Советская поэзия. Том второй
Шрифт:
‹1975›
ТАНЗИЛЯ ЗУМАКУЛОВА{191}
(Род. в 1934 г.)
С балкарского
ГОРСКИЕ ПОЭТЕССЫ
В краю балкарцев, где снега и скалы От века молчаливы и тихи, До моего рожденья не бывало, Чтоб сочиняли женщины стихи. Так говорят, но я не верю в это. Я знаю о не ведомых никем Создательницах песен не пропетых, Баллад неизреченных и поэм. Как много поэтесс лежит безмолвно На кладбищах в селениях у нас, Они ль виновны, что беспрекословно При жизни были немы, как сейчас! Им уши затыкал закон проклятый И на уста накладывал печать. Они рождались, чтобы по адату Безмолвно жить и молча умирать. Я вижу их, сестер моих далеких, Чей крик немой касается небес. Я вижу — слезы прожигают строки На лицах бессловесных поэтесс. Праматери мои, мне хвастать нечем. Из сердца слово я могу извлечь Не потому ль, что вас лишали речи, А мне сегодня подарили речь. И оттого так строго и сурово Сужу я каждый мной рожденный стих. Я
НОВЕЛЛА МАТВЕЕВА{192}
(Род. в 1934 г.)
ДОМА БЕЗ КРЫШ
Летняя ночь была Теплая, как зола… Так, незаметным шагом, до окраин я дошла. Эти окраины Были оправлены Вышками вырезными, кружевными кранами. Облики облаков, отблески облаков Плавали сквозь каркасы недостроенных домов. Эти дома без крыш — в белой ночной дали — В пустошь меня зазвали, в грязь и в глину завели… На пустыре ночном светлый железный лом, Медленно остывая, обдавал дневным теплом. А эти дома без крыш — в душной ночной дали — Что-то такое знали, что и молвить не могли! Из-за угла, как вор, выглянул бледный двор: Там, на ветру волшебном, танцевал бумажный сор… А эти дома без крыш словно куда-то шли… Шли… Плыли, — как будто были не дома, а корабли… Встретилась мне в пути между цементных волн Кадка с какой-то краской, — точно в теплом море — челн; Палка-мешалка в ней — словно в челне — весло… От кораблей кирпичных кадку-лодку отнесло. Было волшебно все: даже бумажный сор! Даже мешалку-палку вспоминаю до сих пор!.. И эти дома без крыш, — светлые без огня; Эту печаль и радость; Эту ночь с улыбкой дня! ‹1961–1962›
СЛЕДЫ
Ночь напечатала прописью Чьи-то на глине следы… Над плоскодонною пропастью Эхо, как пушечный дым… Видно, прошел тут и, шепотом, Песню пропел пилигрим: Долго — стреляющим хохотом! — Горы смеялись над ним… (Вижу, как ночь приближается Высохшим руслом реки: Но все равно продолжается Песня, словам вопреки!) Где это море? — вы спросите, — Где этот пляшущий риф? Где — без морщинки, без проседи — Юный зеленый залив? Где эти заросли тесные, В лунной бесплотной пыльце? Звери да птицы чудесные? Люди с огнем на лице? Гибкие пальцы упрямые? Чаши? Цепочки с резьбой? (Эхо! Не путай слова мои: Я говорю не с тобой! …Вишу, как ночь приближается Высохшим руслом реки: Но все равно продолжается Песня, словам вопреки.) Ночь напечатала прописью Чьи-то на глине следы. Над плоскодонною пропастью Эхо, как пушечный дым. В сумрак, исчерченный змеями, Русло уходит, ветвясь… В путь! — между розными звеньями Рвусь восстанавливать связь. ‹1962›
СТАРИННЫЕ КОРАБЛИ
Как прекрасны старые корабли! Будто жарким днем, в холодке квартир, Крушевницы гентские их плели, А точили резчик и ювелир. Грациозно выгнуто их крыло. И настолько тонкий на них чекан, Будто их готовили под стекло. А послали все-таки — в ураган. (Лишь обломки их под «секло» легли…) Хороши старинные корабли! Были души: чистые, как хрусталь, Тоньше кружев, угольев горячей; Их обидеть жаль, покоробить жаль, — А ушли они — в перестук мечей, Словно к мысу Горн — корабли… Да уж как не так! Перестук мечей Сладкой музыкой был бы для их ушей! Но ушла их жизнь… в толчею толчей, На съеденье крыс, на расхват мышей, На подметку туфель для мелкой тли… Потому от них на лице земли И следа следов не нашли… Опустелые, как безлистый сад, Бригантины спят: Им равны теперь ураган и бриз, — Паруса, как тени, скользнули вниз, Такелаж провис… Уж теперь и в прошлое не спешат: Сколько могли — ушли. …Но опять над вами сердца дрожат! Но опять заботы на вас лежат! И опять вам жребии подлежат, О старинные корабли! ‹1975›
К МУЗЕ КОМЕДИИ
Кто смешным боится быть: кто в смешные положенья Не стремится угодить, — тот боится униженья. Кто боится униженья, Кто вкусил от поношенья, Кто забит и напряжен, Тот не может быть смешон. Тот же (храбрый!), кто беднягу не страшится оскорбить; Кто не даст ему и шагу без стеснения ступить, Кто не в меру задается, Кто над слабостью смеется, Кто сердечности лишен, — Тот действительно смешон! Не смешна мне ущемленность (если злоба ей чужда): Мне смешна самовлюбленность, не имущая стыда. Не смешны ведь ни калеки, ни шуты, ни горбуны: Душечки-сверхчеловеки — вот кто подлинно смешны! На подмостках театральных Лица клоунов печальных — Известковой белизны — Не смешны. Торт, который в пол-момента Влеплен в «рыло» оппонента, — Мудро, ново, ярко! — Но Не смешно. Избиенье (хоть бы вора!), освистание актера, Одураченный поэт, Строчки выстраданной кража, книг ворованных продажа, — Остроумно? Ловко? — Нет. Жар напрасный, гнев больной Тоже фокус не смешной. Не смешны: ни свист одышки, ни походка старых дев (Над которой животишки Надрывают старичишки, На сто лет помолодев); Ни носов чужих фасоны, ни проделки злых пажей, Ни обманутые жены, ни рога во лбах мужей, — Нет! — (пока не проступили В них такие же лгуны), — Не смешны мне простофили: Мне обманщики смешны. О Комедия святая! Столь не часто к нам слетая, Жалость, милость нам яви! Путь закрой насмешке злобной, Гогот изгони
утробный, — Суть вещей восстанови! С простодушием лукавым Вещий толк верни забавам, Слезы вызови из глаз, — О смешливая! И снова Острым чувством Не смешного Наделяющая нас. ‹1976›
РАМИС РЫСКУЛОВ{193}
(Род. в 1934 г.)
С киргизского
РОССИЯ
Тебя и взглядом не окинуть, о Россия, Но уместились все ж в душе моей Твои невероятные просторы. И нет числа тем жизням, что во имя Грядущего России отданы. Твоя неотвратимая печаль Глодала сердце многих поколений. Так не забудь страдальцев имена И подвиг тех, кто пролил кровь за счастье. И счастье нынче у тебя размахом С былое горе. И прекрасна ты В своем высоком радостном сиянье. Россия, ты — такая высота, Куда не каждому дано подняться: Твои недосягаемые выси Звенят над головами древних гор. Горишь ты во вселенной самоцветом, Которому нет равного нигде. Хоть раз за век мне хочется услышать Вздох, вырвавшийся из твоих глубин, Почуять богатырское дыханье Твоей могучей молодой груди, Бездонное над головою небо И небо, отражающее море. И окоем за бездной голубою Обманчивую ограничил даль… Мечты Россия И Россия яви — Одно и то же, Тождество их вот — Перед тобой! Моя Россия, Дай заглянуть в грядущее твое И в прошлое — сквозь времени потопы. Как много утомилось аргамаков, Не в силах одолеть такой простор, Как много было соколов могучих Ветрами северными сметено! О, покажи свой вечный лик, Россия, Хоть на мгновенье предо мной рассей Туман загадочности первозданной. Россия, ты во времени стоишь, Как гордый дуб, могучими корнями Ушедший в недра темные веков, Стоишь неколебимо и бесстрашно Под злыми, ураганными ветрами. Ты будешь цвесть, пока жива земля, Россия, о великая Россия! ‹1965›
РЫГОР БОРОДУЛИН{194}
(Род. в 1935 г.)
С белорусского
КАМНИ БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ
На висках земли Мы бьемся тревожными жилками. Мы, как воины, полегли, А стенами были живыми. Это наш гнев Стонет, окаменев, Мы сгорели в огне войны, Мы от гари и боли черны, Мы хотели для вас тишины, Люди… Я — СЫН ЗЕМЛИ
Я — сын земли, наследник хлебопашцев. Вослед за солнцем Долго мне брести. Я был бы счастлив зернышком упавшим в земле отцов и дедов прорасти. Во мне одном и быль ее, и сказка, ее крыло несет меня в полет. Шлем космонавта пасечника маской мне кажется: сосед качает мед. Издревле человек, дождавшись ночи, в глазах пересыпает Млечный Путь. Но сердце только о земле хлопочет, и лишь земное не дает уснуть. Не спит земля, мое благодаренье планеты-сестры позывные шлют. Чем выше в небо тянутся деревья, тем дальше корни в глубь земли идут. О МОЕМ ЯЗЫКЕ
Утверждают историки, языковеды, ученые, Будто есть языки, на смерть обреченные, Будто как пережиток уже отмереть готово — Колыбельная песня моя — белорусское слово, Будто скоро при встрече Таращиться немо нам. Будто Неман и Нямунас Будут единственно — Неманом. Я мечтаю о дружбе великой, всеобщей людской, Но не верю тому, что родные реченья лузгой Отвеются от семян человечества, Что прорастают в вечности. Облетают по осени боры-космачи, А весной разжимает листва Свои кулачки молодые. Если даже слово мое замолчит, Не стать ему мертвой латынью. Живые слова Не будут утерянными, Им вовеки не стать Медицинскими терминами. Каждое слово Языка моего выучат снова, Чтобы узнать по нему, Как Русь моя, белая От весенней кипени, От костей и саванов гибельных Над пауками свастик, Вольной волей своей дорожила И как с кровными сестрами Крепко дружила. Когда слово мое Вольется в людской океан, Оно на себя примет Роль ручейка в Гольфстриме, — Будет мне сердце греть Возрождаемое снова и снова, Мое вековечное белорусское слово! ГРИГОРЕ ВИЕРУ{195}
(Род. в 1935 г.)
С молдавского
* * *
Когда родился я, на лбу моем Корона царская заискрилась — Рука родная материнская, Рука родная материнская. Моей любимой нежная ладонь И матери моей рука — на миг Вы встретились впервые в волосах моих, Вы встретились впервые в волосах моих. Есть дети у меня. Но и теперь, Лишь ночь распорота зарею пламенной. На лбу своем найду я руку мамину, На лбу своем найду я руку мамину. О, та рука, ее рука, Как ветвь, увядшая на склоне дней. Состарилась на голове моей, Состарилась на голове моей. ‹1965›
ПЕРЕСАДКА СЕРДЦА
Необходимо мне в грудь вживить иное сердце, иначе Я умру. И мать свое мне сердце отдает. Но сердце продолжает все болеть. Оно болит особенно, когда горит земля от жажды по дождю. Особенно, когда отец все не идет с войны. Особенно, когда брожу среди чужих людей и месяцами не пишу домой. Особенно по вечерам, когда за холм заходит солнце, оно болит. Подобной боли не знал я никогда, но и таким терпеньем не обладал я тоже.
Поделиться с друзьями: