркой,чтобы в будущем им повезло.Боже мой, и какие же тонкостив оправданье холопском жестокости!Но Россию спасет, как спаслав ее смуты, в ее лихолетия,гордость нищего великолепия —неоправдываемость зла.Ноябрь 2002

Волчиха

Нас подменили. Нет, мы не изменники.Мы только нашей юности подменники.Нам нелегко самих себя любить,а помните — в театре «Современнике»мы стали современников лепить.Они не получились, как хотелось нам,не получились вместе с ними мы,и поколенье не осталось целостным —рассорились, расхлопались дверьми.Но помните, как нам кружило головы,как бунтари на сцене у рулявпервые показали людям голого,хотя бы не генсека — короля.Как было удивительно России,что Николая Первого лосинынадел, по-императорски басист,Олег Ефремов — из кина таксист.Цензура свирепела, раздосадованная,что исказил театр большевиков,но продувное личико детсадовцатак гениально корчил Табаков!Я помню силу ведьминого взглядау Волчек, всех державшей на крючке.Какою нашей стала ты, баллада,об ихнем невеселом кабачке.Ну а Волчиха, по рычанью старшая,всем доказала, кто еще не слаб,что нет на свете театральных маршаловсильнее и умнее наших баб.Театр иезуитски раздвоили.Его спасли, божественно сыграв,Неелова, и Толмачева Лиля,и переиезуитивший всех Гафт;и шпагой защитил друзей Кваша,марксистско-сирановская душа.Театр осиротел, но на стене егоеще висит улыбка Евстигнеева,и что-то вроде гроханья телегтам слышно: репетирует Олег.Не убоись, великая Волчиха,ни рявканья начальства и ни чиха.И ты, звеня пиратскими серьгами,не выбирая шуток попостней,держи волчат в актерском балаганев косматых лапах, тяжких от перстней.Артистка, воскреси себя в артистах,и среди зверских праведных трудовты будь Волчихой, но не просто с Чистых —Волчихой с Незапятнанных Прудов!2002

2003–2004

Ленинградская симфония

Я не знаю, что со мною станется.Устоять бы, не сойти с ума,но во мне живет пацан со станции —самой теплой станции – Зима.Я иду по улице Карлмарксовой,а с марксизмом нынче – недород.Увязался сирота-комар за мной,и навстречу бабушка идет.Бабушка, которой лет за семьдесят,тронула тихонько за плечо:«Женичка, на чо же ты надеесси?Я вот не надеюсь ни на чо…»Я не верю в то, что верить не во что,и внезапно вздрогнул всем нутром:сквозь морщины проросла в ней девочката, что встретил я в сорок втором.Боже мой, да это ты, рыжаночка,Жанночка, чуть-чуть воображаночка,в десять лет, как гриб-боровичок,и красноармейская ушаночкана кудряшках детских – набочок.Безнадежно стоя за продуктами,мы хотели хлеба и тепла,но в скупой тарелке репродукторамузыку Россия подала.В несвободной той стране свободная,хлам бараков превращая в храм,это Ленинградская симфониядонеслась сквозь все бомбежки к нам.Ты была единственная, стоящаяснившейся мне истинной любви.Я тогда тайком под Шостаковичаткнулся носом в пальчики твои.Помню, неразлюбленная девочка,между пальцев у тебя былатоненькая беленькая стрелочкаот картох, что ты перебрала.Музыку давали не по карточкам.Нас не Сталин – Шостакович спас.Голод нас покачивал, подкашивал.Музыка кормила верой нас.Никакой нас грязью не запачкало.Наши руки не были в крови.Дай я снова поцелую пальчики,пальчики тяжелые твои.Жанночка, нам есть на что надеяться.Были и похуже времена.И Россия никуда не денется,если все поймут, что мы – она.Бабушка, сам дедушка сегодня я,но себя мальчишкой помню так,будто ленинградской той симфониихуденький, но вечный нотный знак…26 мая – 27 июня 2003

Обнимаю деревья

Я не пенкосниматель. Я с детства – смешной обниматель:обнимал я и маму, и бабушек — Троицу-Богоматерь.Обнимал своих дедушек в тридцать седьмом при аресте,когда их увозили с моими слезами на лацканах вместе.Обнимал я отца, от которого пахло духами не мамиными,и наследство его приумножил грехами немаленькими.Но когда обнимаю я женщину, снова краснею,ибо, как в первый раз, я не знаю, что делать мне с нею.Я себе напридумывал много дурацких занятий.У жены тоже заняты руки. Ей не до объятий.Но недавно, разгвазданный вдрызг сам собою в запарке,еле плелся я в парке, не в силах бежать, как верблюд в зоопарке.И какое-то нечто толкнуло меня к вековечному дубу,и ему я по-детски шепнул что-то вроде: «Я больше не буду…Мое сердце ослабло на треть, но оно ведь еще не пустое.Не позволь мне пока умереть… Я еще умереть недостоин!»И я, майку задрав, сердцем вжался в извилины мудрой корыи в царапающую шероховатость,и морщины, могуче добры,внутрь вобрали мою виноватость.Мне вошло что-то внутрь,и мгновенно исчезла одышка.Стал я — собственный внук.Стал — обнявшийся с жизнью мальчишка.Я навек обниматель опять!Мне, избавленному от старенья,есть всегда, что обнять.Ну хотя бы деревья!Я к любви продираюсь, как будто в тумане, сквозь непониманье,сквозь обман на обмане, безлюбье и безобниманье.Обнимаю деревья, как всех неразлюбленных мною любимых.Обнимаю деревья, как будто друзей моих невозратимых.Обнимаю деревья, как будто врачей, принимавших детей моих роды,а теперь принимающих новые роды меня! Обнимаю все в мире народы!Обнимаю сибирские сосны, платаны, секвойи и баобабы.Ты с другой стороны обнимать их, наверно, смогла бы,чтоб сомкнули мы руки, а в этом такая свобода! —чтобы знать мы не знали, где мы — где природа.2003

Длинноногий компьютер

Компьютер длинноногий в джунглях власти,твои глаза, как «Мальборо» дымок.Твой третий глаз искрит в поддельной страсти —с поддельным бриллиантиком пупок.Готовность к проституции карьернойпозорней проституции самой.Готовность эта стала беспримернойроссийской новоявленной чумой.Любовь узнав от русской сельской бабы,я сторонюсь всех кобр на каблучках.Мне скучно гладить целлулоид «Барби»с компьютерными чипами в зрачках.2003

Журавли еще летят

Урусевский. Калатозов,это ваши журавливзмыли выше бомбовозов,взмыть России помогли.Мы, поэты-журавлята,дети этих журавлей,тоже взмыли – кто с Арбата,кто с ветвей тайги моей.Без указки бесполезнойпробивали наугадржавый занавес железныйкрылья дерзких журавлят.Но когда Чухрай Григорийдал Феллини главный приз,от опасных аллегорийдурократы напряглись.И Тарковский, знаменитымстав ценой клевет, опал,журавленком, влет подбитым,рядом с Буниным упал.Я не мастер искушенный,но надеюсь все равно.Я – Христос неразрешенный,журавленок я в кино.Но не старилась нисколькозапрещенка – видит Бог.Герман выжил и Аскольдов,вот проверка тех дорог!Столько в мире потрясалото, что косят наявув сновиденье комиссаравымечтанную траву.По Лос-Анджелесу, Каннаммы косили на пескеи шагали по экранам,как шагали по Москве.Все народы на планете —это целое, одно.Потому и нет на светеиностранного кино.Павших мы не уступаем,и мы верим напередв то, что выплывет Чапаеви Бодров продышит лед!Ты скачи, скачи, коляска,лестницей потемкинской.Кто там – аж дрожит Аляска —поднял крик потомственный?Эта лестница музейна.Может, зажданный давно,там, в коляске Эйзенштейна,гений будущий кино?Если пошлость на афише,верьте в русских журавлят.Поднимите взгляды выше —журавли еще летят!2003

«Обожествлять не надо даже Бога…»

Ф. Кержнеру

Обожествлять не надо даже Бога.Он тоже человек – не царь земной,а лжи и крови так на свете много,что можно вздумать – он всему виной.Не сотвори из родины кумира,но и не рвись в ее поводыри.Спасибо, что она тебя вскормила,но на коленях не благодари.Она сама во многом виновата,и все мы виноваты вместе с ней.Обожествлять Россию пошловато,но презирать ее – еще пошлей.2003

Памятники не эмигрируют

Не был мошенником, пакостником,гением тоже навряд,да вот придется быть памятником —редкий я фрукт, говорят.Горькие или игривыесыплют вопросы подчас:«Правда, что вы эмигрировали?Что же вы бросили нас?»Где мне могилу выроют?Знаю одно – на Руси.Памятники не эмигрируют,как их ни поноси.Как я там буду выглядеть:может, как Лаокоон,змеями сплетен и выдумокнамертво оплетен?Или натешатся шутками,если, парадный вполне,стану похожим на Жукова —грузом на слоноконе.Маршал, не тошно от тяжести,свойственной орденам?Лучше пришлись бы, мне кажется,вам фронтовые сто грамм.Наши поэты – не ротами,а в одиночку правы,неблагодарную Родинутоже спасали, как вы.Но не напрасно громили мымонументальный быт.Мраморными и гранитныминам не по нраву быть.В центре застыв прибульваренно,Высоцкий – он сам не свой,слепленный под Гагарина,оперный, неживой.Сколько мы набестолковили.Даже Булата, как встарь,чуточку подмаяковили.Разве горлан он, главарь?Сверстники-шестидесятники,что ж, мы сошли насовсем,смирненько, аккуратненькона пьедесталы со сцен?Сможем и без покровительства,бремя бессмертья неся,как-нибудь разгранититьсяили размраморниться.Не бронзоветь нам ссутуленно,и с пьедестала во снеБеллочка Ахмадулинавесело спрыгнет ко мне.16 июля 2003

Тайные уроки

Во время кинофестиваляв Москве, вцеплявшейся в гостей, —стоял премьерный хруст костей,а на саянском перевалеучительницы бастовали.Они с плакатами вставалиу школы запертой своей:«Чем нам кормить своих детей?»Их было трое – тех училок.Страх всем давно дышал в затылок,и голод всем глядел в лицо.Их было трое. Двое – вдовы,хоть на панель пойти готовы,да избы здесь безмужиковыи беспанельное сельцо.А третья —та была бурятка.Она примкнула для порядка,поскольку первенца ждала,а от кого – ответим кратко:да от залетного орла.И была из бабьих глотокздесь частушка хороша,как внезапный охолодокиз железного ковша:«Три училки – три бобылкизавелись у нас в селе.Три бобылки-отлюбилкии от слез навеселе».Здесь, обнимаючи березы,вы были не всегда тверезы.Как самогонки не хлебнуть,когда в глазах сухие слезы,и где он, – хоть бы кто-нибудь?!Стояла бездыханной школа,застывшей, вроде ледокола,неоправдаемо тиха —там ни диктанта, ни стиха,но, на училок не серчая,несли родители-сельчането рыбину, то петуха.Училки, русские училки, —народной совести копилки,вам было стыдно у воротувидеть с болью спозаранокожегший взгляд букет саранок —от ваших школьников-сирот,и знать, что каждый, как подранок,вас вместе с Пушкиным так ждет.Из районо – одни попреки.А три училки, как пророки,давали тайные уроки,скрывая это от властей,Не зря восторженно и дерзков училок я влюблялся с детства.Куда от их вопроса деться —«Чем нам кормить своих детей?».Кормить ли их циничным ядом,телеэкранным хит-парадоми словоблудием пустым?Или вскормить их, как молитвой,святыми Анной, и Мариной,и Достоевским, и Толстым?Я, бывший чуть советсковатым,перевоспитан Самиздатом,и спала эта чешуя.Я сам училка не случайно.Лепил стихами полутайноРоссию будущую я.Сейчас Христос официален,а ведь его когда-то Сталинв реестр вредителей занес.Но был вождя сильнее, к счастью,нас не уча подобострастью,непризнанный советской властьюучитель тайный наш – Христос.Нам тайное образованьедавали избы с образами,с профессорами лагеря.Все показушные урокидля воспитания – уроны.Уроки тайные – не зря.Полны уроков тайных книги,а там, где шишки и шишиги,уроков тайных полон лес.Следы-подсказки, и намеки,и чьи-то тайные урокинам полуслышатся с небес.Пускай шпана шумит, попсовясь,то разводясь, а то женясь,преподавать должны мы совесть,к урокам тайным вновь готовясь,а если совести нет в нас,то без нее нет входа в класс.Моя жена, моя училка,как будто тайная лучинка,ты тоже ночью до зарине спишь, тетрадки проверяя.Что ж, для учительниц нет рая.Терпи.Держись.Не догори.Спичкой мокрой чиркай, чиркай.Дело кропотливое.Научи себя, училка,тайно быть счастливою.24–27 сентября 2003

Сумерки длинные

Как я люблю эти сумерки длинные,их перламутрово-пепельный цвет,будто в ботинках с прилипшею глиноютяжко бреду на неведомый свет.Помню, как в сумерках, за огородами,где мы играли, резвясь, как щенки,у одноклассницы – рыженькой родины —родинку слизывал я со щеки.Сумерки длинные, чуть серебристо-полынныетянут в себя, зазывая, тревожа, маня.Сам я забыл, как зовусь я по имени.Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.Нету у нашей души завершения.Рад умереть бы, да не до того.Что же ты, жизнь моя, так завечерилась,будто и ноченька недалеко?Буду когда-нибудь снова мальчишкою,встану горой за девчачью слезу,буду играть в деревянного чижика,родинку чью-нибудь снова слизну!Сумерки длинные, крики вдали журавлиные,и над колодцем скрипит журавель у плетня.Сам я забыл, как зовусь я по имени.Я бы хотел, чтобы звали Россией меня.25 сентября 2003