Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Забавно, что железная дорога, не столь уж давно по меркам цивилизации явившаяся в нашу жизнь, обросла таким количеством психологических движений, спотычков и ожиданий. Купе наше было заполнено, никого ждать не приходилось. Поезда ходили строго по расписанию: вряд ли кто-нибудь слышал, чтобы железнодорожным пассажирам надобилось долгие часы ожидать погоды для взлета или чтобы их в последнюю секунду попросили перейти из одного состава в другой. Но все равно никуда не деться от специфического волнения последних минут, которое прерывается вдруг блаженным движением души, когда фонарь, носильщик, забор за немытым окном вдруг мягко содрогаются и синхронно начинают отодвигаться вбок, словно они нарисованы на театральном заднике. «Ну, поехали», — сообщил расстрига очевидное, поглядел на часы (рефлекторный жест, великолепный своей бессмысленностью) и замолк.

Город без сожаления расставался с нами, по-простецки демонстрируя свои непарадные исподы: закоптелую кирпичную водокачку, к которой, небось, пристраивались на водопой еще угольно-черные паровозы с их выразительными формами; геометрически совершенные заборы, обтянутые по русскому обычаю двумя рядами колючей проволоки, но с огромной дырой посередине, куда протиснулся бы и танк; ряд бревенча-тых лабазов, автомобильный переезд с опущенным шлагбаумом и смиренной чередой пропускающих нас машин; заброшенный протяженный фруктовый сад, за ним еще какие-то избы — и, наконец, замелькал за окном набравшего к этому моменту скорость поезда уже вовсе необжитой лес.

В такие минуты воздух как будто сгущается, чтобы разрешиться началом общего разговора — и от первой реплики зависит, какое направление он примет. Мысленно я ставил на расстригу, который, хоть и поглядывал в окно, но явно томился молчанием: тифозный юнец по-прежнему копался в телефоне, а флибустьер перебирал свои листы, иные из которых, как я заметил краем глаза, были заполнены еще на пишущей машинке. Но, против ожидания, первым заговорил именно он.

— А все же, — сообщил он, закрывая папку и потягиваясь, — когда сделали отдельные женские и мужские купе, все совсем изменилось.

— Ну, во-первых, остались и общие, — мгновенно включился расстрига, как будто об этом же тем временем и размышлявший.

— Это, конечно, да, но как-то неловко просить билет в общее — как будто обязательно хочешь ехать с женщинами. И потом, где гарантия, что там в результате не окажутся еще трое таких же любителей — так и будете друг на друга злобно посматривать всю дорогу.

Расстрига расхохотался, да так звучно, что малец, выдернув наушники, вопросительно свесился со своей полки.

— Присоединяйтесь к нам, молодой человек, — приветливо махнул ему расстрига, отсмеявшись, — мы обсуждаем, что изменилось, когда в поездах появились отдельные мужские и женские купе. Вы, кстати, успели застать время, когда все были, так сказать, совмещенными?

— Успел, — сухо отвечал юнец, но приглашением спуститься не воспользовался (к тайному, кажется, облегчению флибустьера, который уже успел как-то незаметно распространиться на всю полку, разложив портфель, пиджак, книгу в непрозрачной обложке и прочее имущество).

— И что думаете?

— В старину вроде бы гимназии были раздельные для мальчиков и девочек. Потом стали общие. А здесь наоборот.

И он опять уткнулся в свой телефон.

— Вот что значит аналитический склад ума, — усмехнулся расстрига. — А все же, как вам кажется… не знаю вашего имени-отчества… — протянул он вопросительно.

— Иосиф Карлович, — представился флибустьер. — А вас как прикажете?

— Меня Сергей Сергеевич, но можно по нынешней моде просто Сергеем.

Оба вопросительно посмотрели на меня, так что мне тоже пришлось назваться. Юнца беспокоить не стали.

— Так что вы, Иосиф Карлович, — рыжий относился к типу говорунов, смакующих свежеобретенное звание собеседника, как гурман новое блюдо, — скажете про мужские купе?

— Да вроде хуже от женщин в дороге. Одна попадется — будет по телефону болтать, да еще по громкой связи, так что ты ни почитать, ни поработать, ни подремать — ничего не можешь. И выйти неловко, вроде как оскорбление наносишь, но и слушать это стрекотание сил нет. И кроме того — так устроено, что их голос (он выделил интонацией это «их») как-то специально в мозг вворачивается, как будто для того, чтобы мы список покупок не забывали. И поэтому все, что она по телефону прочирикает, ты непременно запомнишь: и как кого из племянников зовут и у кого из детей какие оценки. Ну и, кроме телефона, хватает от них беспокойства. И будь добр вон из купе, пока она переодевается, и терпи, если она вдруг решила духами облиться перед поездом, и полку нижнюю уступи. Захочется ей поговорить — молчи и слушай. Полезет фотографии детские показывать — сиди и восхищайся, как будто тебе все эти младенчики не на одно лицо. И главное, все время чувствуешь себя как матрос при адмиральской проверке — словца лишнего не брякни, следи, чтоб молнию случайно не заело, и главное, виду не дай, что скучаешь, потому что худшей обиды и придумать нельзя. А все равно, знаете… а вот не хватает чего-то. Если б была сейчас девушка с нами в купе — разве стали бы мы так разговаривать?

— Да может, и стали бы, кстати, — отвечал ему расстрига задумчиво. — Они как раз очень любят разговоры — типа мужчины с Марса, женщины с Венеры и никак им не договориться. Только, конечно, она бы как дважды два доказала, что без женщин мы быстро бы захирели.

— Кто она-то?

— Да эта ваша гипотетическая девушка, которая могла бы с нами оказаться в купе.

— Ясно. Но в чем-то она и права была бы. Вымер бы род человеческий без женского полу.

— Это да. Хотя черт его знает, может, и придумали бы какое-нибудь размножение в пробирке. Но мир, конечно, был бы куда скучнее. Зато можно представить, как в монастырях люди жили, куда нельзя было не только женщинам, но даже животных-самок не допускали.

— Да ну? — не поверил флибустьер. — А как же они?

— И очень просто.

— Нет, совсем не просто. А как же монастырские знаменитые хозяйства? Им, что, петухи яйца несли, а быки доились? Да и, кстати, мы в школе какой-то рассказ проходили, где барыня приезжает в монастырь погостить — как это может быть по-вашему? Что-то вы перегнули палку.

— Ну может быть и так, — не стал спорить расстрига. — Может, разные были уставы, где-то построже, где-то полиберальнее. Но я к тому, что есть же чисто мужские места, где женщинам делать вообще нечего.

— Например, мужская баня, ха-ха-ха.

— Тут-то как раз можно и возразить, — усмехнулся рыжий. Странная у него была улыбка — как будто он, примеряя ее перед зеркалом, растягивал на мгновение губы и собирал их обратно. — Но нет, я не про то. То есть до революции-то вообще и ученые занятия были почти только мужским делом, я не говорю про армию или там клубы. Но и теперь, когда вроде бы у всех равные права, все равно же остаются области, куда женщинам ходу нет. Среди шоферов-дальнобойщиков, например, нет женщин. Ну, может, есть одна-две, так всегда бывает, какая-нибудь кавалерист-девица за рулем фуры. И влияет это, конечно, довольно крепко на атмосферу. Что ни говори, а дама одним своим присутствием облагораживает общество, не дает, так сказать, выпустить удила, хе-хе.

— Был такой шведский философ — Сведенборг, — вступил неожиданно в разговор юнец, снова свесившись с верхней полки: выглядело это так, словно улитка, захотев поучаствовать в беседе, выпростала свои слизистые рожки из раковины. — Он, короче, написал трактат «О любви супружеской». Начинается чуднo — типа сам он где-то стоит на равнине, тут тучи такие несутся, дождь идет — и видит ангела, который манит его за собой. И дальше он типа на пятьсот страниц рассуждает, что он видит в раю, как там все устроено, но съезжает именно на то, о чем вы сейчас говорите. И в одном месте — не помню, то ли ангел ему рассказывает, то ли сам он доехал своим умом, — что когда Бог создавал людей, то он забрал у мужчины его красоту и изящество и отдал их женщине. И короче, мужчина без женщины — злобный, глупый, мрачный и противный, и только когда с бабой соединится и она с ним поделится тем, что ей досталось, — он сразу станет умный, приятный и вежливый. Это вроде то, о чем вы толкуете, нет?