Сон № 9
Шрифт:
– Э-э, я ошибся, спутал ее с другой.
Криптонитово-зеленый джип, громыхая музыкой будущего, въезжает на тротуар. Лолита на пассажирском сиденье плюет вишневые косточки за окно, а в видеосалон стремительно врывается далай-лама; в одной руке у него пушистый белый хорек с розово-лаймовым галстуком-бабочкой, а в другой – три кассеты.
– «Ясон и аргонавты» нас взволновал, «Синдбад» напугал, а «Титаник» сразил наповал[185]. Мифы уже не те, что были. Я-то знаю, я сам их сочинял.
Я проверяю срок возврата и благодарю его. Далай-лама летящей походкой удаляется в пелену сентября, машет нам лапкой хорька на прощанье. Хорек зевает. Джип срывается с места, красное смещение превращает музыку в сдавленный писк. Суга смотрит вслед сквозь стеклянную дверь.
– Вот бы и мне такого друга. Звонил бы ему всякий раз, как почувствую себя долбанутым, сразу бы вспоминал, что я, в сущности, нормален. – Суга зевает, протирает очки краем футболки и выходит за порог, взглянуть на небо. – Итак, новый день.
–
– Даже если твое исполнение будут судить в два раза строже, чем я вчера ночью, у тебя все прокатит на ура.
– Ты небеспристрастен, Миякэ. Здесь не выставляют баллов за красивые шеи. В конкурсе на стипендию Парижской консерватории невозможно «прокатить на ура». Тут надо продираться, ломая ногти, по трупам таких же юных дарований. Как гладиаторы в Древнем Риме, только здесь проигравший с поклоном и вежливой улыбкой поздравляет удачливого соперника. Играть для тебя по телефону – не то же самое, что выступать перед судейской комиссией, где все точь-в-точь как воскресшие злодеи, осужденные за военные преступления. А от них, между прочим, зависит мое будущее, моя мечта и смысл всей моей жизни. Если я провалю прослушивание, то до самой смерти буду давать частные уроки избалованным капризным девицам, которых куда больше интересует кошечка Китти[187].
– Будут и другие прослушивания, – вставляю я.
– Ты не то говоришь.
– Когда объявят результаты?
– Сегодня в пять, после того как выступит последний конкурсант. Завтра судьи возвращаются во Францию. Подожди, кто-то идет. – В трубке шуршит, шипят помехи, слышится приглушенное бормотание. – Через две минуты моя очередь.
Найди какие-нибудь сильные, ободряющие, умные слова.
– Э-э, удачи.
От ходьбы ее дыхание меняет ритм.
– Я тут думала…
– О чем?
– О смысле жизни, конечно. Я нашла новый ответ.
– И что?
– Мы обретаем смысл жизни, сдавая или проваливая экзамены.
– А кто оценивает, сдашь ты или провалишься?
Эхо ее шагов, шорохи помех.
– Ты сам.
Посетители приходят и уходят. Фильмы о конце света пользуются большим спросом, их разбирают нарасхват, просто какое-то поветрие. Интересно, как прошло выступление Аи? Я всегда считал, что неплохо играю на гитаре, но по сравнению с Аи я – форменный дилетант. Входит измученная мамаша, просит фильм, который на часок утихомирил бы ее отпрысков. Перебарываю искушение подсунуть ей «Пам Тарарам – амстердамскую мадам» («Ну как, притихли ваши крошки?») и предлагаю «Небесный замок Лапута». Подхожу к двери – в небе горит опалово-карамельный закат. Мимо проезжает «харлей-дэвидсон», взрыкивает, как лев на прогулке. Хромированная сбруя сверкает кометой, а за рулем сидит парень в кожаных брюках, футболке с фасонными прорехами и надписью «Я ОФИГЕННО КРУТ». На его армейском мотоциклетном шлеме красуется трафаретный мультяшный утенок. Его подружка, чьи прекрасные руки зарываются под футболку, а светлые волосы отливают янтарным блеском, не кто иная как Кофе. Кофе из отеля любви! Надутые губы, бесконечно длинные ноги. Я прячусь за рекламным плакатом с Кэном Такакурой[188] и смотрю, как мотоцикл лавирует в потоке машин. Точно, Кофе – или ее клон. Теперь я уже не так уверен. В Токио у Кофе миллионы клонов. Сажусь и открываю дневник деда. Что сказал бы Субару Цукияма о сегодняшней Японии? Стоило ли за нее умирать? Может быть, он сказал бы, что эта Япония не та, за которую он погиб. Япония, за которую он погиб, так никогда и не родилась. Одно из возможных будущих, которые настоящее рассмотрело и отвергло, равно как и другие несбывшиеся мечты. Наверное, хорошо, что он не увидел ту Японию, которую в итоге воплотили. Я не знаю, с какой стороны подойти к разговору с дедом в понедельник. Жаль, что я не умею, как Даймон, оценивать ситуацию с разных точек зрения. Жаль, что адмирал Райдзо не дал мне подсказки. Должен ли я восхищаться самурайским духом и все такое? Важно ли это? Я просто хочу, чтобы дед познакомил меня с моим отцом. Ничего больше. Интересно, как бы я себя повел на той войне? Смог бы спокойно сидеть в брюхе железного кита, несущего меня навстречу смерти? Сейчас мне столько же лет, сколько было моему двоюродному деду, когда он погиб. Наверное, в то время я был бы не я. Я был бы совсем другим. Странная мысль: я создан не самим собой и не родителями, а Японией, рожденной окончанием войны. Субару Цукияма был создан Японией, погибшей при капитуляции. Наверное, трудно быть сыном обеих, вот как Такара Цукияма.
18 ноября 1944 г.
Погода: тропическая жара, слепящее солнце. Утром
я провел полчаса на смотровой площадке перед перископами. Впередсмотрящий одолжил мне свой бинокль. Мы находимся в шестидесяти километрах к западу от атолла Улити. Самолет-разведчик с базы Трук сообщил, что там находятся двести судов противника, включая четыре авианосца. Эфир заполнили вражеские радиопередачи. Капитан Ёкота принял решение не дожидаться «I-37», поскольку связи с ней не было уже пять дней, а в непосредственной близости от противника слишком опасно устанавливать радиосвязь на сверхдлинных волнах. Надеюсь, «I-37» просто задерживается. Для пилотов кайтэн преждевременная гибель на подходе к цели стала бы слишком жестокой насмешкой судьбы. Мы пожелали «I-36» и «I-47» удачной охоты и повернули на восток, к архипелагу Палау. «I-333» подошла к острову Пелелиу примерно в 18:00. Архипелаг похож на неведомые края из древних сказаний, такой же чудесный и странный, как те воображаемые пейзажи, которые я рисовал в своих альбомах: коралловые атоллы, извилистые цепочки прибрежных скал, расселины и мысы, выдающиеся далеко в море; болота и песчаные отмели. Повсюду заметны следы недавних сражений. Четырнадцатая дивизия Квантунской армии скоро заставит врага дорого заплатить за оккупацию этих островов. Местные военные базы и аэродромы были в числе наиболее подготовленных к войне, потому что архипелаг Палау находится в нашем управлении с 1919 года, с тех самых пор, как Лига Наций выдала Японии Южный Тихоокеанский мандат. Враг и не подозревает, какую цену ему придется заплатить за то, что он бросил якорь у пролива Коссоль. Впередсмотрящий заметил вражеский самолет-разведчик, и мы пошли на погружение. Поскольку наш сегодняшний ужин, по всей вероятности, будет последним, капитан Ёкота принес заводной граммофон и две пластинки. Я сразу же узнал одну из мелодий, которые любил слушать отец, прежде чем джаз запретили из-за разлагающего влияния на нравы. Музыканта зовут Дзю Кэрингутон[189]. Как странно слушать американский джаз перед тем, как убивать американцев.19 ноября 1944 г.
Погода: ясно, на море спокойно. Тихая последняя ночь. «I-333» идет на перископной глубине. Мазута пообещал заехать в Нагасаки и передать этот дневник тебе в руки, Такара. Мои товарищи пишут прощальные письма родным. Кусакабэ спросил у Абэ совета насчет одного редкого иероглифа для своего хайку. Абэ ответил ему безо всякой злобы. Я не силен в поэзии. Мазута сейчас в последний раз проверяет наши кайтэн и их пусковые механизмы. Капитан Ёкота приближается к устью пролива Коссоль по широкой дуге. Мы помолились в каюте, отведенной под храм, и воскурили благовония в дар местному богу. Гото сжег свой картонный авианосец и принес в дар его пепел. Мы изучили картографическую схему района цели с замерами глубины. За прощальным ужином мы поблагодарили команду за то, что они доставили нас сюда живыми и невредимыми, и выпили за успех нашей миссии и за императора. Я в последний раз поднялся на мостик, полюбоваться луной и звездами, и выкурил сигаретку с вахтенным мичманом. Луна, полная и яркая, напоминала зеркало, перед которым матушка и Яэко накладывают косметику. Меньше чем через три часа эта луна позволит мне четко увидеть цель. Три часа. Все, что осталось мне пройти по дороге жизни, если не случится ничего непредвиденного. Теперь мои мысли заняты тем, как лучше использовать все свои умения и навыки, чтобы нанести врагу смертельный удар. Сейчас я передам этот дневник Мазуте.
Проживи мою жизнь за меня, Такара, а я умру за тебя.
Живи долго, братишка.
Я еще не слышал у Аи такого несчастного голоса и даже не предполагал, что он есть в ее репертуаре. Я глажу Кошку.
– Твой отец знает, как много значит для тебя консерватория?
– Этот тип прекрасно знает, как много она для меня значит.
– И он знает, как нелегко туда попасть?
– Да.
– Почему же он запрещает тебе поехать? Почему он не преисполнен гордости за дочь?
– Ниигата хороша для него, значит Ниигата должна быть хороша и для меня. Этот тип не употребляет слова «музыка». Он говорит «треньканье».
– А что думает твоя мама?
– Мама? Думает? Думать она разучилась еще в медовый месяц. Она только долдонит: «Повинуйся отцу!» Раз за разом. Этот тип так долго заканчивал за нее предложения, что теперь и начинает их тоже. Она даже просит у него прощения за то, что вынуждает на себя кричать. Кстати, моя сестра вышла замуж за владельца крупнейшего цементного завода на побережье Японского моря только потому, что этот тип так захотел. И теперь она все больше и больше становится похожа на мать. Это ужасно. Она, видите ли, слышала, что над Австрией большие озоновые дыры, и поэтому…
– Австрией? Может, она имела в виду Австралию?
– Их знания об окружающем мире за пределами Японии ограничиваются расстоянием, на которое можно отплыть от берега. Извини, если я говорю слишком резко. Потом они натравили на меня брата. Он управляет филиалом семейной фирмы, так что можешь представить, как он мне посочувствовал. Заявил, что я разрушаю семейную гармонию. Что при моем диабете французская еда сведет меня в могилу – можно подумать, его волнует мой диабет – и что все это так расстроит маму, что у нее подскочит давление и лопнут сосуды. Тогда я буду виновата не только в том, что ослушалась этого типа, но еще и в том, что свела мать в могилу. А что это там за шум? Снова Суга?