Соучастник

Морщинистые, израненные, поседевшие стены. Переплетная мастерская, зеленная лавка, электромонтер. Каштановое дерево, голуби, строительный мусор, машины, ищущие, где припарковаться, пьяные на ступеньках корчмы. Из дверей мясной лавки льется запах теплого копченого мяса; перочинным ножом я режу мясо на кусочки, рядом ест трубочист, я держусь за пуговицу и через стекло витрины смотрю на улицу. Двое: один на скамейке, второй в машине — обмениваются взглядами. Честно говоря, так славно было бы вновь забиться в умеренно привлекательное, материнское тело города, заключив сепаратный мир с пахучей его ограниченностью. Мясо было вкусным; стакан вина в соседней корчме. Двое толкают друг друга, в глазах — гнев: «Шкуру спущу!» «Яйца отрежу!» «Дерьмом накормлю!» «Глаза зажигалкой выжгу!» «Угостишь еще стопкой?» «Ладно, но это — последняя». «Выпьем, и больше я тебя не знаю». «Может, больше и не встретимся никогда?» Ко мне подходит псевдонищий, сообщает: он только что вышел из тюрьмы, домой хотел бы поехать, к семье, в провинцию, да нету денег на поезд. Уже лет тридцать, как он только что из тюрьмы; скудость его фантазии раздражает меня. «Скажите, за столько лет нельзя было что-нибудь новенькое придумать?» «А зачем?» «Да ведь никто не верит уже». «Верят, не верят, это их дело. Важно, что деньги дают, и не один форинт, а два. Вы ведь мне тоже дадите». «Даю десять». «Много. Вы, я вижу, норовите мою моральную поддержку купить. Я не продаюсь. Я еще никому и никогда свои руки, свой труд не продавал. Так что будьте любезны, давайте два форинта: не могу я столько времени на одного клиента тратить». Стоит, прислонившись спиной к стене, женщина; она так одинока в этой сутолоке, что даже бесцеремонные завсегдатаи корчмы оставляют вокруг нее небольшое пустое пространство. Она обращается к кому-то, кто далеко отсюда: «Я же сказала тебе: оставайся. Почему ты ушел? Разве тебе со мной было плохо?» Молодой парень с седой головой, опираясь на костыль, пьет пиво с палинкой, курит зловонную сигару, руки у него дрожат; он замечает, что я смотрю на него. «Жена вывела из себя. Опять забрюхатела, едри ее в корень. Я на рынке мелочь всякую продаю, с инвалидной коляски. Можно на это четверо детей содержать? А если сейчас скажешь ей, мол, черт с тобой, ладно, так ведь она через год опять обрадует, что пятый намечается. Такая она баба: руку ей на живот положи, и она уже понесла. А у нас одна комнатка, представляете, она прямо перед детишками тащит меня на себя, а они вокруг прыгают. Быть бы мне голубым — жил бы, как человек. От баб что? Детишек куча, да нищета, да вкалывай с утра до вечера».

15

Телохранители мои перед корчмой — в хорошем теле: маленькие глазки, налитая шея. Герои нашего времени; я хотел бы видеть их портреты на обложках иллюстрированных журналов. Разглаженный мокрой щеткой пробор, в нем немного перхоти: какие мысли приходили тебе в голову, брат мой во Христе, когда ты утром стоял перед зеркалом в ванной? Если ты поставлен за кем-то следить, то прирастаешь к нему, как тень. От меня ни одна собака не убежит, хвастаешься ты зеркалу. Они настороже, они готовы ринуться следом за мной; погодите, я люблю эту площадь, дайте еще чуть-чуть поглазеть. А вы тоже глазейте по сторонам, есть туг и кроме меня интересные вещи. Не стоит воспринимать свою роль так уж серьезно. Я вижу, они разговаривают в машине по рации; «Торчит», — разочарованно сообщает, должно быть, в центр один из моих ангелов-хранителей. Мимо проходит красивая молодая женщина, я радуюсь: заметили! Я меняю позу; грустно: их взгляды мгновенно соскользнули с нее. Я направляюсь в сторону одного из них; он поворачивается спиной, уходит в сторону. Хореография слежки предписывает им держаться на расстоянии от меня.

Маленький портняжка, краснея, протягивает мне руку из двери своей мастерской; в последний раз я видел его, когда меня забирали. «Вы таки снова здесь, господин Т.? Выглядите прекрасно. Из-за границы, должно быть? Да, ничего не скажешь: наука, красивые дамы, море. Нет, нет, я не завидую. Не завидую. Я уж как-нибудь тут, в этой дыре, с семи утра до десяти вечера. Не вымерли еще кустари, не вымерли. Может, соорудим вам, господин Т., красивое осеннее пальто? Именно так, осеннее, а не весеннее: осенние плоды — самые вкусные». С объемистым кульком выходит на улицу кондитер, вокруг него собирается детвора, он раздает им обрезки печенья, они накидываются на них, щебеча, как воробьи. Я протягиваю сигарету человеку в пижаме: он тянет ко мне руку из-за решетки в окне больницы, другой рукой хлопает себя по губам. В замусоренном подвале, при неоновом свете, человек в замасленной блузе собирает какой-то механизм; сняв очки, устало трет запястьем глаза. Из открытого окна доносятся звуки скрипки. Женский голос: «Короля Кароя короновали в шестнадцатом». Мужской голос: «Нет, радость моя, в семнадцатом». Женский голос: «Ах, значит, я вру?» Падает стул, топот: должно быть, гоняются друг за другом вокруг стола. Тишина. Женский голос: «Гости все равно уже не придут, давай допьем эту палинку, зайчик». Мужской голос: «Допьем, зайка». На меня натыкается слепой; с чувством вины взяв его острый локоть, я перевожу бедолагу через мостовую. Когда мы на той стороне, он вытаскивает мятую фотографию: «Вот такой была моя жена, а возле нее — это я». На снимке — двое слепых. «Зачем вы с собой это носите?» «Рука лучше помнит, когда я держу это фото».

В какой-то витрине я с любопытством разглядываю сверкающий, искрящийся электрический поезд. Поливальная машина брызгает мне сзади на брюки; на меня смотрит, смеясь, молодая пара, они тоже мокрые; потом они забывают обо мне и продолжают целоваться. Толстая женщина прислоняет пьяного мужа к афишной тумбе и оплеухами пытается привести его в чувство. «Хватит! — говорит муж. — Пошли». Он обхватывает широкие плечи жены, и они, шатаясь, бредут дальше. Ко мне подкатывают на роликах двое мальчишек, показывают паука в спичечной коробке, предлагают купить. На огороженной проволочным забором площадке прыгают, ловя соскальзывающий с края корзины мяч, девушки с подрагивающими ляжками. Пожилая женщина, держа в руке мертвую кошку, трясет кулаком вслед удаляющейся машине: «Чем богаче, тем наглее!» Грустный столяр, сидя перед бутылкой вина, машет мне из подвальной мастерской; по крутой лестнице с узкими ступенями я спускаюсь к нему и — ради ритуала — спрашиваю, сколько стоит починить ножку стула. Как я и ожидал, он называет безумную цену, только чтобы отпугнуть клиента: работать он терпеть не может, зато обожает поговорить. Столяр предлагает мне вина и зовет заходить завтра: он еще подумает насчет цены. Какой-то старик с важным видом останавливает поток машин: с тротуара к скверу невозмутимо шествует курица. Старик, сидя на скамейке, читает газету, курица сидит позади него, на спинке скамьи, старику явно не нравятся новости; курица тоже заглядывает одним глазом в рубрику внешней политики. Старик — привычная фигура на этой площади; жена его умерла от рака, сына повесили за пятьдесят шестой. Он так больше и не женился: старуха ему не нужна, а молодым — он не нужен. «Вы, сударь, понятия не имеете, что за преданное и мудрое существо — такая вот курица. Жена, царствие ей небесное, вечно меня за нее грызла. Но послушали бы вы это размеренное, ласковое кудахтанье! Очень вам советую: успокаивает, как никто». Останавливается такси, из него выскакивает прилично одетый господин и пускается бегом через сквер; шофер догоняет его, подставляет ножку, пассажир, перевернувшись на спину, смеется: «Я проверить хотел, догонишь ты меня или нет?» Я сажусь на скамейку; рядом, на дереве, пришпилено объявление: продается арфа. Старик девочке — внучке, должно быть: «Барбара, хочешь на арфе играть?» Ладонь Барбары в растаявшем шоколаде, она вытирает ее о штаны деда; «Хочу», — отвечает она охотно. Под соломенной шляпкой, украшенной пластмассовыми фруктами и цветами, жеманно выпячивает накрашенные губы старая Габриелла; десять лет назад она была еще Габором, потом Габор решил, что он — скорее, женщина. Коротенькие, узловатые ножки Габриеллы и в золотистых колготках смотрятся не очень. Зато она мастерица стряпать; люди в окрестностях хорошо ее знают и смеются над ней, а она благодарно улыбается всем и благодарит. «Как жизнь, Габриелла? — спрашиваю я. — Каждый день сплошные успехи?» Она прикрывает морщинистые веки с темно-синими тенями: «О, я прямо нарасхват. Представьте, у меня сейчас салон педикюра, исключительно для мужчин. Не хотите зайти?» В корзине у нее, среди пучков зеленого салата, бьется толстый карп. Я покупаю газету, сажусь на скамью, спокойно наблюдаю за своими соглядатаями. Все тот же слепой: он идет назад. Хочет перейти улицу — и просит одного из моих телохранителей, чтобы тот ему помог. Конфликт чувства и долга. Ладно, молодой человек, переведите, а я за это обещаю, что никуда не уйду.

Парень, с трудом передвигая паралитичные ноги, везет по дорожке в инвалидной коляске девушку-калеку. Девушка оборачивается к нему, они улыбаются друг другу: удивительно, как им хватает сил на эту, сплошь из текучего золота, улыбку. На соседней скамейке разговаривают две пожилые женщины; одна с гордостью рассказывает другой, как она каждое утро будила мужа, принося ему в постель свежие пышки; муж был моложе нее, а умер все-таки раньше. «Бедненький мой, и что он сейчас ест-то? А все-таки оно не так плохо, что не надо ни свет ни заря вылезать каждый день из-под одеяла». Вторая облегченно вздыхает: «Правда же, так лучше? Я вам точно говорю: нет ничего приятней, чем вдовья жизнь». На площади стоит бронзовый деятель рабочего движения, ему удается в красивой дуге отбить головой пестрый мяч. Я подставляю руку под струю бьющей из фонтана воды; мимо проходят, обняв друг друга за плечи, двое мальчишек лет десяти. Один говорит: «К проблеме можно и с точки зрения теории множеств подойти». Второй: «А можно и проще». «Как это?» «А вот так». Он подбегает к красивой двенадцатилетней девочке, которая увлеченно читает что-то, теребя свою длинную черную косу, — и целует ее в щеку. Девочка отвечает на простое решение молниеносной пощечиной и продолжает читать. «Пожалуй, теория множеств все-таки лучше», — побелев, говорит первый мальчик. «Лучше, когда проще», — повторяет его товарищ. Подскакивает к девочке, поцелуй, оплеуха; девочка закрывает книгу. «Больно?» — участливо спрашивает она мальчишку. Лысые старики с тонкими голосами играют за каменным столом в карты — и с такой яростью хлещут картами по столу, словно самой смерти хотят показать, что в конце концов у них козырь всегда найдется. Мужчина моего возраста с малышом на плечах бегает рысью вокруг фонтана. И он глубоко прав: мне в общем тоже ничего в жизни не нужно, кроме такого вот визжащего, счастливого, уцепившегося за мои волосы внука.

16

Из квартиры я испарился, почти не оставив следов. Не притронусь ни пальцем к жизни своей жены. Равновесие ее мне легко удалось бы нарушить, восстановить — никогда. Завидую деликатным, с легкой походкой людям, которые шагами своими никогда не разбудят спящих. Пользы я могу принести немного, так постараюсь хотя бы не навредить; попытаемся оставить в мире как можно меньше своих отпечатков.

В этот миг меня осеняет: ну конечно же, Дани — в моем деревенском домике. Полиция ищет его по всем будапештским адресам, какие только могут идти в расчет. И никто не думает, что брат мой решит спрятаться в том домишке, зная, что там меня нет. Будь я там, его искали бы у меня; но им известно, что он знает, что меня там уже нет. Им и в голову не приходит, что он именно потому и поедет туда, уверенный: я пойму ход его мыслей и сам отправлюсь к нему, потому что он меня ждет. Брат мой очень хорошо это знает; но знаем это только мы с ним, больше никто, ни одна живая душа, даже полиция.

Я встаю со скамьи и углубляюсь в боковую улочку; позади, на некоторой дистанции, идут соглядатаи; они уже не скрывают, что следят за мной. Если бы они в самом деле хотели, чтобы я привел их к Дани, они держались бы более скрытно. Такое сопровождение — знак для меня. Если я так приду к Дани, я должен знать: это я его сдал. Если попытаюсь от них избавиться, у них будет случай лишний раз доказать: они не глупее меня. Можно поступить по-другому: я не стану его искать — из-за них. Но я должен твердо усвоить: и поступками моими, и промахами дирижируют они. Разумеется, я попробую скрыться: может, я окажусь хитрее.

Если слежки нет, это только видимость: порядок вещей таков, что они все время держат меня в поле зрения. Я направляюсь не туда, куда хочу; я направляюсь туда, куда могу направляться под их надзором. Можно ли жить и передвигаться так, с соглядатаями за спиной, чтобы забыть о них? Пока я на том пути, который они для меня обозначили, я могу идти и один; но стоит мне попытаться выбрать свой, непредвиденный путь, тут же появится слежка.

В каких только униформах ни сопровождали меня за мою жизнь конвойные, на каких только средствах передвижения ни возили! Меня вводили в комнату, и там некий более парадный мундир диктовал мне правила движения, не выбирая, какие из них нравятся мне, а какие — не очень. Если народ научится передвигаться в соответствии с данной системой, тогда воцарятся мир и покой; а тот, кто разборчив, кто норовит выбрать правила поудобнее, должен еще доказать, что он не сумасшедший. Я — разборчив, стало быть, я — сумасшедший. Соглядатаи же мои, напротив, люди умные, ибо они эти правила любят и защищают. Они не только костюм, но и лицо себе приобрели в универмаге. У этого славного молодого человека одно дело: не быть самим собой. Ему не надо меня любить, не надо и ненавидеть: просто сопровождать. Мы с ним не можем сесть и поговорить за стаканом вина, как частные лица: он должен остерегаться, чтобы не заразиться ни от меня, ни от себя самого. Если ему велено не спускать с меня глаз, стало быть, я — личность подозрительная.

Я мог бы спросить его: зачем он следит за мной? Он бы ответил: не ваше дело, иду, куда хочу, я ведь не пристаю к вам с расспросами, куда, мол, вы направляетесь, вот и вы не приставайте ко мне. Я мог бы обидеться, пожаловаться: дескать, меня стесняет, что он ходит за мной хвостом. Он бы внимательно посмотрел мне в глаза и спросил: вы от кого, собственно говоря, хотите избавиться? Тут я бы задумался. Мы и так уже слишком с вами разболтались, добавил бы он дружелюбно. Тут я замолчал бы, а он на дистанции в несколько шагов продолжал бы идти за мной.

Я знаю, за ним тоже следят; за спиной у него идут двое; и, может быть, есть еще кто-то, кто следит за ними за всеми, — просто мы этого не знаем. Мы? Да, все мы прикреплены друг к другу; вот так официант в ресторане усаживает двух незнакомых людей за один столик. А что, разве я с другой планеты явился, не с той, что те, кто за мной следит? Пусть первым бросит в них камень тот, кто никогда не был по отношению к кому-то другому человеком, представляющим государство. Может быть, я причинил другим больше вреда, чем этот молодой человек; а ведь у меня цели были более благородные, чем скучное и суровое дело, порученное ему. А если ему прикажут съездить мне по зубам? Он съездит. И до тех пор будет делать вид, будто сердится на меня, пока и в самом деле не рассердится.

Не так уж это трудно. Он ведь хочет быть очень правильным, а потому в его глазах почти все остальные — неправильны. Я считаю, правильных людей — большинство; он считает — неправильных, так что обоих нас угнетает параноидальный синдром меньшинства. Он и сам — человек закрытый, да еще и трудится над тем, чтобы этот закрытый мир стал еще более закрытым. У него нет потребности оказаться очень близко к кому бы то ни было. Если он с женой идет в ресторан, то сам он в основном помалкивает — или, может быть, задает перекрестные вопросы. И вновь погружается в свои тревоги, что напортачит в выполнении какой-то задачи. Не будь вокруг нас враждебных элементов, все было бы проще, — думает, вероятно, он; но, увы, враждебные элементы наличествуют. Беда лишь в том, что не всегда ясно, кто именно.