Собрание сочинений

В потетеле английской красной шерсти яне бздюм крещенских холодов нашествия,и будущее за Шексной, за Воркслоютеперь мне видится одетым в вещь заморскую.Я думаю: обзаведись валютою,мы одолели бы природу лютую.Я вижу гордые строенья с ванными,заполненными до краев славянами,и тучи с птицами, с пропеллером скрещенными,чтобы не связываться зря с крещеными,чьи нравы строгие и рук в лицо сованиесмягчает тайное голосование.Там в клубе, на ночь глядя, одноразовыйперекрывается баян пластинкой джазовой,и девки щурятся там, отдышался чтобы я,дырявый от расстрелов воздух штопая.Там днем ученые снимают пенку с опытов,И Файбишенко там горит звездой, и Рокотов,зане от них пошла доходов астрономия,и там пылюсь на каждой полке в каждом доме я.Вот, думаю, во что все это выльется.Но если вдруг начнет хромать кириллицаот сильного избытка вещи фирменной,приникни, серафим, к устам и вырви мой,чтобы в широтах, грубой складкой схожих с робою,в которых Азию легко смешать с Европою,он трепыхался, поджидая басурманина,как флаг, оставшийся на льдине от Папанина.9(?) февраля 1970

Памяти профессора Браудо

Люди редких профессий редко, но умирают,уравнивая свой труд с прочими. Землю роютлюди прочих профессий, и родственники назавтравыглядят, как природа, лишившаяся ихтиозавра.Март – черно-белый месяц, и зренье в мартеприспособляется легче к изображенью смерти;снег, толчея колес, и поднимает воротбредущий за фотоснимком, едущим через город.Голос из телефона за полночь вместо фразыпо проволоке передает как ожерелье слезы;это – немой клавир, и на рычаг надавишь,ибо для этих нот не существует клавиш.Переводя иглу с гаснущего рыданья,тикает на стене верхнего «до» свиданья,в опустевшей квартире, ее тишине на зависть,крутится в темноте с вечным молчаньем запись.17 марта 1970

Разговор с небожителем

Здесь, на земле,где я впадал то в истовость, то в ересь,где жил, в чужих воспоминаньях греясь,как мышь в золе,где хуже мышиглодал петит родного словаря,тебе чужого, где, благодарятебе, я на себя взираю свыше,уже ни в комне видя места, коего глаголомкоснуться мог бы, не владея горлом,давясь кивкомзвонкоголосой падали, слюнойкропя уста взамен кастальской влаги,кренясь Пизанской башнею к бумагево тьме ночной,тебе твой даря возвращаю – не зарыл, не пропил;и, если бы душа имела профиль,ты б увидал,что и онавсего лишь слепок с горестного дара,что более ничем не обладала,что вместе с ним к тебе обращена.Не стану жечьтебя глаголом, исповедью, просьбой,проклятыми вопросами – той оспой,которой речьпочти с пелензаражена – кто знает? – не тобой ли;надежным, то есть, образом от болиты удален.Не стану ждатьтвоих ответов, Ангел, поеликустоль плохо представляемому лику,как твой, под стать,должно быть, лишьмолчанье – столь просторное, что эхав нем не сподобятся ни всплески смеха,ни вопль: «Услышь!»Вот это мнеи блазнит слух, привыкший к разнобою,и облегчает разговор с тобоюнаедине.В Ковчег птенец,не возвратившись, доказует то, чтовся вера есть не более, чем почтав один конец.Смотри ж, как, наги сир, жлоблюсь о Господе, и этоодно тебя избавит от ответа.Но это – подтверждение и знак,что в нищетевлачащий дни не устрашится кражи,что я кладу на мысль о камуфляже.Там, на кресте,не возоплю: «Почто меня оставил?!»Не превращу себя в благую весть!Поскольку боль – не нарушенье правил:страданье естьспособность тел,и человек есть испытатель боли.Но то ли свой ему неведом, то лиее предел.

___

Здесь, на земле,все горы – но в значении их узком -кончаются не пиками, но спускомв кромешной мгле,и, сжав уста,стигматы завернув свои в дерюгу,идешь на вещи по второму кругу,сойдя с креста.Здесь, на земле,от нежности до умоисступленьявсе формы жизни есть приспособленье.И в том числевзгляд в потолоки жажда слиться с Богом, как с пейзажем,в котором нас разыскивает, скажем,один стрелок.Как на сопле,все виснет на крюках своих вопросов,как вор трамвайный, бард или философ -здесь, на земле,из всех угловнесет, как рыбой, с одесной и с левойслиянием с природой или с девойи башней слов!Дух-исцелитель!Я из бездонных мозеровских блюдтак нахлебался варева минути римских литер,что в жадный слух,который прежде не был привередлив,не входят щебет или шум деревьев -я нынче глух.О нет, не помощьзову твою, означенная высь!Тех нет объятий, чтоб не разошлиськак стрелки в полночь.Не жгу свечи,когда, разжав железные объятья,будильники, завернутые в платья,гремят в ночи!И в этой башне,в правнучке вавилонской, в башне слов,все время недостроенной, ты кровнайти не дашь мне!Такая тишьтам, наверху, встречает златоротца,что, на чердак карабкаясь, летишьна дно колодца.Там, наверху -услышь одно: благодарю за то, чтоты отнял все, чем на своем векувладел я. Ибо созданное прочно,продукт трудаесть пища вора и прообраз Рая,верней – добыча времени: теряя(пусть навсегда)что-либо, тыне смей кричать о преданной надежде:то Времени, невидимые прежде,в вещах чертывдруг проступают, и теснится грудьот старческих морщин; но этих линий -их не разгладишь, тающих как иней,коснись их чуть.Благодарю...Верней, ума последняя крупицаблагодарит, что не дал прилепитьсяк тем кущам, корпусам и словарю,что ты не в мастьмоим задаткам, комплексам и форамзашел – и не предал их жалким формамменя во власть.

___

Ты за утратугоразд все это отомщеньем счесть,моим приспособленьем к циферблату,борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!Да полно, мне ль!А если так – то с временем неблизким,затем что чудится за каждым дискомв стене – туннель.Ну что же, рой!Рой глубже и, как вырванное с мясом,шей сердцу страх пред грустною порой,пред смертным часом.Шей бездну мук,старайся, перебарщивай в усердьи!Но даже мысль о – как его! – бессмертьиесть мысль об одиночестве, мой друг.Вот эту фразухочу я прокричать и посмотретьвперед – раз перспектива умеретьдоступна глазу -кто издалиоткликнется? Последует ли эхо?Иль ей и там не встретится помеха,как на земли?Ночная тишь...Стучит башкой об стол, заснув, заочник.Кирпичный будоражит позвоночникпечная мышь.И за окномтолпа деревьев в деревянной раме,как легкие на школьной диаграмме,объята сном.Все откололось...И время. И судьба. И о судьбе...Осталась только память о себе,негромкий голос.Она одна.И то – как шлак перегоревший, гравий,за счет каких-то писем, фотографий,зеркал, окна, -исподтишка...и горько, что не вспомнить основного!Как жаль, что нету в христианстве бога -пускай божка -воспоминаний, с пригоршней ключейот старых комнат – идолища с ликомстарьевщика – для коротанья слишкомглухих ночей.Ночная тишь.Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.Отрепья дыма роются в обломкахбольничных крыш.Любая речьбезадресна, увы, об эту пору -чем я сумел, друг-небожитель, спорунет, пренебречь.Страстная. Ночь.И вкус во рту от жизни в этом мире,как будто наследил в чужой квартиреи вышел прочь!И мозг под током!И там, на тридевятом этажегорит окно. И, кажется, ужене помню толком,о чем с тобойвитийствовал – верней, с одной из кукол,пересекающих полночный купол.Теперь отбой,и невдомек,зачем так много черного на белом?Гортань исходит грифелем и мелом,и в ней – комокне слов, не слез,но странной мысли о победе снега -отбросов света, падающих с неба, -почти вопрос.В мозгу горчит,и за стеною в толщину страницывопит младенец, и в окне больницыстарик торчит.Апрель. Страстная. Все идет к весне.Но мир еще во льду и в белизне.И взгляд младенца,еще не начинавшего шагов,не допускает таянья снегов.Но и не детьсяот той же мысли – задом наперед -в больнице старику в начале года:он видит снег и знает, что умретдо таянья его, до ледохода.март – апрель 1970

* * * [53]

А. Кушнеру

Ничем, Певец, твой юбилеймы не отметим, кроме лестирифмованной, поскольку вместедавно не видим двух рублей.Суть жизни все-таки в вещах.Без них – ни холодно, ни жарко.Гость, приходящий без подарка,как сигарета натощак.Подобный гость дерьмо и тварьсам по себе. Тем паче, в массе.Но он – герой, когда в запасеимеет кой-какой словарь.Итак, приступим. Впрочем, речьтакая вещь, которой, Саша,когда б не эта бедность наша,мы предпочли бы пренебречь.Мы предпочли бы поднестиперо Монтеня, скальпель Вовси,скальп Вознесенского, а вовсене оду, Господи прости.Вообще, не свергни мы царяи твердые имей мы деньги,дарили б мы по деревенькеЧетырнадцатого сентября.Представь: имение в глуши,полсотни душ, все тихо, мило;прочесть стишки иль двинуть в рылоравно приятно для души.А девки! девки как одна.Или одна на самом деле.Прекрасна во поле, в постелида и как Муза не дурна.Но это грезы. Наявуты обладатель неименьяв вонючем Автово, – каменья,напоминающий ботвугнилой капусты небосвод,заводы, фабрики, больницыи золотушные девицы,и в лужах радужный тавот.Не слышно даже петуха.Ларьки, звучанье похабели.Приходит мысль о Коктебеле -но там болезнь на букву "Х".Паршивый мир, куда ни глянь.Куда поскачем, конь крылатый?Везде дебил иль соглядатайили талантливая дрянь.А эти лучшие умы:Иосиф Бродский, Яков Гордин -на что любой из них пригоден?Спасибо, не берут взаймы.Спасибо, поднесли стишок.А то могли бы просто водкуглотать и драть без толку глотку,у ближних вызывая шок.Нет, европейцу не понять,что значит жить в Петровом граде,писать стихи пером в тетрадии смрадный воздух обонять.Довольно, впрочем. Хватит лезтьв твою нам душу, милый Саша.Хотя она почти как наша.Но мы же обещали лесть,а получилось вон что. Наскакой-то бес попутал, видно,и нам, конечно, Саша, стыдно,а ты – ты думаешь сейчас:спустить бы с лестницы их всех,задернуть шторы, снять рубашку,достать перо и промокашку,расположиться без помехи так начать без суеты,не дожидаясь вдохновенья:"я помню чудное мгновенье,передо мной явилась ты".сентябрь 1970

53

Стихотворение написано в соавторстве с Я. Гординым ко дню рождения А. Кушнера. (прим. в СИБ)

На 22-е декабря 1970 года Якову Гордину от Иосифа Бродского

Сегодня масса разных знаков– и в небесах, и на воде -сказали мне, что быть беде:что я напьюсь сегодня, Яков.Затем, что день прохладный сейесть твоего рожденья дата(о чем, конечно, в курсе Татаи малолетний Алексей).И я схватил, мой друг, едваотбросив утром одеяло,газету «Правда». Там стоялопод словом «Правда» – Двадцать Два.Ура! – воскликнул я. – Ура!Я снова вижу цифры эти!И ведь не где-нибудь: в газете!Их не было еще вчера.Пусть нету в скромных цифрах сихторжественности (это ясно),но их тождественность прекраснаи нет соперничества в них!Их равнозначность хороша!И я скажу, друг Яков, смело,что первая есть как бы тело,вторая, следственно, душа.К чему бросать в былое взгляди доверять слепым приметам?К тому же, это было летоми двадцать девять лет назад.А ты родился до войны.Зимой. Пускай твой день рожденьяна это полусовпаденьеглядит легко, со стороны.Не опускай, друг Яков, глаз!Ни в чем на свете нету смысла.И только наши, Яков, числаживут до нас и после нас.При нас – отчасти... Жизнь сложна.Сложны в ней даже наслажденья.Затем она лишь и нужна,чтоб праздновать в ней день рожденья!Зачем еще? Один твердит:цель жизни – слава и богатство.Но слава – дым, богатство – гадство.Твердящий так – живым смердит.Другой мечтает жить в глуши,бродить в полях и все такое.Он утверждает: цель – в покоеи в равновесии души.А я скажу, что это – вздор.Пошел он с этой целью к черту!Когда вблизи кровавят морду,куда девать спокойный взор?И даже если не вблизи,а вдалеке? И даже еслисидишь в тепле в удобном кресле,а кто-нибудь сидит в грязи?Все это жвачка: смех и плач,«мы правы, ибо мы страдаем».И быть не меньшим негодяембедняк способен, чем богач.И то, и это – скверный бред:стяжанье злата, равновесья.Я – homo sapiens, и весь япротиворечий винегрет.Добро и Зло суть два кремня,и я себя подвергну риску,но я скажу: союз их искрурождает на предмет огня.Огонь же – рвется от земли,от Зла, Добра и прочей швали,почти всегда по вертикали,как это мы узнать могли.Я не скажу, что это – цель.Еще сравнят с воздушным шаром.Но нынче я охвачен жаром!Мне сильно хочется отсель!То свойства Якова во мне -его душа и тело илидве цифры – все воспламенили!Боюсь, распространюсь вовне.Опасность эту четко зря,хочу иметь вино в бокале!Не то рванусь по вертикалиДвадцать Второго декабря!Горю! Но трезво говорю:Твое здоровье, Яков! С Богом!Да-с, мы обязаны во многомПрироде и календарю.Игра. Случайность. Может быть,слепой природы самовластье.Но разве мы такое счастьесмогли бы логикой добыть?Жаме! Нас мало, господа,и меньше будет нас с годами.Но, дни влача в тюрьме, в бедламе,мы будем праздновать всегдасей праздник! Прочие – мура.День этот нами изберетсядним Добродушья, Благородства -Днем Качеств Гордина – Ура!1970

Дебют

I

Сдав все свои экзамены, онак себе в субботу пригласила друга,был вечер, и закупорена тугобыла бутылка красного вина.А воскресенье началось с дождя,и гость, на цыпочках прокравшись междускрипучих стульев, снял свою одеждус непрочно в стену вбитого гвоздя.Она достала чашку со столаи выплеснула в рот остатки чая.Квартира в этот час еще спала.Она лежала в ванне, ощущаявсей кожей облупившееся дно,и пустота, благоухая мылом,ползла в нее через еще одноотверстие, знакомящее с миром.

2

Дверь тихо притворившая рукабыла – он вздрогнул – выпачкана; прячаее в карман, он услыхал, как сдачас вина плеснула в недрах пиджака.Проспект был пуст. Из водосточных трублилась вода, сметавшая окурки.Он вспомнил гвоздь и струйку штукатурки,и почему-то вдруг с набрякших губсорвалось слово (Боже упасиот всякого его запечатленья),и если б тут не подошло такси,остолбенел бы он от изумленья.Он раздевался в комнате своей,не глядя на припахивавший потомключ, подходящий к множеству дверей,ошеломленный первым оборотом.1970

Дерево

Бессмысленное, злобное, зимойбезлиственное, стадии углядостигнувшее колером, самойприродой предназначенное дляотчаянья, – которого объемникак не калькулируется, – нов слепом повиновении своемуже переборщившее, оно,ушедшее корнями в перегнойиз собственных же листьев и во тьму -вершиною, стоит передо мной,как символ всепогодности, к чемуникто не призывал нас, несмотряна то, что всем нам свойственна пора,когда различья делаются зрядля солнца, для звезды, для топора.1970

Неоконченное

Друг, тяготея к скрытым формам лестиневесть кому – как трезвый человектяжелым рассуждениям о смертипредпочитает толки о болезни -я, загрязняя жизнь как черновикдальнейших снов, твой адрес на конвертесвоим гриппозным осушаю паром,чтоб силы заразительной достичьсмогли мои химические буквыи чтоб, прильнувший к паузам и порамсырых листов, я все-таки опричьпейзажа зимней черноморской бухты,описанной в дальнейшем, воплотилсяв том экземпляре мира беловом,где ты, противодействуя насильючухонской стужи веточкою тирса,при ощущеньи в горле болевомполощешь рот аттическою солью.Зима перевалила через горыкак альпинист с тяжелым рюкзаком,и снег лежит на чахлой повилике,как в ожидании Леандра Геро,зеленый Понт соленым языкомлобзает полы тающей туники,но дева ждет и не меняет позы.Азийский ветер, загасив маякна башне в Сесте, хлопает калиткойи на ночь глядя баламутит розы,в саду на склоне впавшие в столбняк,грохочет опрокинувшейся лейкойвниз по ступенькам, мимо цинерарий,знак восклицанья превращая в знаквопроса, гнет акацию; две кошки,составившие весь мой бестиарий,ныряют в погреб, и терзает звукв пустом стакане дребезжащей ложки.Чечетка ставень, взвизгиванье, хаос.Такое впечатленье, что пловецне там причалил и бредет задамик возлюбленной. Кряхтя и чертыхаясь,в соседнем доме генерал-вдовецвпускает пса. А в следующем домев окне торчит заряженное дробьюружье. И море далеко внизуломает свои ребра дышлом мола,захлестывая гривой всю оглоблю.И сад стреножен путами лозы.И чувствуя отсутствие глаголадля выраженья невозможной мыслио той причине, по которой нетЛеандра, Геро – или снег, что то же,сползает в воду, и ты видишь послекак озаряет медленный рассветее дымящееся паром ложе.Но это ветреная ночь, а ночиразличны меж собою, как и дни.И все порою выглядит иначе.Порой так тихо, говоря короче,что слышишь вздохи камбалы на дне,что достигает пионерской дачизаморский скрип турецкого матраса.Так тихо, что далекая звезда,мерцающая в виде компромиссас чернилами ночного купороса,способна слышать шорохи дроздав зеленой шевелюре кипариса.И я, который пишет эти строки,в негромком скрипе вечного пера,ползущего по клеткам в полумраке,совсем недавно метивший в пророки,я слышу голос своего вчера,и волосы мои впадают в руки.Друг, чти пространство! Время не преградавторженью стужи и гуденью вьюг.Я снова убедился, что природаверна себе и, обалдев от гуда,я бросил Север и бежал на Югв зеленое, родное время года.1970