Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Я поинтересовался, чья эта машина (мы уже на большой скорости катили по пустынному Каменноостровскому). «Зятя», — буркнул он. Это вновь могло породить бесконечное количество расспросов, поскольку я впервые узнал о существовании у него обычных земных родственников: привык-нув к его лешачиной природе, я как-то исходил из того, что он вывелся из яйца или самозародился в каком-нибудь болоте. Впрочем, судя по интерьеру машины, зять был человеком весьма своеобразным. На передней панели красовалась пепельница в виде черепа с оскаленными зубами; с зеркальца свисали вперемешку четки, янтарные бусы, какие-то амулеты, словно владелец, испытывая определенные сомнения в религиозном плане, решил на всякий случай заручиться благосклонностью всех возможных божеств. Сидел я на какой-то диковинной шкуре, которая попахивала — не то чтобы неприятно, но явно звериным духом. На заднем сиденье стояла крупная клетка-переноска, в которой что-то шевелилось.

— А там кто?

— Кьеркегор. Кот.

Судя по всему, кот был угольно-черным, поскольку в свете фонарей в клетке не было видно ничего, кроме пары ярко горящих желтых глаз. В воздухе, как писали авторы почище нашего, повисло молчание. Дормидонт вел машину (довольно, кстати, умело), а я пытался сообразить, какую роль в предстоящем деле (тоже покамест скрытом) занимает кот Кьеркегор. Зная Дормидонта, я мог предположить, что тот натаскан, например, на поиск трюфелей (и тогда отчасти логичными оказывался отсутствующий лом) или, напротив, что кот на самом деле не кот, а, скажем, заколдованная принцесса. Он явно ждал, что я его об этом спрошу, а я, в свою очередь, из понятного упрямства спрашивать ничего не хотел. Тем временем мы выехали на платную дорогу и покатили по ней. Дормидонт, вволю насладившись моим молчанием, начал рассказывать.

В апреле 1935 года великий художник Казимир Северинович Малевич тяжело заболел. Незадолго до смерти он написал подробное завещание, где не только тщательно распорядился своим имуществом, но и досконально по пунктам изложил процедуру своих будущих похорон. Главным элементом в них должен был сделаться скроенный по специально-му прилагавшемуся чертежу гроб в форме креста, единственный в своем роде. Предполагалось, что покойник будет лежать в нем не как все нормальные люди, сложив руки на груди или хотя бы вытянув их вдоль тела, а раскинет их в кощунственном уподоблении (или, если угодно, желая обнять весь мир). Но покойник, который и при жизни был не чужд интриг, недооценил инерцию склочности, перешедшую к его ученикам и последователям.

Гроб по чертежам маэстро был заказан еще при жизни его будущего обитателя художнику из ближайшего круга, Эль Лисицкому, в миру — Лазарю Марковичу. Тот в 1935 году находился в зените славы — это уже был не робкий юноша из местечка, иллюстрирующий необычными круторогими узорами пасхальную сказочку про козу, а высокопоставленный советский художник и архитектор, один из столпов победительного сладостного стиля, соавтор сияющего макрокосма, окружающего затурканного обывателя тридцатых. Получив из слабеющих рук мэтра подробный чертеж его авангардной домовины, Эль раздобыл в этнографическом музее чуть ли не кубометр палисандрового дерева (давний и напрасный дар бразильской делегации русскому царю) и принялся за дело, по обыкновению уединившись в своей ленинградской мастерской. Но оказалось, что тем временем другая группа художников, возглавляемая Николаем Михайловичем Суетиным, изготовила свой, альтернативный гроб, конструкция которого была вдохновлена египетскими саркофагами.

Не исключено, что сам будущий покойник стравил две группы последователей совершенно сознательно: неслучайно его давний соратник и заклятый враг художник Татлин, вдоволь налюбовавшись на панихиде телом своего соперника, буркнул: «притворяется» — и спешно покинул зал. В любом случае, когда сам Казимир Северинович отправился наконец в большое ателье на небесах, за его тело развернулась нешуточная борьба: одни из наследников хотели погрузить его в крестообразный гроб и зарыть прямо в Ленинграде, другие же надеялись вложить его в саркофаг и отправить в Москву. Победила — в соответствии с духом эпохи — столичная партия, причем не последнюю роль в ее триумфе сыграли доводы Министерства путей сообщения: крестообразная конструкция Лисицкого никак не влезала в вагон для устриц, в котором у нас традиционно путешествуют покойные знаменитости. Хотелось бы, конечно, взглянуть хоть краем глаза на безобразную сцену, разыгравшуюся на вокзале: один вагон, два гроба, один покойник, колеблющийся свет фонарей, толпа учеников, вооруженных остро отточенными мастихинами… В результате суетинский гроб с драгоценным содержимым отправился малой скоростью в Москву, где был предан земле и вскорости потерян (могила Малевича не сохранилась). А вот гроб Лисицкого, как считалось, сразу куда-то дели за ненадобностью. В самом деле, и так не слишком приятно, когда некий предмет то и дело напоминает тебе о твоем фиаско. А уж когда этот предмет — аляповато раскрашенный гигантский палисандровый гроб в форме креста, — поневоле закручинишься. Так, вероятно, рассуждал Лазарь Маркович и сходным образом думали его современники. Но, как выяснил один из бесконечных знакомых Дормидонта, изнуренный витилиго архивный юноша, много лет тихо трудящийся над биографией малевичевской ученицы, надменной петроградской красотки, — в действительности этот гроб никуда не пропадал. После трагического фиаско покорные ученики — теперь уже не Малевича, а самого Лисицкого — перевезли его, воспользовавшись тем же самым грузовиком, что доставил домовину на вокзал, в загородный домик родителей этой самой красотки. Она, дожив чуть не до девяноста и ведя обширную переписку со всем миром, от Магадана (в котором угасал ее опасливый, давно реабилитированный, но боящийся подвоха товарищ по классам барона Штиглица) до Сан-Франциско, где собирал материалы для монографии о советском авангарде выпускник академии ЦРУ энергичный Филипп О’Фиш, обмолвилась в одном из писем, что в их полуразрушенном сарае до сих пор громоздится это нелепое сооружение, совершенно неподвластное времени.

Архивный юноша быстро состряпал из этого материала заметку «Еще раз к вопросу о ревизии реестра прикладных объектов работы Л.М. Лисицкого» и отдал ее в «Новые старые годы», где она покорно ожидала необходимых по регламенту внутренних рецензий. Сам же автор, встретив как-то Дормидонта, похвастался перед ним своим открытием. Дормидонт тут же поинтересовался, почему юноша не отправился сам выяснить, на месте ли еще пресловутый гроб. По его словам, тот изумился и перепугался так, как, вероятно, отреагировал бы астроном, которому предложили самостоятельно изучить флору и фауну открытого им спутника Бетельгейзе. Тогда Дормидонт спросил, не возражает ли он, если эту проверку возьмут на себя другие. Юноша не возражал. Разговор этот происходил вчера утром в баре «Пилигрим и гриль» на Большой Морской, так что у Дормидонта оставалось время для того, чтобы вздремнуть, протрез-веть и взять машину.

— А зачем кот? — задал я давно вертевшийся на языке вопрос.

— Кот не нужен. Но ему надо каждые три часа давать лекарство, а неизвестно, сколько мы там провозимся. Да, кстати.

Он резко сдал вправо, заставив ехавшую сзади машину нервно погудеть, и остановился у обочины. Кьеркегор, предчувствуя недоброе, заметался и зашипел в своей клетке. Я никогда не думал, что коты умеют издавать такие звуки. Перегнувшись на заднее сиденье, Дормидонт попытался перетащить клетку вперед, но она не пролезала, так что ему пришлось выйти из машины и достать ее через дверь. При виде этой желтоглазой твари, беснующейся в переноске, я пожалел, что мы не собираемся просто принести ее в жертву на перекрестке четырех дорог, как мне подумалось в ту секунду, когда я ее заметил, а обречены на более тесный физический контакт. Вопреки опасениям, роль моя свелась к минимуму: Дормидонт, достав из незаметной ниши пару брезентовых перчаток, привычным жестом как-то его спеленал, так что мне оставалось только, дождавшись, когда клыкастая пасть окажется разинутой достаточно широко, капнуть в нее из специального флакона. Поняв, что экзекуция окончена, кот немедленно присмирел и был водворен обратно в узилище.

Еще через несколько минут мы подъехали к будочке, где должны были оплатить проезд. Я довольно редко езжу на машине, своей у меня нету, а такси я не люблю: быть запертым в маленьком пространстве с чужим человеком для меня испытание абсолютно невыносимое — все равно, что, например, надеть чужое нестиранное белье или доесть с чужой тарелки. Поэтому я не только не знал, как надо расплачиваться на шоссе, но, признаться, вообще, не подозревал о возможности существования платной дороги, пока Дормидонт не рассказал. Впрочем, лезть за бумажником он не торопился.

— А помните, юная леди, как говорится у Шекспира? — обратился он к девушке, сидевшей в специальной мздоимной будочке. Та, не поверив, вероятно, своим ушам, немного подалась к окошку, словно дитя из Гамельна, услышавшее дудочку крысолова. — Напомню. Реплика Яго: «Кто тащит деньги — похищает тлен. Что деньги? Были деньги, сплыли деньги. Они прошли сквозь много тысяч рук».

— С вас двести рублей, — пискнула девушка.

— О двухстах рублях не может быть и речь, — отвечал ей Дормидонт. — Да и смешно говорить об этих ничтожных суммах. Если бы мы вели караван, навьюченный лалами, опалами и всем прочим, чем вьючат караваны, я почел бы за особен-ное удовольствие положить весь груз одного из верблюдов к вашим ногам. Но у нас с собой, к сожалению, только кот, правда, редкой породы. Хотите взглянуть?

Мне сделалось неловко, и я хотел было уже, испортив Дормидонту весь спектакль, протянуть свою карточку, как девушка неожиданно изъявила согласие на кота. Кьеркегор не подкачал, бросившись с шипением на дверцу переноски. «Сторожевой», — уважительно добавил Дормидонт. Шлагбаум пополз вверх.

— Ну и зачем? — спросил я, когда будка осталась позади. — У тебя что, денег не было с собой?

— При чем тут деньги? Мы, как солнечные зайчики, проплясали в угрюмой темнице ее жизни, на секунду озарив ее своим сиянием. Неужели это хуже двухсот рублей, да и то не ее собственных, а непонятно чьих? Не удивлюсь, если она еще внукам будет рассказывать об этом, как о самом романтическом приключении за всю свою незамысловатую биографию.

С Дормидонтом всегда было просто из-за того, что настроиться на его волну в принципе ничего не стоило. Я предположил, что девушка могла оказаться специалисткой по Шекспиру, так что знакомые слова подействовали как пароль. Он мгновенно парировал тем, что цитировал бессмертную драму в переводе Пастернака, а специалист из чувства врожденного снобизма отвечал бы или в оригинале, или на худой конец в каком-нибудь древнем переложении. На это я выдвинул гипотезу, что она пишет романы, так что, получив от нас фактуры на пол-листа, сочла сделку удовлетворительной. Если так, отвечал Дормидонт, мы даже переплатили, так что можем рассчитывать как минимум на месячный абонемент, не говоря уже об экземплярах эпопеи «Встречи на дороге». Название я забраковал, предложив «Страж асфальта». На это скривился Дормидонт, сказав, что так можно было назвать компьютерную игру для дебилов четверть века назад, а сейчас такое давно не носят. Вяло пререкаясь, мы проехали еще чуть ли не два часа, когда Дормидонт попросил меня достать из бардачка карту.