Соня и Александра

Владимир вернулся в дом. Уже по включенному телевизору и выключенному кондиционеру он понял, что Соня очень недовольна. Владимир тысячу раз просил ее не включать телевизор, если она его не смотрит, но Соня все равно включала и уходила в другую комнату, оставляя мерцавший экран. Одно время он всерьез подумывал вообще избавиться от «ящика» в квартире, но никак не решался. Телевизор, занимавший специальную полку, был предметом ценным. К тому же полка осталась бы пустой, что внесло бы диссонанс в интерьер, и это останавливало его от решительных действий. Он любил прохладу, даже холод – всегда открывал окна, даже в мороз. Соня же любила тепло, жару, духоту. Она говорила, что ей дует, ее сдувает, и без конца куталась в плед. Ей тянуло по полу, из-под двери, от окна – отовсюду. А Владимир задыхался от одного взгляда на закрытые форточки. Наверняка сейчас Соня чувствовала себя хорошо – в доме даже пол, выложенный каменными плитами, казался раскаленным. Воздух звенел от духоты, а от окон несло жаром. Сам он чувствовал себя так, как летом в городе, когда приходилось садиться в машину, целый день простоявшую на стоянке под открытым небом.

Он опять подумал, что даже в этом вопросе они были разными. Александра наверняка бы задвинула жалюзи, протерла пол неотжатой тряпкой, включила кондиционер и создала ощущение мокрой и прохладной пещеры.

На столе в вазе появился букет, явно составленный Соней – вульгарные, пышущие красками цветы. Александра предпочла бы вереск, ромашки, клевер. Она любила холодную красоту, сдержанную, едва пробивающуюся, с намеками, полутонами. Александра при первых признаках весеннего солнца переодевалась в легкий плащ, а Соня даже при плюс девятнадцати наматывала на себя платки, палантины, ежилась и хлюпала носом. Александра восторгалась низким чахлым кустарником, а Соня – громоздкими, устрашающими кактусами.

– Представляешь, в гостинице никакой охраны. Я сейчас на участке видел сумасшедшего или бомжа! – крикнул Владимир, давая знать, что пришел.

– Я с тобой не разговариваю, – ответила сверху Соня.

Владимир даже обрадовался, что она не собирается выяснять отношения. Без особой надежды открыл холодильник и увидел, что там стоят бутылки с питьевой водой. Значит, Соня все-таки исполнила его просьбу. Он стоял перед открытым холодильником и пил воду из горла.

– Почему ты молчишь? – крикнула Соня.

– Ты же со мной не разговариваешь, – ответил Владимир, но она его не услышала.

После воды ему вдруг нестерпимо захотелось выпить. Холодного пива или еще лучше – виски со льдом, чтобы льдинка попала на зуб и саднило десны.

– Мы пойдем есть? – спросил Владимир.

– Я с тобой никуда не пойду! Как ты мог меня бросить тут одну? Взять вот так и уплыть? У тебя совесть есть? Может, я тоже хотела на яхте поплавать!

– Это не яхта, а лодка. И я уснул почти сразу.

– Что ты сделал?

Владимир не ответил. Соня кричала с верхнего этажа, а он этого терпеть не мог – кричать друг другу из разных комнат. Поэтому он вышел из дома, не без злорадства подумав, что Соня там просто зашлась от возмущения. Но виноватым себя не чувствовал – наверняка она не оставалась в одиночестве и прекрасно провела время. С Константином, или поваром, или новым знакомым, Давидом.

Владимир вышел на поляну, и его потянуло в сторону хозяйского дома, откуда раздавались голоса. Перед домом, над кочующей туда-сюда гладильной доской стояла Надя и роняла слезы на простыню, которую гладила.

– Что случилось? – спросил Владимир.

Надя от неожиданности вздрогнула.

– Что? Почему вы здесь? Все в порядке. Родственники приехали. Семья собралась. Это так хорошо, когда есть семья.

Надя взяла край простыни и вытерла ею слезы, потом снова принялась гладить.

– Почему вы плачете?

– Он приклеил ее фотографию на козырек машины. Мою фотографию он никогда не приклеивал. – Домработница снова залила слезами края простыни.

– Не переживайте, – сказал Владимир, поскольку не знал, что нужно говорить в подобных ситуациях. Никто из женщин никогда не делился с ним своими переживаниями.

– Вам, мужчинам, легко говорить, – всхлипнула Надя.

Владимир собирался сказать, что вовсе не легко, но вдруг мимо них прямо по полянке прошел пожилой мужчина с палкой. Тот же, что и утром.

– Здравствуйте, – поздоровался Владимир, но старик не ответил. Шел решительно, глядя под ноги, не реагируя ни на кого. Исчез так же неожиданно, как и появился.

– Ой, уже шесть, пора! – воскликнула Надя и стала складывать простыню.

– Почему вы решили, что уже шесть?

– Мужчина. Он проходит здесь два раза в день, в семь утра и в шесть вечера. По нему можно часы сверять.

– А кто это?

– Не знаю. Наверное, сосед. Он всегда здесь ходит. Каждый год. Так говорят.

– А почему он не здоровается?

– Так глухой. Не слышит ничего. И видит плохо.

– А почему он именно здесь проходит? Разве это не частная территория?

– Ходит и ходит. Никому не мешает, – удивилась Надя.

Владимир оставил домработницу, которая складывала белье и отодвигала гладильную доску, обогнул площадку для футбола, постоял на террасе над морем и решил спуститься к соседнему отелю, разведать окрестности, чтобы убить время до ужина.

Но его окликнул Давид, который сидел не в самом удобном месте – рядом с баром, впритык к кухне, за угловым, спрятанным за деревом, столиком.

– Идите сюда. Лучшие места! – крикнул ему новый знакомый.

– А что будет? Почему лучшие места?

Владимир подошел и увидел Константина, который стоял за барной стойкой. Тот кивнул ему и молниеносно принес стакан виски, хотя Владимир не просил.

– Родственники приехали. Мама уже на взводе, – сообщил Константин и налил себе тоже. – И я пригласил друга-саксофониста. Пусть играет. Мама его очень любит. Может, не будет так уж сильно нервничать. А то завтра она траву начнет красить!

– Как поплавали? – спросил Давид.

– Я смотрю, тут все про всех знают, – удивился Владимир.

– Нет, только я, – заверил его собеседник. – Живу в этом домике, мне с балкона все видно. Так уж получилось – круговой обзор. Знаете, как мой дом называется? Толстой! Правда, смешно?

– А почему Толстой? В честь писателя?

– И да, и нет. Когда только гостиницу построили, здесь жил мужчина, он вес сбрасывал. Плавал, бегал. По слухам, из-за него и тренажерную площадку оборудовали. Ну а про домик говорили «там, где толстый живет». Потом здесь писатель обосновался. И решил, что толстый – это Толстой. Очень ему это льстило. Вот и прижилось.

Владимир рассматривал Давида – на вид лет сорок, но уже седой. Отдыхает один. Глаза грустные, уставшие. Подтянутый, даже поджарый, но какой-то неживой, как высушенный между страницами образец для гербария. Примятый, забытый… С одной стороны, болтун и сплетник, с другой – не дурак вроде бы, в меру меланхоличный, даже спокойный, без дурных смешков, хохотков и подскакиваний, свойственных людям неуемным, ярким, предпочитающим находиться в центре событий. Странный тип, но мирный. Даже приятный. Хотя Владимир сейчас был рад любому обществу.