Сонет с неправильной рифмовкой. Рассказы

Если бы не школьное знакомство с гелиоцентрической системой мироустройства, он мог бы счесть, что вселенная вращается вокруг него: так мало за семьдесят лет переменился он сам и так сильно трансформировался мир вокруг. Он вступал в сознательную жизнь под барабанный бой, симфонические завывания и надсадное рычание моторов: пели пионерские горны, громыхало радио; темно-зеленые машины, волочившие из леса тридцатиметровые бревна, извергали клубы дыма; мир был тверд и расчерчен. В деревне имелись два магазина, одна железнодорожная станция и полтысячи жителей. Земля была песок; огороды не родили, но кормил лес, расстилавшийся на десятки километров окрест — в лесу были ягоды, грибы, водилось зверье; в озерах и реке, прозванной за цвет воды Оловянной, ловилась рыба; взрослые работали на лесопилке или при ней.

Новости в империях склонны запаздывать: говорят, камчадалы служили молебны за здравие Екатерины Великой до 1800 года, покуда горестная весть, не видя нужды в спешке, плелась нога за ногу через всю страну. Здесь дело пошло быстрее, но тоже с оттяжкой — что-то содрогнулось, где-то прошла трещина, — и реальность вокруг явила вдруг свою выдуманную природу. Мир линял клочками, осыпался, как ветхая клеенка на столе: несколько месяцев на лесопилку не привозили зарплату, один из магазинов закрылся, электрички стали опаздывать; на болотах поселился диковинный зверь — вроде кабана, но без шерсти, белый и с одним огромным рогом на морде, вреда людям он не причинял, но поодиночке в лес ходить перестали. На лесопилку приезжали хмурые неизвестные граждане в кожаных пиджаках (первобытная эта мода небезосновательно намекала на воцаряющуюся простоту нравов, что далее и подтвердилось). В телевизоре сделалось неуютно: немолодые, неприятно страстные люди самозабвенно кричали друг на друга в большом зале с плюшевыми на вид сиденьями. Еда начала бурно дорожать, денежные же ручейки, напротив, почти пересохли. Наконец, что-то щелкнуло, ляскнуло и километрах в трех от деревни пролегла новая государственная граница.

Это неожиданно дало в руки пейзанам новое занятие: у бывших соседей теперь были разные деньги и разные цены на предметы; с возникшей разницы экономических потенциалов можно было очень скромно, но все же прокормиться. Каждое утро небольшие стайки граждан обеих стран ехали во встречном направлении: заграничные паспорта для пересечения границы еще не требовались, а за электричку платить уже сделалось зазорным (и редкие контролеры скорее удивлялись, когда кто-то из пришлых пассажиров предъявлял вдруг клочок бумаги в зеленую или розовую сеточку). Отчего-то одной из самых ходовых валют сделался майо-нез; вот удивительный, немыслимый выверт, волшебный протуберанец кулинарной истории — как изысканный французский соус оказался спустя три века после изобретения основным блюдом славянской голытьбы. Но так было (а кое-где и есть) — на завтрак съедался ломоть черного хлеба, щедро сдобренный майонезом, а на обед после трудового дня — большая порция самых простых и дешевых макарон, тем же майонезом заправленная. Но особенным его волшебным свойством была задержавшаяся на некоторое время фиксированная цена, позволявшая составлять невинные негоции на манер голландских тюльпановых: в соседней стране покупался ящик провансаля и со скромнейшей прибылью (иногда заключающейся в паре банок самого продукта) продавался на стихийно возникшем рыночке у станции.

Грика, впрочем, по вечной своей мешкотности участия в этих операциях почти не принимал, да и созерцательный его характер был чужд всякого прагматизма: думаю, что, даже если ему и удалось бы приобрести партию заветного товара, он бы потом либо забыл ее в поезде либо раздал бы нищим, а может, и скормил бы какой-нибудь бездомной собаке, умиленно наблюдая за тем, как розовый язык блаженно протискивается в банку, которую, между прочим, до сих пор по старой памяти языка (другого) зовут майонезной. Кормился же он, в общем-то, непонятно чем — ему полагалась какая-то грошовая пенсия (склонная, конечно, безбожно запаздывать, усыхая), порой совали ему копеечку сердобольные соседки (Грика жил бобылем), а чаще, особенно в теплое время года, выручала его рыбная ловля, которой он был большой любитель и знаток.

Вот и сейчас, выйдя из своего домика и прикрыв за собой дверь (замка на ней давно не было, да и вряд ли кто-нибудь польстился бы на его скромное имущество), он занялся приготовлениями к рыбалке. У самого Грики скотины никогда не водилось, если не считать приблудного кота, который также будучи своего рода философом, неделями пропадал в лесу, подворовывал в чужих домах, охотился на цыплят, за что неоднократно бывал бит смертным боем, но ближе к холодам непременно возвращался в избу на зимовку. Один из соседей держал свиней, безмятежно наливавшихся жиром к Рождеству и старавшихся не рассуждать между собой о будущем, так что на выходящем к Грикиной избе поросшем крапивой пустырике не переводились запасы перепревшего навоза, в котором можно было накопать юрких, венозного вида червей. Взяв стоявшие у сарая вилы, напоминавшие скипетр какого-то пресноводного Посейдона, Грика вспомнил (как вспоминал ежеутренне), что накануне собирался поправить расшатавшийся гвоздь, чтобы укрепить черенок, но без всякого угрызения совести отложил это, как легко отодвигал и другие хозяйственные заботы. Одного движения вил хватило, чтобы извлечь из убежища десяток червяков, которые были сложены в высокую консервную банку из-под венгерского горошка. Этикетка на ней давно истлела, но Грика помнил, что он отчего-то назывался «мозговой», хотя не напоминал видом содержимое черепной коробки и вряд ли способствовал умственной деятельности. Слово это так и повисло невысказанным: к червякам добавился для свежести пук смятой крапивы (задубелые руки сельского жителя слабо восприимчивы к ее стрекалам), а сам Грика, прихватив прислоненную к стене сарая удочку с примитивной снастью, отправился к озеру.

Идти до излюбленного места было не больше десяти минут — прошагать задами мимо соседских изб, миновать ничейную рощицу и сразу развилка: тропинка погуще убегала влево, к умозрительному центру деревни, а та, что вправо, вела к берегу. За последние тридцать лет деревня крепко обветшала и обезлюдела, так что непонятно было, кто, собственно, так натоптал к ней дорогу. Грику всегда это приводило в мимолетное недоумение: его соседи по выселкам (или хутору, как говорили в самой деревне) за ненадобностью не ходили туда вовсе: могли найтись дела в лесу, на пастбище, на озере, на реке, в конце концов на станции, — но все эти тропинки расползались в иных направлениях. Даже кладбище, которое как раз было в стороне деревни, не сказать, чтобы уж слишком часто посещалось. Ходить разглядывать руины закрывшегося некогда магазина или сгоревшего сельсовета желающих находилось, понятное дело, немного, а другие объекты для созерцания придумать и вовсе было невозможно. Вообще природа, в иных случаях мгновенно отвоевывавшая свое (так ухоженный огород без хозяйского пригляда на третий год полностью зарастет бурьяном), порою медлит десятилетиями — и Грика зачастую представлял, как медленно, почти незаметно будет заполняться оставленное им самим место, когда он будет изъят из природы естественным ходом вещей.

В последние месяцы эта перспектива, даже с поправкой на неумолимое движение времени, ощутимо приблизилась: невдалеке пролегавшая граница, к существованию которой привыкли так, как привыкают к реке или забору, налилась значением и запульсировала. Запросто ее пересечь нельзя было уже давно, но к этому деревенские жители успели привыкнуть: собственно, не было ни практической нужды, ни особенной охоты ехать на другую сторону. Родственников на той стороне тоже ни у кого, кажется, не оставалось, а у кого они и были, то как-то забылись сами собой. Потом вдруг начал меняться язык, пролегая дополнительным барьером: еще не так давно люди по обе стороны границы говорили одним и тем же пестрым и выразительным говором с фрикативным «г» и обилием каких-то архаических славянизмов: ангину называли белоглотом, картофельное пюре густёшей, мятый клочок бумаги именовался посожматым, а керосиновая лампа слепельчиком. Теперь же язык насильственно процеживался так, что казался неживым: радио, которое ловил старенький Грикин радиоприемник, полностью перешло на казенную выхолощенную скороговорку.

Когда-то давно, когда Грика был еще Григорий Савельевич, когда были у него жена, дети и хозяйство, был телевизор, честно транслировавший три программы, выписывал он даже газеты! — не потому, что был такой любитель чтения, но так полагалось. С тех пор жилки, связывавшие его с миром, порвались и растрепались: жена умерла, дети разъехались и несколько лет уже не подавали вести о себе, давно сломавшийся телевизор покоился где-то в сарае, газеты истлели, так что новости о мире он мог бы узнать только по радио или из досужей болтовни соседей. Но, крутя настройку приемника, он пропускал понятную и даже почти понятную человеческую речь, чуть морщась от грубого вторжения чужих слов в плавное течение собственной мысли: искал же музыку без слов или, еще лучше, речь полностью незнакомую, даже не французскую или немецкую (обрывки которой он, честно отходив восемь лет в школу, различал и опознавал), а какую-нибудь вовсе неизвестную, с цоканьем и придыханием. Провидя за интонациями незнакомого голоса очевидный смысл, он наполнял его умозрительным содержанием, как простая бутыль темного стекла наполняется драгоценным вином: то казалось ему, что где-то в далеком море терпит крушение корабль и капитан зовет на помощь, то грудной женский голос читал ему любовное письмо, то рассказывали сказку — о сером волке, о гусях-лебедях, о разговоре солдата со смертью.

Смерть тоже являлась ему несколько раз в последние месяцы. Со стороны границы все чаще слышались взрывы, причем оказалось, что бывают они разными не только по силе, но и по тону: резкое «бух», сопровождаемое долго затихающим свистом, либо глухое «бам-бам-бам-бам», а иногда довольно редко и почти всегда на закате слышался нарастающий гул, переходящий в рев, и грохало, кажется, совсем поблизости так, что тряслась земля. Иногда, все чаще, появлялись военные самолеты: неожиданно маленькие, игрушечные на вид, они пролетали с надсадным воем, как будто им самим невыносимо было то, чем они вынуждены заниматься, и странно было знать, что внутри каждого из них сидит еще более маленький человечек или два и управляет этой злой таинственной машиной. Самолеты иногда проносились к границе и потом, чем-то напуганные, возвращались обратно, но чаще пролетали вдоль нее, и иногда можно было видеть, как с той стороны в небе быстро вырастают высокие дымные следы, как цветы на болоте: самолеты шарахались в сторону и синхронно уходили, спасаясь от столбов тумана, и тогда из неба снова раздавался гром, как при грозе, хотя никакой грозы и не было.

На берегу Грика давно обустроил себе что-то вроде гнезда: так бы выглядело его укрытие, если бы он был крупной бескрылой нелетающей рассеянной птицей. Под старой ветлой, опустившей свои ветки в воду, словно купальщица, боязливо пробующая температуру подозрительно холодного на вид озера перед тем, как окунуться туда целиком, в землю были вкопаны два пенька: один, пониже, служил Грике креслом, второй — столиком. Но и это еще не всё: для защиты от ветра и дождя был дополнительно сооружен хлипкий на вид — вот-вот развалится! — деревянный навес, затянутый поверху истрепанным куском парниковой пленки, для надежности придавленной большими и малыми камешками, плюс к тому сбоку была устроена особого рода ширмочка от ветра из сплетенных между собою веток. И уже у самой линии воды была вкопана рогулька, чтобы опирать на нее удочку.

Спустившись вниз, Грика тяжело уселся на пень и стал медленно разбирать снасть. Думал он о том, какому количеству неизвестных людей пришлось долго и тяжело работать для него, Грики, и как он бесконечно им всем благодарен. Какие-то шахтеры на Урале спускались в темный забой, сверкая белками на вычерненных лицах и выписывая лучами налобных фонариков зигзаги в кромешной тьме; там, на два этажа выше преисподней, они тяжелыми молотами рушили куски бурого железняка, потом, надрываясь, тащили вагонетками руду наверх, сгружали в гигантские машины, которые везли ее в большой город, на огромный завод, мутные дымы которого заставляли чихать и морщиться ангелов на небесах. Тем временем другие шахтеры, может быть, за тысячу километров оттуда, также в мучениях добывали уголь, глянцевитые груды которого тоже перемещались на тот же завод. Их закладывали в доменную печь, где в мутном пламени, при страшной температуре рождался вдруг жидкий пылающий металл, который разливали по формам, остужали, везли тележками в далекий цех, откуда слышалось непрерывное «бум-бум-бум» (тут Грика вспомнил про ракеты и машинально взглянул на небо, но небо было чистым), — и все это только ради того, чтобы выковать маленький, словно ювелирный, рыболовный крючок. А ведь как трудно было изобрести его, такая, казалось бы, простая вещь: ушко, цевье, острие, бородка, — но ведь если не знаешь, какова его идеальная форма, то как увидеть мысленным взором, каким он должен стать…