Сон № 9

– А…

– Возвращайтесь в свой рай, Бунтаро.

Пытаюсь снова заснуть – мы с Аи говорили до начала четвертого утра, – но мозг набирает обороты. «Фудзифильм» показывает 07:45. Кошка лакает воду и отправляется по своим делам. Утро вставляет штепсель в розетку. Какое-то время я машинально наигрываю блюз, выкуриваю три последние «Лаки страйк», ем йогурт – ложечкой выудив из него плесень – и слушаю «Milk and Honey»^[163]. На Андзю ложится воздушный змей солнечного света.

Два дня она считалась пропавшей без вести, но ни у кого не хватало духу сказать мне: «Надеяться не на что». На Якусиме постоянно пропадают туристы, но по большей части находятся – или их находят – спустя день-другой. Однако же местные жители не настолько глупы, даже одиннадцатилетние, и все мы понимали, что Андзю утонула. Ушла, не попрощавшись. К утру бабушка постарела на десять лет и смотрела на меня, едва узнавая. В тот день я покинул ее дом, тихо, без всякого скандала. Помню, она сидела за столом на кухне и говорила, что, если бы я не уехал в Кагосиму, ее внучка была бы жива. А я думал – и думаю до сих пор, – что это истинная правда. Оставаться в нашей с Андзю комнате, среди ее одежды, игрушек и книг, было невыносимо, и я отправился в дом дядюшки Апельсина, где тетя освободила мне угол для спанья. На следующий вечер полицейский Кума зашел сказать, что поиски тела Андзю прекращены. Двоюродные сестры, которые были старше меня, вообразили, что я нуждаюсь в сочувствии, и наперебой твердили, что мне надо выплакаться, что все разделяют мое горе, что я не виноват в смерти Андзю, что я всегда был хорошим братом. Сочувствие тоже было невыносимо. Как можно было променять сестру на какой-то гол, которого никто и никогда не повторит?! И я сбежал. Сбежать на Якусиме легче легкого: нужно просто выскользнуть из дома, пока хозяйки не принялись за свои хлопоты, а туман не снесло к морю, тихонько прокрасться по узким проулкам между дощатых заборов, пересечь прибрежную дорогу, обогнуть чайные плантации и апельсиновые сады, потревожить пса на соседней ферме, углубиться в лес и начать подниматься на гору.

Когда голова бога грома исчезает в океане, я ухожу к уступу скалы над бабушкиным домом. Окна не светятся. Осеннее утро, вот-вот начнется дождь. Я взбираюсь на гору. Безымянные водопады, восковая листва, ягоды в нефритовых лужицах. Взбираюсь на гору. Виснут ветки, покачиваются папоротники, корни хватают за ноги. Взбираюсь на гору. Ем арахис и апельсины, чтобы исчезнуть как можно дальше. На ноге пиявка, жуткое безмолвие, утро сгущается в серый день, чувство времени пропадает. Взбираюсь на гору. Кладбище деревьев, колыбель деревьев, битва деревьев. Стынет пот. Взбираюсь на гору. Наверху все покрыто мхом. Мхом ярким, как горе, беззвучным, как снег, мохнатым, как лапки тарантула. Если здесь заснуть, то и тебя затянет мхом. Ноги дрожат от напряжения, я сажусь на землю, и тут сквозь оконце в пологе леса пробивается туманная луна. Холодно. Я кутаюсь в одеяло, вжимаюсь в древний остов поваленного кедра. Мне не страшно. Вот если ценишь себя, тогда да, страшно. Но все же, впервые за эти три дня, мне чего-то хочется. Хочется, чтобы бог леса превратил меня в кедр. Старики-островитяне говорят, что если пойти в горы ночью, когда бог леса пересчитывает деревья, он включит тебя в их число и превратит в дерево. Звери перекликаются, темнота сгущается, холод покусывает пальцы ног. Вспоминаю Андзю. Несмотря на холод, засыпаю. Несмотря на усталость, просыпаюсь. Белая лисица крадется вдоль поваленного ствола. Останавливается, поворачивает голову, и в глазах, прозорливее, чем у людей, сквозит узнавание. Меж моих ветвей повис туман, а там, где прежде было ухо, птицы свили гнездо. Хочу поблагодарить бога леса, но рта больше нет. Ничего страшного. Нет и не будет ничего страшного, на веки вечные. Просыпаюсь с затекшими руками и ногами – уже не дерево, а мальчишка с сопливым носом и простуженным горлом – и плачу и плачу и плачу и плачу и плачу и плачу.

«Milk and Honey» заканчивается, «Дискмен» с тихим гудением умолкает. Воздушный змей солнечного света перемещается на заваленную хламом полку, откуда, шевеля усиками, на меня взирает Таракан. Вскакиваю, хватаю флакон с морилкой, но Таракан сбегает по стене в щель под плинтусом. Я выстреливаю туда примерно треть флакона. И вот, стою в позе охотника на мамонтов, совершенно опустошенный. Я забрался в горы, чтобы понять, зачем Андзю росла рядом со мной, клеточка за клеточкой, день за днем, если ей было суждено умереть, не дожив до двенадцатого дня рождения. Я так и не нашел ответа на этот вопрос. На следующий день я без особых приключений спустился с горы – в доме Апельсинов все бились в истерике из-за моего исчезновения, – но, если разобраться, действительно ли я вернулся? Что, если сущность Эйдзи Миякэ так и осталась там, на Якусиме, волшебством превращенная в кедр на затерянном в тумане склоне горы, а мои попытки найти отца всего лишь смутное… мимолетное… ничто? «Фудзифильм» напоминает, что пора готовить «Падающую звезду» к открытию. Наступает день, и дел слишком много, чтобы думать о том, что же все это значит. К счастью для меня.

7 ноября 1944 г.

Погода тихая, по небу плывут чешуйки облаков. Я сижу в общей спальне после банкета по случаю нашего отплытия. Я вволю отведал рыбы, белого риса, сушеных водорослей, катигури^[164], консервированных фруктов и сакэ, которое нам прислал сам император. Так как погода сегодня прекрасная, церемонию по случаю завершения подготовки подразделения Кикусуи провели на открытом воздухе, на спортивной площадке. Присутствовала вся база – от коменданта Удзины до последнего поваренка. Над базой, кораблями и подводными лодками одновременно подняли флаги с восходящим солнцем. Духовой оркестр играл «Кимигаё»^[165]. На нас были мундиры, специально сшитые для нашего подразделения кайтэн: черные, с кобальтово-синим кантом и зеленой хризантемой, вышитой на левой стороне груди. Нас удостоил напутственного слова сам Мива, вице-адмирал Шестого Императорского флота^[166]. Он не только непревзойденный тактик морского боя, но и прекрасный оратор, и его слова запали нам в душу.

«Вы – мстители, готовые к расправе над убийцами ваших отцов и насильниками ваших матерей. Ваши души не упокоятся, если вы не уничтожите врага! Смерть легче перышка, но долг тяжелее горы! Иероглифы „кай“ и „тэн“ означают „поворот“ и „небеса“, поэтому я заклинаю вас, поверните небеса так, чтобы землю богов снова озарил свет!»

Один за другим мы всходили на подиум, и вице-адмирал вручал каждому ленту-хатимаки, чтобы обвязать чело по древнему самурайскому обычаю, и меч для сэппуку – он служил напоминанием о том, что наши жизни принадлежат Его Императорскому Величеству, а также орудием избавления от унизительного плена, если роковая случайность помешает нам поразить цель. Под звуки «Кимигаё» мы поклонились портрету императора. Потом священник повел нас в синтоистский храм помолиться о славе.

Абэ, Гото и Кусакабэ пишут письма родным, я тоже напишу вам и вложу в конверт прядь волос и ногти для сожжения. Из письма вы узнаете мою последнюю волю, повторю ее и здесь: Такара, до возвращения отца ты – глава семьи Цукияма. Какие бы испытания ни ожидали тебя, храни наш меч. Передай своим сыновьям и сыновьям своих сыновей цельность и чистоту нашего имени. Моя душа поселится в храме Ясукуни^[167], вместе с мириадами моих собратьев, отдавших жизнь за императора. Приди туда помолиться, принеси наш меч, и пусть на его клинке заиграет свет. Я буду ждать.

8 ноября 1944 г.

Погода: ясно, легкая дымка. Кленовые листья горят багрянцем. «I-333» покинула берег Оцусимы. Проводы состоялись в 09:00 у пристани. Бригада кинооператоров снимала наше отплытие для хроники новостей. Я помахал в камеру, Такара, на случай, если вы с друзьями в Нагасаки увидите меня на экране кинотеатра. Лейтенант Камибэппу произнес речь от имени подразделения Кикусуи, в которой поблагодарил наших наставников, принес извинения за наши ошибки и пообещал, что каждый пилот кайтэн сделает все возможное, чтобы нами гордилась страна. После этого мы отдельно поблагодарили госпожу Осигэ. Она задыхалась от волнения и не могла говорить, но иногда слова – помеха тому, что хочет сказать сердце. После ритуального распития омики^[168] мы с офицерами под крики «банзай!» взошли на борт подводных лодок. Мы стояли на своих кайтэн и махали оставшимся на берегу товарищам, пока не скрылись за западной оконечностью острова. Небольшая флотилия рыбацких лодок и тренировочных каноэ проводила нас в открытое море. Гото смотрел на дочерей рыбаков в бинокль Кусакабэ. Абэ только что объявил, что техническая проверка состоится на час раньше, поэтому рассказ о «I-333» я отложу до завтра.

9 ноября 1944 г.

Погода: утром дождь; после обеда ясно, волнение на море усиливается. Гото, мастер облекать мысли в слова, подобрал меткое сравнение для жизни на подлодке: «закупорили в жестянку и швырнули в бурный поток». В нашу жестянку втиснуты носовой торпедный отсек, офицерские каюты, носовые батареи, насосный отсек, боевая рубка, аппаратный отсек, кают-компания, каюты матросов на 60 человек, носовой и кормовой машинный отсеки, кормовые торпедные отсеки. Мазута сравнивает «I-333» с железным китом. Я восхищаюсь экипажем подлодки: они стоят на боевом дежурстве с начала войны и за это время провели на берегу всего 10 дней! Я здесь только день, но уже очень хочется побегать или поиграть в бейсбол. Я скучаю по нашим оцусимским футонам – на «I-333» койками нам служат узкие полки с бортиками, чтобы не упасть. Воздух спертый, свет тусклый. Надо брать пример с выносливости команды. Ловкость и изворотливость требуется даже при ходьбе, особенно в начале плавания, когда все коридоры заставлены ящиками с провизией. Здесь только два места, где можно побыть в одиночестве. Одно из них – кайтэн; в нее можно забраться через специальный шлюз, соединяющий палубу подлодки с нижним люком торпеды. Второе – туалет. (Однако туалеты на подводной лодке не вдохновляют на долгие размышления.) Кроме того, капитан Ёкота разрешил нам выходить на мостик, если позволяют погодные условия и обстановка. Разумеется, о выходе на верхнюю палубу я должен докладывать вахтенному офицеру, чтобы он предупредил меня в случае экстренного погружения. После вечерних занятий гимнастикой я присоединился к вахтенному мичману на правом борту боевой рубки. Ночью аппаратный отсек «приспособлен к темноте» – разрешены только красные лампочки, так что капитан и впередсмотрящие могут переходить с одной палубы на другую, не теряя ночного зрения. Смотрю на белые брызги у носа подлодки и на пенистый след за кормой. В лунную ночь они становятся ориентиром для бомбардировщиков. Мичман сказал, что побережье к западу от нас – мыс Сата в префектуре Кагосима. Край Японии теряется в зареве облаков.

– Эээйдз-з-змиякэ!

Из неоновой ночи в «Падающую звезду» вваливается Масанобу Суга, спотыкается и с размаху падает на пол. Возит расквашенным носом по плиткам и с улыбкой смотрит на меня – так пьян, что его мозг не понимает, как больно его телу. Пошатываясь, он встает на одно колено, как будто собирается просить моей руки. Выбегаю из-за прилавка, поднимаю его очки, пока он их не раздавил. Суга думает, что я бросился ему на помощь, и, пихнув меня локтем, вопит: «Отстань!» Потом поднимается, устойчивый, как новорожденный жираф, и спиной заваливается на стеллаж с военными фильмами. Стеллаж опрокидывается, с него каскадом сыплются сотни видеокассет. Посетительница – к счастью, только одна – пронзает нас лучами смерти сквозь полукруглые стекла очков. Суга пялится на опрокинутый стеллаж.

– Здесь в-в-о-одится полтигейст, Миякэ. Мне н-ну-ж-ноп-п-е-реться воното… се… секундо… – Он, как канатоходец, добирается до прилавка и упирается взглядом в монитор. – «Кассибланка».

На самом деле это «Бегущий по лезвию»^[169]. Поднимаю стеллаж, собираю видеокассеты. Голова у Суги болтается, как у сломанной марионетки.

– Миякэ.

– Суга. Рад, э-э…

Суга теряет контроль над слюноотделением. На лету перехватываю сталактит слюны, подставив «Токио симбун».

– Ннепьян. Я никогда н-н-е пьян-н-ею, т-тольконея. Я счастлив, счастлив, с-с-ча-стлив, да, м-может б-быть, но все п-под кант… под к-рролем.