Советская поэзия. Том второй

* * *

Я не нуждаюсь в пожеланьях благ, Пусть не сбываются — не пожалею. Лишь времени тяжелый мерный шаг В душе моей ложится все больнее. Не жажду я ни зрелищ, ни забав, Ни тихих снов, ни громкого успеха… Мне ничего не стоит в год собрать Все эти ценности, не будь они помехой. Но время слишком ценно самому. Стыд — тратить дни в других приобретешь х, Чем в том, что нужно чувству и уму: В познанье, созерцании, сомненьях. Мне и друзья и недруги — враги, От их общенья никуда не деться. Когда звезда спадает, в этот миг Одна надежда у меня на сердце: Чтоб не пришел ни родственник, ни друг С обычным пожеланием успехов, Я без труда добиться в год могу Всех ваших ценностей, не будь они помехой.

ДМИТРИЙ КАРАЧОБАН {186}

(Род. в 1933 г.)

С гагаузского

ИЗ ПРОШЛОГО

Мы засух боялись — они нас губили. Так кожа боится, чтоб кожу дубили. Боялись мы голода в год недорода — Как черта, боялись голодного года. Как слова колдуньи, боялись мы бога — Была его милость мала и убога. Боялись болезней — они нас косили, Косили до срока и в гроб уносили. И податей, гнувших нас день ото дня, Боялись, как волки боятся огня… Но пуще с годами сердца распалялись, И вышло, что нас-то бояре боялись. Боялись бояре суда и расправы, Боялись, как пахаря — сорные травы. Боялись, как вывиха или увечья, Да так, что дрожала душа их овечья. Боялись бояре сидеть на пороге, Как черви боятся колес на дороге. Боялись бояре волненья в народе, Как палки боится козел в огороде. Боялись бояре, в постели вздыхая, Как искры боится солома сухая.

‹1961›

НАНСЕН МИКАЭЛЯН {187}

(Род. в 1933 г.)

С армянского

ЖИЗНЬ

Всю жизнь обтесывал он камки И по лесам взбирался ввысь. Возведены его руками, Дворцы до неба поднялись. На лбу сверкали капли пота. Да, это был нелегкий труд! Каменотес! Он так работал, Как с бою высоту берут. Но груз годов налег на плечи. И, предвкушая торжество, Когда он вниз сошел навечно — Хотела Смерть схватить его. — Попался ты наверняка мне! — Он усмехнулся ей в ответ: — Я отдал жизнь бессмертным камням, А потому мне смерти нет!

АБРИКОСЫ РАСЦВЕЛИ

Не знающий птичьего языка, Молчащий на ласточкины вопросы, Я все напевы пойму, пока Весной расцветают все абрикосы. Я голос горы пойму любой И то, что кричат на скалах козы, Недаром мир наполняет любовь, Когда расцветают весной абрикосы. Замшелых корней разговоры ясны, Понятно, о чем говорят откосы, И верится людям в счастье весны, Когда расцветают все абрикосы.

ВИКТОР ТЕЛЕУКЭ {188}

(Род. в 1933 г.)

С молдавского

ПРОЛОГ К БИОГРАФИИ

Скажите мне, кто напевал мне колыбельную? — Колосья. — Почва. — Перепелки. — Посвист кос. — И ветра тихое касанье. — И тысячи усталых женщин, красивых несказанно. Не потому ль теперь везде колосья следуют за мною? И руки, словно глыбы в борозде, полны глубинной тяжестью земною… И беззаботен я, как перепел, порой. И, как земле, нужны мне хлеб, дожди, покой. Но я, как почва, что лучом насквозь прогрета, — к лицу мне посвист кос и посвист ветра. И вся бескрайность, глубина и тайны роста мне дали ярость, нежность и упорство. Те тысячи женщин красивые крестьянки были, что снопы вязали, пугая дроф тяжелых на межах, когда с мужьями в поле выходили жать. Но лишь теперь я, вглядываясь в дали, стал запоздало понимать — те женщины, и мой отец, и мать лишь горлом пели. А лица их рыдали.

‹1963›

* * *

Вот колодец, жаворонок, апрель голубой, вот пострел озорной, вот звезда зоревая, сторожевая, что заходит, и всходит, и стынет вдали, ждет посланца земли… Вот город, земля, любовь и рассвет, вот осень, и лист, и цвет, вот свет, что пожаловал в дом, вот и снег вперемежку с дождем, вот и взрыв немой первой почки на ветке зеленой, вот и день обновленный над моею землей, над прекрасной и мудрой… Вот человек, достающий до звезд головой, вот и небо, поющее всей синевой, и я, говорящий им: доброе утро.

‹1970›

ОТАР ЧИЛАДЗЕ {189}

(Род. в 1933 г.)

С грузинского

* * *

Растаял год бесследной тенью, незрим не только для меня — для всех… Быть впору сожаленью, но ожиданьем полон я. Я рад, что сгинул он, как сплетня, и закатился, как звезда к исходу светлой ночи летней, ушел, как юность, навсегда. В снегах и вихрях город глохнет, когда метелица, клубясь, влетит в подъезд и дверью грохнет, и сохнет на ступеньках грязь. А год, как промельк заоконный, как тень, влетел в тенистый лес, как чудотворная икона из храма спящего, исчез. Кафе вечернее закрыто, уже закончено кино, и возвращенье к будням быта в который раз предрешено. Неистовствуют снег и ветер, от лживых клятв и слез устав, бездомней всех на белом свете луна предместий и застав. Уйдя от прошлогодних тягот, мерцают свечи в городьбе  густых ветвей еловых… На год вновь приближаюсь я к тебе.

‹1969›

ДО РАЗЛУКИ

Так время пробежало черной кошкой по закоулкам. И лицо зимы с простыми и суровыми чертами размылось в стеклах. Только этот лист сковало льдом… В котором отразится во сне ли явленное или наяву — как в зеркале, чтобы шипы воспоминаний не раз отверзли нам глаза души: усталые от дней однообразья, искусственного солнца с лживым блеском, ворованного неба, даже жизни, столь не осмысленной порою до конца. Блестит сосулька, сладкий зуб зимы. И вздох трубы, и выдох человека с теплом, как в только что убитом звере, — полотнищем трепещут на ветру. И вот, как если б сотню лет спустя, когда всем-всем — от красок и до звуков — перенасыщен дух, я вновь прошу вернуть мои права на все былое. Мне нужно их вернуть, чтоб нас с тобой, едва почуя трещину отхода, не поглотило облако забвенья своей зловеще-топкой чернотой. Дай руку мне, горячую обычно и слабую. Дай сердце мне свое, такое же горячее — и строже которого не ведал в жизни я! Покуда позволяет нам судьба, давай же не утрачивать доверья — и да прислушается к нам извечный мир, и наши головы на грудь себе положит, и будет он по-прежнему стараться хоть в чем-то измениться… но не сможет.

‹1969›

* * *

Светоносные сумерки, напряженный покой. Вспыхивают над лесом искры вешнего дня. Неизбывно сияние над мраморною рекой. Сталь топора срастается с мякотью пня. Радуется кому-то — одному иль двоим — пылкой жизни комочек в камине или костре. Млечный Путь над опушкою — или стелется дым? Ветер уснул на войлочном волокнистом ковре. Вспыхивают светила — слепнут, замертво мчась, и царит равновесие в мирозданье сквозном: люди — хотя бы двое — в этот хотя бы час — любят друг друга в доме лесном.

‹1975›

* * *

Кура плеснет воды и рыбы, траву и птиц отдаст мне роща, и, загораясь над горами, Луна подскажет путь попроще. И гость придет с открытым сердцем, и я прочту при лунном свете стихи, рожденные так тихо, как без отца родятся дети. Прочту я что-нибудь такое, что зрелый гость поймет и юный, — что означают для грузина и свет Куры, и отблеск лунный.

‹1975›

ЛЮДМИЛА ЩИПАХИНА {190}

(Род. в 1933 г.)

* * *

Цветенье сладкого левкоя, Деревьев шум, прилив покоя, И ветер, дующий в трубе, И дождь, и горький дух полыни, — На веки вечные отныне Тебе принадлежат. Тебе, Свет солнечный, и отсвет лунный, И остров с медленной лагуной, В которой облако дрожит, И для которой волны шепчут, И в раковинах зреет жемчуг, Тебе, тебе принадлежит. И тот ледник, сверкнувший глазом, Не льдом одетый, а алмазом С печатью гордости в судьбе, И холмик тот на поле близком С не позабытым обелиском — Тебе принадлежит. Тебе. Роса и звезды над планетой, Мрак в жизни — той, и радость — в этой И воздух Родины в судьбе, Звон тундры и тайга над Обью, — Весь мир по твоему подобью Тебе принадлежит. Тебе.