Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
‹1966›
БЕРЕЗ БЕЛОСТВОЛЬНЫЕ АРФЫ….
Сквозь ливни, осенний ночной не уют, Как светлые окна, как свечи, Откуда-то, Из глубины, Издалече Берез белоствольные арфы встают. Полоски свеченья, огней — Скольженье в воде лебедей, Русалок немое круженье, Томленье, что в цвете нашло выраженье. А может, струятся слезою святой На те, на могилы родные… В ночи вырастает, как выдох земной, Негромкая песня России… Сквозь ливни, осенний ночной не уют, Как светлые окна, как свечи, Откуда-то, Из глубины, Издалече Берез белоствольные арфы встают. ‹1973›
К МОЛДАВИИ
Позволь тебя назвать и сводом синим, Ведь голыша листвой ты укрывала, Костры дарила вечером, а чаще Своим зеленым сердцем согревала. Позволь назвать сперва тебя землицей, Хранящей исцеление для раны, Той, что меж листьев аира таится Воспоминанием о боли ранней. Позволь назвать тебя сначала песней, В душе сверкнувшей золотой зарницей, — Богатством,
‹1973›
ОЯР ВАЦИЕТИС{181}
(Род. в 1933 г.)
С латышского
* * *
В этом доме дни засолены, как селедки. С утра до вечера плавают в рассоле. Здесь едят и гостям подают селедку на завтрак, и на обед, и на ужин. О ней мечтают, из-за нее грызутся, в восторг приходят из-за нее. Какую рыбу, закуску какую изгадили мои соседи! Не ходи в этот дом. Здесь пить не дают. Попросишь глоток воды. Потом о роднике вспомнишь, реки, озера, моря возжаждешь. Станут мерещиться волны, волны, волны… Но ты не прильнешь к ним губами — заперта будет дверь селедкой. ‹1962›
БАЛЛАДА О СИНЕМ КИТЕ
Нет, не мечтал он о странах, где знойное солнце слепит. Он знал холодное море, где плавает синий кит. Он знал: там копытами волны колотят обшивку бортов. Он знал: сыновей лупцуют отцы из-за синих китов. Кто знает, как часто брови он хмурил от бед и обид, но видел всегда сквозь слезы! плыл по морю синий кит. Хвостом колотил он волны, и океан гудел: — Что медлишь? Ты — мой соперник, на бой выходи, коль смел. Набьешь ты трескою трюмы, но это — не для души. Я тебе только нужен, и я тебя жду. Спеши! Под пристальным взглядом отцовским, уже не помня обид, выпрямился мальчишка, хоть был напоследок побит. Отец свою кожанку скинул: — Бери. Пригодится потом. — У сына взгляд с синевою, с упрямством и синим китом. И парень уходит в море, в тяжесть свинцовых вод. Что он делает в море, спроси у полярных широт. Я понял: свята свобода и нет ничего святей. Слышу: мой сын сегодня запел о синем ките. ‹1963›
СТАРАЯ ГЕЙША
Только волны, волны, волны — в море. Только чая, чая, чашку чая мне дайте, не бойтесь, я уплачу. Только френчи, френчи, френчи… Уходили все, кого я любила, за море — в море, в море, в туманы седые. И не вернулись. Плакать не буду, не буду, не буду. Человек не может исчезнуть. Только смерть, смерть, смерть могла перейти им дорогу. Но как же много смертей… Только ласк, ласк, ласк больше, чем звезд. Поцелуев больше, больше, больше песчинок. Чего на земле еще больше? Только волн, волн, волн, с белой мертвой пеной. Я прошу, прошу, прошу — не надо о белом цвете. Без вас я вижу, это — не вишни. ‹1964›
ПЕСНЯ
Крапива жжется, не скули — что жжется. Ну кто тебя просил хватать рукой? А боль уймется, скоро все уймется, но не проси судьбу, чтоб твой покой она хранила, чтоб тебя хранила, как слух хранят, когда гремит гроза, как жизнь, как силы, — из последней силы, и как зеницу ока, как глаза. Пусть все коснется нас, как всех коснется, оставит смех и горечь на губах. Сквозь тьму колодца, глухоту колодца свет, запах не пробьется, пуля, страх. Где запахи цветенья — без цветенья? Чем нам дышать? Что ветер принесет? Река забвенья, быстрина забвенья дней наших баржи дальше понесет. Крапива жжется, не скули — что жжется. И у крапивы есть свой странный май. А боль уймется, навсегда уймется, и все тогда пройдет, и все — прощай. ‹1967›
* * *
Я полюбил тебя, летом увидев белой. Подумал: вот это характер! — не сбросишь зимней одежды и рыжей не станешь, хотя известно тебе, что есть в каждом доме двустволка и каждый охотник по дичи палит, о запрете не помня. Я подошел к тебе, белое чудо, и понял — двустволкам ты знаешь счет. Ты мне сказала, что хочешь остаться белой и жить мгновенье, зато не по воле двустволок, а по своей воле. И я полюбил тебя еще крепче. ‹1967›
АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ{182}
(Род. в 1933 г.)
ГОЙЯ
Я — Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворог, слетая на поле нагое. Я — Горе. Я — голос войны, городов головни на снегу сорок первого года. Я — голод. Я горло повешенной бабы, чье тело, как колокол, било
над площадью голой… Я — Гойя! О, грозди возмездья! Взвил залпом на Запад — я пепел незваного гостя! И в мемориальное небо вбил крепкие звезды — как гвозди. Я — Гойя. ‹1959›
ОСЕНЬ В СИГУЛДЕ
Свисаю с вагонной площадки, прощайте, прощай, мое лето, пора мне, на даче стучат топорами, мой дом забивают дощатый, прощайте, леса мои сбросили кроны, пусты они и грустны, как ящик с аккордеона, а музыку — унесли, мы — люди, мы тоже порожни, уходим мы, так уж положено, из стен, матерей и из женщин, и этот порядок извечен, прощай, моя мама, у окон ты станешь прозрачно, как кокон, наверно, умаялась за день, присядем, друзья и враги, бывайте, гуд бай, из меня сейчас со свистом вы выбегаете, и я ухожу из вас, о родина, попрощаемся, буду звезда, ветла, не плачу, не попрошайка. Спасибо, жизнь, что была. На стрельбищах в 10 баллов я пробовал выбить 100, спасибо, что ошибался, но трижды спасибо, что в прозрачные мои лопатки вошла гениальность, как в резиновую перчатку красный мужской кулак, «Андрей Вознесенский» — будет, побыть бы не словом, не бульдиком, еще на щеке твоей душной — «Андрюшкой». Спасибо, что в рощах осенних ты встретилась, что-то спросила и пса волокла за ошейник, а он упирался, спасибо, я ожил, спасибо за осень, что ты мне меня объяснила, хозяйка будила нас в восемь, а в праздники сипло басила пластинка блатного пошиба, спасибо, но вот ты уходишь, уходишь, как поезд отходит, уходишь, из пор моих полых уходишь, мы врозь друг из друга уходим, чем нам этот дом неугоден? Ты рядом и где-то далеко, почти что у Владивостока, я знаю, что мы повторимся в друзьях и подругах, в травинках, нас этот заменит и тот — «природа боится пустот», спасибо за сдутые кроны, на смену придут миллионы, за ваши законы — спасибо, но женщина мчится по склонам, как огненный лист за вагоном… Спасите! ‹1961›
ТИШИНЫ!
Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены? Тишины… чтобы тень от сосны, щекоча нас, перемещалась, холодящая, словно шалость, вдоль спины, до мизинца ступни, тишины… звуки будто отключены. Чем назвать твои брови с отливом? Понимание — молчаливо. Тишины. Звук запаздывает за светом. Слишком часто мы рты разеваем. Настоящее — неназываемо. Надо жить ощущением, цветом. Кожа тоже ведь человек, с впечатленьями, голосами. Для нее музыкально касанье, как для слуха — поет соловей. Как живется вам там, болтуны, чай, опять кулуарный авралец? Горлопаны, не наорались? Тишины… Мы в другое погружены. В ход природы неисповедимый. И по едкому запаху дыма мы поймем, что идут чабаны. Значит, вечер. Вскипает приварок. Они курят, как тени тихи. И из псов, как из зажигалок, светят тихие языки. ‹1964›
ПЛАЧ ПО ДВУМ НЕРОЖДЕННЫМ ПОЭМАМ
Аминь. Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам! Хороним. Хороним поэмы. Вход всем посторонним. Хороним. На черной Вселенной любовниками отравленными лежат две поэмы, как белый бинокль театральный. Две жизни прижались судьбой половинной — две самых поэмы моих соловьиных! Вы, люди, вы, звери, пруды, где они зарождались в Останкине, — встаньте! Вы, липы ночные, как лапы в ветвях хиромантии, — встаньте, дороги, убитые горем, довольно валяться в асфальте, как волосы дыбом над городом, вы встаньте. Раскройтесь, гробы, как складные ножи гиганта, вы встаньте — Сервантес, Борис Леонидович, Браманте, вы б их полюбили, теперь они тоже останки, встаньте. И вы, Член Президиума Верховного Совета товарищ Гамзатов, встаньте, погибло искусство, незаменимо это, и это не менее важно, чем речь на торжественной дате, встаньте. Их гибель — судилище. Мы — арестанты. Встаньте. О, как ты хотела, чтоб сын твой шел чисто и прямо, встань, мама. Вы встаньте в Сибири, в Москве, в городишках, мы столько убили в себе, не родивши, встаньте, Ландау, погибший в косом лаборанте, встаньте, Коперник, погибший в Ландау галантном, встаньте, вы, девка в джаз-банде, вы помните школьные банты? встаньте, геройские мальчики вышли в герои, но в анти, встаньте, встаньте. Погибли поэмы. Друзья мои в радостной панике — «Вечная память!» Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать, вечная память, громовый Ливанов, ну, где ваш не сыгранный Гамлет? вечная память, где принц ваш, бабуся? А девственность можно хоть в рамку обрамить, вечная память, зеленые замыслы, встаньте, как пламень, вечная память, мечта и надежда, ты вышла на паперть? Вечная память!.. Аминь. Минута молчанья. Минута — как годы. Себя промолчали — все ждали погоды. Сегодня не скажешь, а завтра уже не поправить. Вечная память. И памяти нашей, ушедшей, как мамонт, вечная память. Аминь. Тому же, кто вынес огонь сквозь потраву, — Вечная слава! Вечная слава!
Поделиться с друзьями: