Собрание стихотворений

218. «Нас не было, мы на земле не жили…»

Нас не было, мы на земле не жили, И на высоком корабле судьбы Мы в Африку туманную не плыли, Не стлался за кормою дым трубы, И голос ангельский не пел над нами, В небесных рощах не гостили мы — Не расстается ангел с небесами И не бывает пальм среди зимы. Нам никогда никто не пел о счастье И этих рук худых не целовал, Не любовался этим черным платьем, И не надела ты его на бал. Нам не казался мир печальным садом При скудном свете городской луны, И не катились слезы крупным градом Из этих глаз, из этой тишины. Прекрасным заревом туберкулезным Не вспыхнул мрамор твоего лица, И воздухом хрустальным и морозным Душа не надышалась до конца. Париж. 1931

219. «Еще мы не знаем, не смеем…»

Еще мы не знаем, не смеем. Еще мы сказать не умеем О многом, о том, что хотим. Небесная родина — дым. Еще не стихи, а туманы, Но рифма слетает ко мне И в черные, черные страны Уводит меня, как во сне. К каким-то прелестным рукам, К каким-то иным берегам, К печальным и лунным холмам, Но счастье мое и не там. Париж. 1931

220. «По-прежнему шепчет нам Гамлет…»

По-прежнему шепчет нам Гамлет О злых и презренных врагах, Витает в высоком раздумьи С раскрытою книгой в руках. Все так же склоняются ивы Безмолвно — над черной водой, Все так же Офелия руки Заламывает над судьбой. Все так же звучит сатанинский Актерский заученный смех И руки ломает актриса. Все — яд, преступление, грех… Расплакаться в черном театре Готова простая душа Над участью датского принца, Едва от волненья дыша. И вдруг просыпается в сердце Забытая нежность к нему, Такая прекрасная жалость Ко всем и к себе самому. Париж. 1931

221. ЛИРА

Среди равнодушного мира, Не перекричав глухоты, Безмолвствует робкая лира, И музыка дремлет, как ты. Так Лермонтов в узком мундире Жил в царстве указов и слез, Так ангел летел и в эфире К нам душу беспечную нес. А здесь только лепет и вздохи И жалобы, темень в окне, Судьба. Только жалкие крохи Небес, отраженных на дне. Здесь только дожди и прохожий На улице, вздох на мосту, Здесь нет ничего, что похоже На ангельскую красоту. Но чем безотрадней, печальней Судьба и чем жребий страшней, Тем чище, теплей, музыкальней Твой голос поет для людей, Чем неотвратимей дыханье Конца над нелепой судьбой, Тем выше и выше сиянье — О, лира небес, — над тобой.

222. В МИХАЙЛОВСКОМ

Печальная страница — дождливый день, Дубравы, нивы, облачная сень. А завтра — вновь неугомонный дождь И голубой туман дубовых рощ. Все то же: нивы, ветер, небосклон И северный голубоглазый лен, И в хижинах роенье черных мух, И на сырых лугах гусиный пух. ></emphasis > Дорога. Царство золотых берез — Подобье женских вздохов, женских слез. Рябины. Милый деревенский дом И лужа на дворе перед окном. Стоит гумно в пленительном дыму, Скрипучие возы ползут к нему. Но затопили печи в дыме муз, Бильярдный шар летает мимо луз, И вот и голос няни за свечой О море и о рыбке золотой. ></emphasis > Под этой крышей в сельской тишине Всю ночь перо металось, как в огне. Он бурю в море жизни воспевал, Прекрасную свободу призывал, Чтоб в холоде морозном умереть, Чтоб ангелом курчавым улететь, Чтоб наконец свои глаза закрыть, Чтоб грешный мир на небе позабыть. Париж. 1931

223. ПОВОРОТ РУЛЯ

Мы вновь повернули на запад. Таков был средь ночи приказ Жестоких небес, адмирала И муз, вдохновляющих нас. Давно ли шумели деревья? И к смертным слетала весна, И средь театрального мира Всходила большая луна: И вот, снова хмурое море. Все рушится, тает, как дым, И гибнут испанские замки В лазури один за другим. Не замки, не башни, не залы, А хижина из тростника. Не лунные рощи, не пальмы, Не музыка издалека, А скудный и гибельный берег, Безмерно печальный простор, Суровый пронзительный ветер, Летящий навстречу нам с гор. Не грохоты рукоплесканий, А жалкий наш жребий червя. Библейские рыбы на ужин, Немного воды и огня. О, музы! Корабль отплывает. Непрочный и медленный он. А мимо плывут небоскребы, Качается весь небосклон. Все ближе и ближе в тумане Тот берег песчаный, страна, Где ждет нас прекрасная бедность, Заслуженная тишина. Пусть там неразумное сердце Поучится биться, страдать, Припомнит о песенном детстве, Которым учила нас мать. Пусть сердце подышит поглубже, — Земную судьбу оценя, — Возвышенным воздухом бедствий. Средь бедных ландшафтов храня Печальную память о небе, О музыке, о голубке, Летавшем над маленьким счастьем, О розе в холодной руке…

224. ПОСВЯЩЕНИЕ

Я эти строки посвящаю всем, Кто перед гневом неба ужасался, Кто много плакал и ослеп совсем, Кто с городом прекрасным расставался. Нас погубил классический мороз И — север, север — время роковое, Нас погубили в царстве женских слез Два платья — черное и голубое. Нас погубила нежная зима. Не пламень, не полдневный жар, а холод, И не свинец в груди, а ты сама, Твой занесенный снегом дальний город. Был полон музыки печальной мир, Когда мы дом навеки покидали, Когда нас ласточки, как в монастырь, В изгнанье длительное провожали. О, как мы плакали, бросая дом! В сугробах замерзала наша Троя, И призрачным непрочным мотыльком Ушел кораблик наш искать покоя. Но нам нигде покоя не найти, Нам счастья полнокровного дороже Все бедствия и немощи в пути, Броди душа по свету, как прохожий. Броди в своей чудесной нищете, Средь розовых дубов твоя квартира, Присматривайся к женской красоте И слушай, как шумят деревья мира. Не вечно же вздыхать и плакать нам. Когда ты будешь снова жить на небе, Ты с ангельской улыбкой вспомнишь там Об этом беженском и черном хлебе.

225. ЭЛЕГИЯ

Мы жили, как птицы в лазури, Мир был, как огромный цветок, Но черные, черные бури Нас выбросили на песок, И скуден был берег спасенья — Бесплодная вовсе страна, За громом кораблекрушенья Торжественная тишина. И мы с умиленьем взирали На камень и пепел холмов, На эти суровые дали И зелень библейских дубов. Все переменилось, все стало Печальным и важным, как смерть. Шел дождь на прибрежные скалы, Чернела небесная твердь. Не музыка, не балерина, Не розовые облака, А горести блудного сына И хижина из тростника. О, муза, в восторге летаний Уже ты не будешь опять Под аплодисменты собраний Сердца и вниманье пленять. Как жница над божьей пшеницей, Ты будешь прилежно, до слез, Склоняться над каждой страницей, И будет тяжелым твой воз. Мир только туманная смена Трудов, декораций, все — дым: Сегодня любовная тема, Прелестные руки и Рим, А завтра — разлука, могила, Принц и свинопас — близнецы, И вечность, как ветер Эсхила, Колеблет лачуги, дворцы… Париж. 1932

226. НА ФЕРМЕ

Какое обилие пищи И утвари в фермерском доме, Как лают овчарки на нищих, Какие волы на соломе. Но надо вставать с петухами, Заботиться о винограде И деньги беречь под замками Под сенью счастливых Аркадий. Душа моя, ты — чужестранка, С твоей ли небесной гордыней И жить на земле, как служанка, Быть трудолюбивой рабыней? Ты в этом хозяйственном мире Чужая, как роза в амбаре, Тебя затолкали четыре Стихии на шумном базаре. С печальной улыбкой, сквозь слезы Под фермерские разговоры, Ты смотришь на тучные лозы, На зелень дубов и на горы. Ты знаешь, что здесь мы случайно, В прелестной, непрочной темнице Что шорох деревьев и тайна Небес или тучность пшеницы, И весь этот мир — только сцена, Где мы кое-как разыграем Коротенький фарс и средь тлена И прелести хрупкой растаем.

227. ИДИЛЛИЯ

Мы жили под сенью оливы, Среди виноградников, хижин И каменных круглых колодцев. В том домике под черепицей, В котором весь день было солнце, И глупые осы летали Над медом, над банкой варенья, Над книгами и над цветами Повсюду разбросанных платьев. Мы утром ходили за хлебом, И в городе смуглые дети, Романские арки и церкви Нам напоминали о дальнем И прочном двенадцатом веке. Дорога лежала долиной, Где овцы курчавой отарой, Позванивая бубенцами, Щипали траву под надзором Косматых и рыжих овчарок, И запах овечьего сыра Мешался с душистой лавандой. Налево от нашей дороги Холмы голубели, а справа Сияло зеленое море. И ты говорила: — Смотрите, Как эти холмы голубые Похожи совсем на ландшафты, Огромной музейной картины! Я тоже смотрел с удивленьем На эти холмы и на море, На парусник на горизонте, На домики горных селений, Потом на тебя, на худые Прелестные руки в загаре, И мне было грустно при мысли, Что вся эта прелесть истлеет, Растает, как дым, как виденье, Что в буре погибнет кораблик И домики в прах превратятся, А нам от минутного счастья Останется только могила… Но ты беззаботно смеялась: Зеленый усатый кузнечик, В плену у тебя на ладони, Сидел, как складная игрушка. А вечером под абажуром Скупой керосиновой лампы, Где бабочки трепетно бились, Мы вместе с тобою читали Печальную книгу о Риме, И Рим нам казался высоким Жилищем богинь и героев. Средь варварских кликов, средь бедствий, Уже озаренный пожаром, Прекрасный и мраморный город Клонился, как солнце, к упадку. Но все застилалось туманом — Вселенная, комната, книга, И тонкие смуглые руки Весь гибнущий мир обнимали. Париж. 1932

228. УРНА

С печальной улыбкой Она говорила: — Какое нам счастье Дано: до могилы Быть в этом блаженном И горестном мире, Где лозы в долине И снег на Памире… Она утешала: — И самое горе Прекрасно! А солнце — Как праздник! И море… Но гибельный кашель Душил напоследок. Цвел странный румянец Под вздохи соседок. Как все: со слезами, С мечтами о рае, В отчаяньи руки Над бездной ломая. Так роль приближалась К закату финала, И лебеди плыли По глади канала. И только афиша И мраморной урны Прелестная форма Напомнят средь бурной И суетной жизни О пламени тела, В котором, как ангел, Душа леденела. Прохожий, подумай О небе за тучей, О женских надеждах Под ивой плакучей.