Сон № 9

– Главного?

– Если говорить без обиняков, то мой муж не имеет ни малейшего желания с вами встречаться. Похоже, вы верите в какой-то заговор, цель которого – помешать вашей встрече. Это не так. Мы здесь не для того, чтобы вас запутать. Мы здесь для того, чтобы передать вам просьбу моего мужа. Он хочет, чтобы вы оставили его в покое. Он оказывал вам финансовую поддержку не ради того, чтобы вы лелеяли надежду на воссоединение с отцом. Он просто покупал себе право остаться для вас никем. Неужели это так трудно понять? Мы слишком много просим?

Мне хочется плакать.

– А что ему мешает сказать мне об этом лично?

– Если кратко, то… – Мачеха отпивает чай. – Позор. Ему стыдно за вас.

– Как может быть стыдно за сына, с которым отказываешься встречаться?

– Моему мужу стыдно не из-за того, кто вы, а из-за того, что вы собой представляете.

Один из посетителей в конце зала встает, резко отодвигая стул назад.

– Вы мучаете его, нас, да и себя самого. Прошу вас, перестаньте.

Официантка натыкается на стул. Чашки и порции чизкейка с малиной соскальзывают с подноса, тонкий фарфор разлетается звенящими осколками, шелестят сочувственные вздохи. Мачеха, сводная сестра и я вместе с ними смотрим в ту сторону. Метрдотель подлетает к месту происшествия, чтобы лично руководить уборкой. Покаянные извинения, заверения, распоряжения, губки для чистки ковров, совки для мусора. Шестьдесят секунд спустя от лавины чизкейков не остается и следа.

– О’кей, – говорю я.

– О’кей? – переспрашивает сводная сестра.

Я обращаюсь к женщине, которую отец выбрал себе в жены:

– О’кей, вы победили.

Она такого не ожидала. Я сам такого не ожидал. Она пристально вглядывается мне в лицо, ищет подвох. Никакого подвоха.

– Отец – просто тем, что сам он ни разу не пытался встретиться со мной или написать мне, – уже давно ясно дал понять, как он ко мне относится. Я… не знаю… просто я не хотел в это верить. А теперь передайте ему, – в стеклянной слезинке вазы стоит абрикосовая гвоздика, – привет. Прощайте.

Мачеха не спускает с меня глаз.

Я встаю.

– Это тебе дедушка дал? – требовательно спрашивает сводная сестра и кивает на дневник пилота кайтэн, обернутый черной тканью. – В таком случае это собственность семьи Цукияма.

Я смотрю на анти-Андзю. Попроси она вежливо, я бы отдал.

– Это мой обед. Мне пора на работу.

Не оглядываясь, ухожу из чайного зала «Амадеус», уношу дневник с собой. Метрдотель вызывает лифт и кланяется, пока двери закрываются. В кабине я один. The Carpenters поют «Top of the World»^[197]. От этой мелодии у меня сводит зубы, но нет сил ни на какие чувства, даже на отвращение. Я ошарашен своим поступком. Смотрю, как сменяются номера этажей. Уверен ли я в нем? Отец не желает со мной встречаться… Значит, мои поиски… бесполезны? Окончены? Смысл моей жизни перечеркнут? И все-таки – да, я уверен в своем поступке.

– Первый этаж, – сообщает лифт.

Двери раскрываются, и внутрь вламывается толпа очень спешащих людей. Пробиваюсь к выходу, пока двери не закрылись, пока меня снова не унесло туда, откуда я пришел.

7. Карты

Сатико Сэра, мой третий босс за последние четыре недели, не преувеличивала: в «нероновской» пекарне жарко, как в преисподней, а с моей работой – сборка пиццы по картинкам – справилась бы даже мартышка. Пекарня крохотная, как крысиная нора, – пять шагов в длину и один в ширину; у входа отгорожен загончик со шкафчиками и стульями для разносчиков-мотоциклистов. Сатико и Томоми принимают заказы по телефону или у посетителей, которые просовывают бланки в окошечко над прилавком. Я выкладываю начинку на коржи в соответствии с названиями пиццы на огромной таблице во всю стену. Вместо надписей на таблице – цветные фотоснимки, для мартышек, которые не умеют читать. Так, например, в большом круге с надписью «Перестрелка в Чикаго» наклеены фотки томатной пасты, мясных тефтелек, колбасок, перца чили, сыра и красного и желтого сладкого перца; «Медовый месяц на Гавайях» – помидоры, ананас, тунец, кокосовый орех; «Нерономан» – пеперони, сметана, каперсы, оливки и королевские креветки. Коржи тоже разные: толстые, хрустящие, с травами, с моцареллой. Начинки живут в громадном холодильнике величиной с пещеру, на каждый контейнер наклеена фотография содержимого. Выкладываешь на коржи нужные начинки и засовываешь пиццы в двухколейную газовую геенну. Ролики транспортера протаскивают их сквозь раскаленное нутро печи со скоростью около десяти сантиметров в минуту, хотя, если заказов много, можно ухватить пиццу щипцами и помочь ей преждевременно появиться на свет.

– Весь фокус в том, чтобы правильно рассчитать время, – объясняет Сатико, собирая волосы в хвост. – В идеале пицца кладется в коробку в ту же секунду – бланк заказа прикрепляют к крышке, вот так, – когда разносчик возвращается с предыдущего вызова.

Через полчаса Сатико оставляет меня одного. В общем-то, работать весело, а заказы сыплются один за другим и не прекращаются даже между часом и двумя ночи, поэтому, в отличие от бюро находок в Уэно и «Падающей звезды», у меня нет времени на раздумья. Наши заказчики – студенты, заядлые картежники и бизнесмены, работающие ночи напролет: Синдзюку – это ночные джунгли. Пью воду литрами, обливаюсь литрами пота, а отлить даже не тянет. Кроме всего прочего, здесь есть вытяжка – шумная, как двигатель парома, – и радиоприемник, который ловит только местную станцию, застрявшую где-то в восьмидесятых. Измызганная карта мира издевательски напоминает рабам преисподней о всех тех странах – и о женщинах разных цветов кожи, – куда им попасть не дано. Стрелка настенных часов дергается вперед. Сатико именно такая, какой я ее представлял себе по телефону: безалаберная и организованная, взбалмошная и невозмутимая. Томоми – злая ведьма, она работает в «Нероне» с тех самых пор, как черные корабли адмирала Перри вошли в Токийский залив^[198], и отнюдь не собирается нарушать размеренность своей жизни ради повышения в должности. Она болтает по телефону с друзьями, заигрывает с разносчиками, выбирает всевозможные курсы, на которые никогда не записывается, и роняет прозрачные намеки на роман с хозяином «Нерона» энное число лет назад и на вред, который она могла бы причинить его браку, окажись милая ее сердцу гармония под угрозой. Ее голос способен резать листовую сталь, а смех громкий, заливистый и фальшивый. Разносчики каждую неделю меняются; сегодня работают Онидзуки и Дои. У Онидзуки гвоздик пирсинга в нижней губе и соломенно-желтые волосы; вместо «пицца-неронской» униформы он носит косуху с черепом. Когда Сатико знакомит нас, он говорит:

– Тот тип, что раньше здесь работал, все время путал заказы. Клиенты меня с дерьмом мешали. Не путай заказы.

Он родом из Токоху и до сих пор не избавился от северного говора, вязкого, как нефть, так что самое невинное замечание можно принять за угрозу и наоборот. Дои почти старик. Ему за сорок, он прихрамывает, а на лице – выражение распятого Христа. Страдальческий рассеянный взгляд, будто заставка на экране компьютера, не слишком много волос на голове, зато с избытком на подбородке.

– Не дрейфь, мэн, – говорит он. – Онидзука свой в доску. Починил мне байк и не взял ни иены. Травку куришь?

Я отвечаю «нет», он грустно качает головой:

– Эх, ну и молодежь пошла! Тратите лучшие годы впустую, потом будете жалеть, мэн. А у тебя есть друзья, которые любят тусоваться? Могу предложить качественный товар по разумной цене, ненавязчиво…

За перегородку заглядывает Томоми – у нее дар подслушивать.

– Ненавязчиво? Ну да, примерно так же ненавязчиво, как если бы над императорским дворцом зависло НЛО с милю шириной и на весь мир заиграло музыку из «Миссия невыполнима»^[199].

В три часа ночи Сатико приносит мне кружку крепчайшего кофе – такого густого, что в него можно втыкать карандаши, – и тело забывает об усталости. Онидзука сидит в загончике у входа и больше со мной не заговаривает. Дважды выхожу подышать, стою у двери в пиццерию, курю «Джей-пи-эс». Отсюда открывается великолепный вид на «Паноптикум». Заградительные сигнальные огни мигают от заката до рассвета. Прямо как в Готэме^[200]. Оба раза геенна призывает меня обратно прежде, чем я успеваю докурить. Жду, когда «Клуб здоровья» – спаржа, сметана, оливки, ломтики картофеля, чеснок – выберется из геенны, а в окошечко заглядывает Дои:

– Миякэ, а знаешь, как я голоден?

– Как ты голоден, Дои?

– Я так голоден, что готов отрубить и схрумкать свой собственный палец.

– Ну, тогда и впрямь голоден.

– Дай-ка нож.

Корчу недовольную мину: мол, а нельзя ли без этого.

– Давай нож, мэн, я умираю от голода.

– Только осторожно, он очень острый.

– Еще бы! Другого мне не нужно, мэн!

Дои кладет большой палец левой руки на разделочную доску, приставляет к нему лезвие ножа, а кулаком правой руки бьет по рукояти. Лезвие рассекает сустав. На стол хлещет кровь. Дои шумно вздыхает:

– Ну вот, и почти и не больно!

Правой рукой он берет отрубленный палец и втягивает в рот. Чпок. Я давлюсь воздухом. Дои медленно жует, определяя, как оно на вкус.

– Хрящей много, мэн, а вообще-то, ничего! – Он выплевывает обглоданную косточку, белую и блестящую.

У меня все валится из рук. В окошечке появляется Сатико – я тычу пальцем, тяжело сглатываю.

– Дои! – укоризненно говорит она. – Тоже мне, примадонна! Что, нашел новую аудиторию? Извини, Миякэ, я забыла предупредить, что у Дои есть хобби – школа фокусников.