Собрание сочинений

___

«Колхида» вспенила бурун, и Ялта -с ее цветами, пальмами, огнями,отпускниками, льнущими к дверямзакрытых заведений, точно мухик зажженным лампам, – медленно качнуласьи стала поворачиваться. Ночьнад морем отличается от ночинад всякой сушею примерно так же,как в зеркале встречающийся взгляд -от взгляда на другого человека.«Колхида» вышла в море. За кормойструился пенистый, шипящий след,и полуостров постепенно таялв полночной тьме. Вернее, возвращалсяк тем очертаньям, о которых намтвердит географическая карта.январь – февраль 1969

В альбом Натальи Скавронской

Осень. Оголенность тополейраздвигает коридор аллейв нашем не-именьи. Ставни бьютсядруг о друга. Туч невпроворот,солнце забуксует. У воротлужа, как расколотое блюдце.Спинка стула, платьица без плеч.Ни тебя в них больше не облечь,ни сестер, раздавшихся за лето.Пальцы со следами до-ре-ми.В бельэтаже хлопают дверьми,будто бы палят из пистолета.И моя над бронзовым узломпятерня, как посуху – веслом.«Запираем» – кличут – «Запираем!»Не рыдай, что будущего нет.Это – тоже в перечне приметместа, именуемого Раем.Запрягай же, жизнь моя сестра,в бричку яблонь серую. Пора!По проселкам, перелескам, гатям,за семь верст некрашеных и вод,к станции, туда, где небосводзаколочен досками, покатим.Ну, пошел же! Шляпу придержида под хвост не опускай вожжи.Эх, целуйся, сталкивайся лбами!То не в церковь белую к венцу -прямо к света нашего концу,точно в рощу вместе за грибами.октябрь 1969, Коктебель

С видом на море

И. Н. Медведевой

I

Октябрь. Море поутрулежит щекой на волнорезе.Стручки акаций на ветру,как дождь на кровельном железе,чечетку выбивают. Лучсветила, вставшего из моря,скорей пронзителен, чем жгуч;его пронзительности вторя,на весла севшие гребцыглядят на снежные зубцы.

II

Покуда храбрая рукаЗюйд-Веста, о незримых пальцах,расчесывает облака,в агавах взрывчатых и пальмахпроизводя переполох,свершивший туалет без мылапророк, застигнутый врасплохпри сотворении кумира,свой первый кофе пьет ужена набережной в неглиже.

III

Потом он прыгает, крестясь,в прибой, но в схватке рукопашнойон терпит крах. Обзаведясьв киоске прессою вчерашней,он размещается в одномиз алюминиевых кресел;гниют баркасы кверху дном,дымит на горизонте крейсер,и сохнут водоросли назатылке плоском валуна.

IV

Затем он покидает брег.Он лезет в гору без усилий.Он возвращается в ковчегиз олеандр и бугенвилей,настолько сросшийся с горой,что днище течь дает как будто,когда сквозь заросли поройвнизу проглядывает бухта;и стол стоит в ковчеге том,давно покинутом скотом.

V

Перо. Чернильница. Жара.И льнет линолеум к подошвам...И речь бежит из-под перане о грядущем, но о прошлом;затем что автор этих строк,чьей проницательности беркутмог позавидовать, пророк,который нынче опровергнут,утратив жажду прорицать,на лире пробует бряцать.

VI

Приехать к морю в несезон,помимо матерьяльных выгод,имеет тот еще резон,что это – временный, но выходза скобки года, из вороттюрьмы. Посмеиваясь криво,пусть Время взяток не берет -Пространство, друг, сребролюбиво!Орел двугривенника прав,четыре времени поправ!

VII

Здесь виноградники с холмабегут темно-зеленым туком.Хозяйки белые домаздесь топят розоватым буком.Петух вечерний голосит.Крутя замедленное сальто,луна разбиться не грозито гладь щербатую асфальта:ее и тьму других светилзалив бы с легкостью вместил.

VIII

Когда так много позадивсего, в особенности – горя,поддержки чьей-нибудь не жди,сядь в поезд, высадись у моря.Оно обширнее. Онои глубже. Это превосходство -не слишком радостное. Ноуж если чувствовать сиротство,то лучше в тех местах, чей видволнует, нежели язвит.октябрь 1969, Коктебель

Конец прекрасной эпохи

Потому что искусство поэзии требует слов,я – один из глухих, облысевших, угрюмых пословвторосортной державы, связавшейся с этой, -не желая насиловать собственный мозг,сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоскза вечерней газетой.Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накалв этих грустных краях, чей эпиграф – победа зеркал,при содействии луж порождает эффект изобилья.Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, -это чувство забыл я.В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,стены тюрем, пальто; туалеты невест – белизныновогодней, напитки, секундные стрелки.Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -деревянные грелки.Этот край недвижим. Представляя объем валовойчугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.Даже стулья плетеные держатся здесьна болтах и на гайках.Только рыбы в морях знают цену свободе; но ихнемота вынуждает нас как бы к созданью своихэтикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.Кочет внемлет курантам.Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -тут конец перспективы.То ли карту Европы украли агенты властей,то ль пятерка шестых остающихся в мире частейчересчур далека. То ли некая добрая феянадо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.Сам себе наливаю кагор – не кричать же слугу -да чешу котофея...То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,паровоз с кораблем – все равно не сгоришь от стыда:как и челн на воде, не оставит на рельсах следаколесо паровоза.Что же пишут в газетах в разделе «Из зала суда»?Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;но не спит. Ибо брезговать кумполом сныпродырявленным вправе.Зоркость этой эпохи корнями вплетается в тевремена, неспособные в общей своей слепотеотличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,чтоб спросить с тебя, Рюрик.Зоркость этих времен – это зоркость к вещам тупика.Не по древу умом растекаться пристало пока,но плевком по стене. И не князя будить – динозавра.Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топорада зеленого лавра.декабрь 1969

Дидона и Эней

Великий человек смотрел в окно,а для нее весь мир кончался краемего широкой, греческой туники,обильем складок походившей наостановившееся море.Он жесмотрел в окно, и взгляд его сейчасбыл так далек от этих мест, что губызастыли, точно раковина, гдетаится гул, и горизонт в бокалебыл неподвижен.А ее любовьбыла лишь рыбой – может и способнойпуститься в море вслед за кораблеми, рассекая волны гибким телом,возможно, обогнать его... но он -он мысленно уже ступил на сушу.И море обернулось морем слез.Но, как известно, именно в минутуотчаянья и начинает дутьпопутный ветер. И великий мужпокинул Карфаген.Она стоялаперед костром, который разожглипод городской стеной ее солдаты,и видела, как в мареве костра,дрожавшем между пламенем и дымом,беззвучно рассыпался Карфагензадолго до пророчества Катона.1969

Отрывок

Из слез, дистиллированных зрачком,гортань мне омывающих, наружуне пущенных и там, под мозжечком,образовавших ледяную лужу,из ночи, перепачканной трубой,превосходящей мужеский капризнак,из крови, столь испорченной тобой,– и тем верней – я создаю твой призрак,и мне, как псу, не оторвать глазаот перекрестка, где многоголосоостервенело лают тормоза,когда в толпу сбиваются колесатроллейбусов, когда на красный светбежит твой призрак, страх перед которымприсущ скорее глохнущим моторам,чем шоферам. И если это бред,ночной мой бред, тогда – сожми виски.Но тяжкий бред ночной непрерываембудильником, грохочущим трамваем,огромный город рвущим на куски,как белый лист, где сказано «прощай».Но уничтожив адрес на конверте,ты входишь в дом, чьи комнаты лишайзабвения стрижет, и мысль о смертиприюта ищет в меркнущем умена ощупь, как случайный обитательчужой квартиры пальцами во тьмепо стенам шарит в страхе выключатель.1969

Из «Школьной антологии»

1. Э. Ларионова

Э. Ларионова. Брюнетка. Дочьполковника и машинистки. Взглядомнапоминала взгляд на циферблат.Она стремилась каждому помочь.Однажды мы лежали рядомна пляже и крошили шоколад.Она сказала, поглядев вперед,туда, где яхты не меняли галса,что если я хочу, то я могу.Она любила целоваться. Ротнапоминал мне о пещерах Карса.Но я не испугался.Берегувоспоминанье это, как трофей,уж на каком-то непонятном фронтеотбитый у неведомых врагов.Любитель сдобных баб, запечный котофей,Д. Куликов возник на горизонте,на ней женился Дима Куликов.Она пошла работать в женский хор,а он трубит на номерном заводе.Он – этакий костистый инженер...А я все помню длинный коридори нашу свалку с нею на комоде.И Дима – некрасивый пионер.Куда все делось? Где ориентир?И как сегодня обнаружить то, чемих ипостаси преображены?В ее глазах таился странный мир,еще самой ей непонятный. Впрочем,не понятый и в качестве жены.Жив Куликов. Я жив. Она – жива.А этот мир – куда он подевался?А может, он их будит по ночам?..И я все бормочу свои слова.Из-за стены несутся клочья вальса,и дождь шумит по битым кирпичам...

2. О. Поддобрый

Олег Поддобрый. У него отецбыл тренером по фехтованью. Твердоон знал все это: выпады, укол.Он не был пожирателем сердец.Но, как это бывает в мире спорта,он из офсайда забивал свой гол.Офсайд был ночью. Мать была больна,и младший брат вопил из колыбели.Олег вооружился топором.Вошел отец, и началась война.Но вовремя соседи подоспелии сына одолели вчетвером.Я помню его руки и лицо,потом – рапиру с ручкой деревянной:мы фехтовали в кухне иногда.Он раздобыл поддельное кольцо,плескался в нашей коммунальной ванной...Мы бросили с ним школу, и тогдаон поступил на курсы поваров,а я фрезеровал на «Арсенале».Он пек блины в Таврическом саду.Мы развлекались переноской дрови продавали елки на вокзалепод Новый Год.Потом он, на беду,в компании с какой-то шантрапойвзял магазин и получил три года.Он жарил свою пайку на костре.Освободился. Пережил запой.Работал на строительстве завода.Был, кажется, женат на медсестре.Стал рисовать. И будто бы хотелучиться на художника. Местамиего пейзажи походили на -на натюрморт. Потом он залетелза фокусы с больничными листами.И вот теперь – настала тишина.Я много лет его не вижу. Самсидел в тюрьме, но там его не встретил.Теперь я на свободе. Но и тутнигде его не вижу.По лесамон где-то бродит и вдыхает ветер.Ни кухня, ни тюрьма, ни институтне приняли его, и он исчез.Как Дед Мороз, успев переодеться.Надеюсь, что он жив и невредим.И вот он возбуждает интерес,как остальные персонажи детства.Но больше, чем они, невозвратим.