Солнце больше солнца

Сын ответил, что, когда найдёт подходящий вариант, то в городе, куда переедет, будет искать дом, который отец сможет купить, продав свой в Саврухе.

У Маркела Николаевича встрепенулась душа, надо было поделиться тем, что перед ним открывалось, и, оставив Анюту на Варвару, он облачился в тулуп, сел на мотоцикл, пустился трудной зимней дорогой к лесничему. Дмитрий Сергеевич стал угощать вином, в каком развёл мёд.

– Ну, как?

Друг, медленно, со смаком, высосав стакан, облизнул губы, восторженно произнёс:

– Вот это питьё так питьё!

После этого начал вздыхать, принял скорбный вид и, потирая рукой толстую шею, рассказал об Анюте. Борисов тоже стал скорбным, тоже вздохнул.

– Так оно протекает, - сделал философское заключение, вздохнул снова и налил из кувшина в стаканы вино с мёдом.

– Протекает, - в тон хозяину повторил Неделяев.
– А там и моя очередь, - добавил упавшим голосом, глядя на друга в жажде опровержения.

– У тебя этой болезнью вторая жена берётся, а в одну и ту же воронку снаряд не попадает, - преподал Дмитрий Сергеевич.
– Отметай не те мысли.

Маркел Николаевич в облегчении приложился к стакану, сердцу стало теплее, он рассказал о письме сына.

– Он у тебя с умом!
– непритворно похвалил лесничий.
– Я в этом году на пенсию выхожу, тоже думаю уехать.

– К сыну в Чкалов?
– сказал друг и, вспомнив, что городу недавно вернули прежнее название, поправил себя: - В Оренбург?

Борисов помотал головой.

– Не туда. В старости хорошо жить на юге, где-нибудь у моря.

"Ишь ты, какой замах!" - сказал про себя Неделяев.

– Тебе легче - ты дом продашь и другой купишь, а я этого не могу. Дом не мой, его другому лесничему передадут, - посетовал Дмитрий Сергеевич.
– Ладно хоть подкопил кое-чего, на домишко должно хватить.

Гость не скрыл усмешки:

– Будем надеяться, что хватит. Хватит, а?
– и рассмеялся.

Лицо хозяина построжало.

– Трудное положение, не до смеха, - проговорил он со значением, и Неделяев мгновенно помрачнел.

За обедом говорили о том, что американцы запустили свой первый спутник, "а наш с октября летает", что американский бомбардировщик уронил водородную бомбу в океан у своего побережья, "и ведь не взорвалась, пакость", что над США разыгралась невероятная снежная буря с морозом под пятьдесят градусов, "полтыщи человек погибло".

– Не наше ли тайное оружие действует?
– пошутил Маркел Николаевич и тут же подумал: "А вдруг и правда?"

Но мысль о тайном оружии вытеснили мысли об оружии уже известном, о том, чем оно обернулось, и в то время как он нёсся на мотоцикле домой, над лесными верхушками грезился горизонтально расположенный белопламенный диск.

112

Когда белый земной покров начал ветшать под вышедшим из дрёмы мартовским солнцем, тепло одетая Анюта стала в полдни выходить на крыльцо. Стояла, запрокидывая лицо к небу, упорно отказываясь присесть на вынесенную Варварой табуретку.

Если же Маркел Николаевич, приходя со службы обедать, заставал жену в комнате лежащей, она вставала с кровати так поспешно, как только могла, хотя он повторял:

– Да лежи ты, лежи!

Она смотрела ему в глаза:

– Успею я належаться.

В один день добавила:

– Ты дал мне жизнь увидеть.

Он растроганно подумал: "До чего же я хорош тебе был, бедняжке!" Вышел из комнаты, остановился: "Никак я слёзы лью. И ведь лью!"

Ночью она умерла, он в это время спал. Поутру появилась, как всегда, Варвара, он сидел в кухне над стаканом вина и, не поднимая глаз, сказал:

– Ушла.

Она поняла, выкрикнула стенящим голосом:

– Ты хоть бы теперь не пил!
– и, крестясь, пошла к телу Анюты.

А он и не пил, что-то мешало. Одеваясь, чтобы пойти сообщить о кончине жены, сказал Варваре:

– И надо ведь! В такую же пору Поля умерла - солнце грело, сугробы оседали.

– Число не помнишь?

– Да помню, - ответил неохотно, - Анюта на два дня позднее...

Посмотрел на налитый стакан, вышел на улицу. И, сам удивляясь, не пил и потом, когда готовились хоронить. Лишь на поминках пропустил две рюмки портвейна, при том что раньше красное вино рюмками не пил.

Гостей провожала Варвара, он пересел из-за обеденного за свой рабочий стол, усиливаясь прояснить нечто важное, что просилось на ум. Провёл ладонью по волосам и не ощутил их, будто ладонь была не его, и лишь когда коснулся шеи, стало чуть щекотно. Он достал рукопись, подточил перочинным ножичком стержень карандаша и плотно сомкнул веки, чтобы это помогло ловить мысль.

Помешало ненужное - фамилия "Агафонов". Откуда она? Ага! Она на обелиске, поставленном там, где когда-то был старый тополь, к которому эсеры привязали красноармейца и расстреляли за убийство их товарищей.

Вспомнилось то, что говорил ему, парнишке Маркелу, об Учредительном Собрании командир эсеровского отряда Тавлеев, какие газеты показывал. Закон о выборах был самым демократичным в мире. Большевики, хотя они уже верховодили, получили только 24 процента голосов, а эсеры - больше сорока процентов. Они, победившие, должны были формировать правительство, но большевики разогнали Учредительное Собрание, насрали на выборы, а людей, которые не согласились и вышли под красными знамёнами на улицы Петрограда, Москвы, стали убивать.

Маркел Николаевич достал бумаги Кережкова, стал читать перепечатку из газеты "Дело Народа" от 7 января 1918 года:

"Без предупреждения красногвардейцы открыли частый огонь. Процессия полегла. Стрельба продолжалась по лежащим. Первым был убит разрывной пулей, разнесшей ему весь череп, солдат, член Исполнительного Комитета Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов 1-го созыва и член главного земельного комитета тов. Логвинов. В это время началась перекрестная стрельба пачками с разных улиц. Литейный проспект от угла Фурштадтской до угла Пантелеймоновской наполнился дымом. Стреляли разрывными пулями в упор..."

И ведь никто ныне не знает про ту кровь, сказал себе Маркел Николаевич. Знают, что демонстрации рабочих расстреливают в других странах капиталисты-монополисты. Ему известно о монополиях из учебника, по которому учился в школе сын Лев. Картели, синдикаты, тресты. Монополия на власть. "Вы - те же самые монополисты!" - осенила мысль о том сорте лиц, из которого образуется кучка правящих страной с 1917 года. Восхваляют Горького назвали его именем город, а вот что Горький написал в восемнадцатом году!