Собрание стихотворений

118. В ИЕРУСАЛИМЕ

Да, не прочнее камень дыма, И русским голосом грудным О камнях Иерусалима Мы с музой смуглой говорим, A у нее гортанный голос, И видел я: на поле том Она склонилась, чтобы колос Поднять, оставленный жнецом. Все розовое в этом мире — Дома и камень мостовой, Холмы и стены, как в порфире, Как озаренные зарей. Счастливец я! Бежав от прозы, Уплыв от всех обычных дел, На эти розовые розы Я целый день с горы смотрел. 1937

119. АТЛЕТ

Н.Н. Берберовой

Пшеница спеет в солнце лета, В амбар струится, как вода. Спартанец легкий плащ атлета На землю сбросил без стыда. В поту, на солнечной площадке, И улыбаясь — солнце, свет! — Стоят лицом к лицу, как в схватке, Весь мир и молодой атлет. Как радостно он дышит миром, Бросая в крепкий воздух мяч! Отметим лёт мяча пунктиром, Улыбкою — завистниц плач. Как высоко грудную клетку Вздымает марафонский бег! Протянем лавровую ветку Всем, кто опережает век. Не пища, не иищеваренье, А только тело, воздух, звон, Где пульсом кровообращенья Холодный мрамор оживлен. Олимпиада: воздух, лето, Торжественный латинский слог, Легчайшая душа атлета, Полет мяча и топот ног. 1936

120. «Ты — гадкий утенок, урод…»

Ты — гадкий утенок, урод. И нет у тебя ничего: Ни сил лебединых, ни вод, Ни голоса, как у него. Не крылья, а лужа. И в них Кусочек далеких небес, Таких непонятных, как стих, Таких невесомых на вес. Но даже за то, что тебе Послали — за лужу, за нос, Такой неуклюжий! — судьбе Ты был благодарен до слез. Пленительный лебедь из рук В балетном пространстве летит Под музыку скрипок, и вдруг Гром рукоплесканий гремит. Весь мир, как огромный цветок. Ты плачешь от счастья, без сил. При мысли, что хоть на часок И ты этот мир посетил. 1936

121. АННА

Средь бурь и прекрасных ненастий, Как мачта средь звезд и морей, Как гибкая ива во власти Гитарных кастильских ночей, Трепещет, склоняется Анна Над синей и страшной водой Пленительных глаз Дон-Жуана, Где мир отразился пустой. Не верь никаким уговорам, Мужским непонятным слезам, Красивым и ловким танцорам, Поэтам и синим глазам — Все только начало разлуки, Ты будешь сгорать от стыда, Ты будешь заламывать руки, Покинутая навсегда. О, в шорохе платьев туманных В темнице своей кружевной Останься для вздохов гитарных Запретной страной.

122. РОМАН

Ты — африканское объятье, Ты — пальма, ты — высокий храм. Ты в черном шумном бальном платье По лестнице нисходишь к нам. И с легкомысленным поэтом Дыханье делишь, пьешь вино, Усталая, перед рассветом Ты говоришь: «Мне все равно»… Но угасает жар романа, Как тлен шампанских пузырьков. Увянут милые румяна, Умолкнет музыка балов. Ты располнеешь в жизни душной, У мужа в клетке золотой, Ты станешь теплой, равнодушной, Благополучной и земной. Меняет голоса эпоха. А легкомысленный поэт? Наверное, он кончит плохо Среди своих житейских бед. И прочитав о том в газете, Твой муж, солидный человек, Вздохнет и скажет о поэте: — Стихи в американский век… 1937

123. ВЕРНОСТЬ

В слезах, в одиночестве вечном, В терзаниях — ночи без сна, В прекрасном порыве сердечном Склоняется к слабым она. Как Троя, как крепость в осаде, В которой воды больше нет. Представлен к высокой награде Ее комендант и поэт. О, верность и ум коменданта Отмечены на небесах: Бессмертьем — душа, и талантом, Звездою алмазною — прах. И новая там Андромаха Стоит на высокой стене, Взирает на битву без страха В прелестной своей тишине. Ты, льющая слезы над телом, Когда погибает герой, Зачем ты к нему не слетела На помощь средь битвы такой? Зачем не склонилась спасеньем К слабейшему, к мукам таким, Его не оплакала пеньем И не разрыдалась над ним? 1937

124–126. КОЛОДА КАРТ

1. «В колоде 52 карты…»

В колоде 52 карты. Это — Наварра и Арагон, Франция, роза Декарта, И Кастилия — гитарный звон. Четыре короля и дамы, Строй пик и сердец. Зеленые поля и храмы, Где золотой телец. Четыре игральных масти: Кастилии каравелльный флот, В Атлантике божьи страсти, Где «Санта-Мария» плывет…

2. «И в золоченой карете…»

И в золоченой карете (Не профиль, а бог, медаль) Людовик — как на монете — Едет в прохладный Версаль. О лилии тучных бурбонов И под глазами мешки! О фавориток и тронов В темных боскетах грешки! А если звон шпаги, Взмах шляпы с пером и поклон, И глоток из плетеной фляги, Это — Наварра и Арагон. Но смерть голубую колоду Тасует костяшками рук, Ставка — жизнь за свободу. Угодно, любезный друг?

3. «И, потирая руки…»

И, потирая руки, Садится бледный игрок, Сначала так, от скуки, Потом вызывая рок. И в этой схватке с роком Все кажется сквозь туман, Что золото тяжким потоком Течет в дырявый карман. Но смерть прикупает к восьмерке. Туз! И во цвете лет Гибель на апельсинной корке. Девятка, и ваших нет! И республика в буре ломает Лилии и дубы, Карточный домик сдувает С зеленых полей судьбы. 1937

127. ШУМ ПЛАТЬЯ…

Шум платья на балу, — как парусина Высоких и прекрасных парусов, Шум корабля… А мачты — древесина Воспетых столько раз дубов… Ты — роза! В бальной зале Ты поднимаешь радостно бокал, И пузырьки рождаются в бокале, В шампанском, в царстве люстр, зеркал. Но мир другой — огромный и печальный Бушует тайно за твоим челом, И даже в суматохе бальной Нельзя забыть под музыку о нем. И, вспомнив про моря, дожди и слезы, Ты умолкаешь… Облака плывут… И две слезы, как маленькие дозы Соленых вод, из глаз твоих текут… 1937

128–132. ПОЭМА О ДУБЕ

I. «Тростник в зефире вдохновенья…»

Тростник в зефире вдохновенья Трепещет, гнется, слезы льет. Он существует, он — растенье, Он мыслит, чувствует, живет. Тростинка слабая не может Бороться с Богом: прах и тень. Благоразумие отложит Копеечку на черный день. Как в школьной басне Лафонтена: Склонись, о смертный, пред судьбой, Чтоб долго жить, чтоб в царстве тлена Украсил мрамор путь земной.