Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)
Шрифт:
Теперь вот новая беда в дверь стучится. Ладно, у Карагыз жизнь наискосок пошла, по ухабам да арыкам поскакала, так тут Нурмурад сюрприз готовит. Одно горе не в горе, осилить как-нибудь можно, тем более что у дочери, кажется, есть что-то на уме, хотя отмалчивается пока, секретничает. А вот если огорчений много, тут и не хочешь, да взвоешь.
Когда Аннагуль-эдже, жена, со стонами да причитаниями рассказала, он не поверил: «Разведенная? С ребенком? На пять лет старше? Что за ерунда!» Но поверить пришлось, и он, осененный житейской «мудростью», решил: «Это у него кровь застоялась, играет. Перебесится — все пройдет».
Однако Нурмурад не торопился «перебеситься». Больше того, стал за полночь и позже домой возвращаться. Эмин-ага, делая вид, что ни о чем не догадывается, коротко попросил сына не задерживаться допоздна, чтобы мать, мол, попусту не тревожилась. Сын кивнул, не возражая, но сегодня вообще не ночевал
Эмин-ага подумал о внуке, который растет, не зная отцовской ласки, о дочери, мыкающей свое безрадостное одиночество. Тридцать лет ей уже, а для счастья для супружеского полтора года большой мерой оказались — с шестимесячным ребенком под отцовский кров вернулась. И живет одна, мается, рычит на всех. А все почему? А все потому, что самостоятельные очень — ни совета, ни завета слушать не желают!
По правде говоря, и он сплоховал. Надо было честь по чести с женихом познакомиться, с родителями его обговорить все. А Эмин-ага поделикатничал, не стал вмешиваться, побоявшись нечаянно нарушить молодую семью. Лишь спросил у дочери!
«Любишь?» Она твердо ответила: «Да». — «А он?» — «Тоже». — «Пусть придет и скажет это нам». Жених пришел и сказал. И Эмин-ага поверил ему. Получилось же совсем не так. С кого спросишь? Слово, оно легче пуха, легче пара изо рта в зимний день — беги за ним по ветру, ищи среди палой листвы. Внук без отца растет, а сын собирается чужого ребенка пригреть… Да что же это такое, господи? Не бывать этому! Не бывать, пусть хоть крыша на голову рухнет! И если Нурмурад не слышал прежде грозного отцовского слова, то теперь услышит, не обрадуется! Разве это допустимо — единственный сын, первый, можно сказать, волос на губе пробился, а он к старой бабе вяжется! Лучше костьми поперек дороги им лечь, нежели допустить такое. И люди и куры засмеют.
«Буду крепко говорить с ним, — решил Эмин-ага, — слепец только один раз теряет свой посох».
И разговор состоялся. Это был для обоих нелегкий разговор. И кончился он ничем — сын впервые не согласился с отцом. «Ты всегда отстаивал справедливость, — говорил он, — учил делать добро, искать истину. Как можешь требовать, чтобы я отвернулся от любимой женщины?» — «Истина не в том, чтобы мальчишка женился на старухе с ребенком, — стоял на своем старик, — это нарушение обычая». — «Тебе ли, умному, культурному человеку, ссылаться на дедовские обычаи», — упрекал сын. «Это не просто ссылка на обычай, это знание жизни, — возражал отец. — Не нужно быть слишком проницательным, чтобы предсказать непрочность и недолговечность такого противоестественного союза, будь справедлив и к себе, и к ней, и к нам с матерью, с нас довольно позора Карагыз. Тебе нужна настоящая жена, мы найдем тебе чистую, нетронутую девушку». — «Не надо искать, — говорил Нурмурад, — самая чистая для меня — Айджемал, она моя единственная, и другой мне не нужно». — «Это кричишь не ты, — урезонивал сына Эмин-ага, — это кричит слепота физиологии. Я не могу допустить, чтобы, поддавшись минутному влечению, ты начал свою семейную жизнь с тяжелой ошибки». — «А я не могу сделать то, что приказываешь ты, отец». — «Я не приказываю, прошу, — поправил сына Эмин-ага, — подумай». — «Хорошо, — согласился Нурмурад, — я подумаю».
Свидетелей этому разговору не было, он состоялся с глазу на глаз — пощадил Эмин-ага мужское самолюбие сына.
III. АЙДЖЕМАЛ
Девушка была красива и самостоятельна. Она шла по жизни гордо и свободно, не кокетничая показной скромностью. Некоторые ее сокурсники по университету, выдавая желаемое за действительное, подмигивали, хихикали в кулачок: эта, мол, девица — без предрассудков. А хихикать-то и не было причин вовсе, потому что Айджемал, при всем своем внешнем полубогемном образе жизни, знала, как говорится, край и не падала. В душе она свято чтила моральные устои, ну а что болтают другие, ее не слишком беспокоило, скорее вносило в жизнь некую изюминку.
Общительная, остроумная, легко одалживающая и забывающая о своих должниках, она постоянно была в центре внимания, вокруг нее табунились и девчата и ребята. Поначалу не выделявшая никого из юношей своего окружения, она однажды решила, что один из них — ее избранник. Однако, столкнувшись на первых же порах с грубой формой ревности, сказала: «Хватит с меня!» — и быстренько отшила неудачливого избранника.
Но говорить и решать можно все, что угодно, а жизнь предъявляет свои требования, спорить с которыми сложно. Уже будучи аспиранткой, на свадьбе своей подруги Айджемал познакомилась с Алмазом — симпатичным, общительным парнем, вовсе не похожим
на «талантливого многообещающего ученого», как его представили девушке. Они много танцевали и смеялись, затеяли шутливую словесную дуэль, и добрая половина гостей присоединилась к ним, помогая то ей, то ему. Потом он признал себя побежденным и предложил проводить ее домой.Они начали встречаться. Ходили в кино, театр, концертные залы, бродили по ночным ашхабадским улицам под призрачным белым светом люминесцентных ламп. И к Айджемал пришла любовь.
Свадьба была шумной и многолюдной. Почти все знакомые и родственники молодоженов собрались, одного лишь брата Айджемал не было — он учился в Московском институте имени Губкина, проходил преддипломную практику где-то в Сибири, и не знал, что у любимой сестры так круто меняется жизнь.
А жизнь действительно потеряла всю былую прозрачность, простоту, четкий ритм. Не любовь в нее вошла, а словно болезнь, потому что Айджемал с того дня, как они стали просыпаться в одной постели, жила и дышала только Алмазом, остального для нее не существовало. Она сама страдала и мучилась от своей любви, но ничего не могла с собой поделать и только что не молилась на своего мужа. Она могла часами сидеть и смотреть, как он ест, пишет, как читает газету. Она горько плакала, если он, торопясь на работу, забывал поцеловать ее. Она изводилась, не находила себе места, если он задерживался в институтской лаборатории. Понимала, что материалы опытов нужны для его диссертации, но все равно торчала у окна или куталась в платок на крыльце дома. Конечно же она видела и его недостатки. Но они были как дождь за плотно закрытым окном — не касались ни чувств ее, ни разума, одни беззвучные капли мелькают. И лишь когда на свет появился ребенок, она немножко успокоилась, очнулась от своей душной угарной любви.
«Казалось, счастью не будет конца. Но что есть вечного под луной? Разрушаются горы, и мелеют моря, увядают цветы, умирают бабочки… Сегодня сад весь в кипении буйной, тугой, живой листвы, но дунуло зимним ветром — и только скелеты деревьев стучат голыми костями ветвей. Сегодня река бурлит и выступает из берегов своих, а назавтра лишь чахлая струйка, ползущая по ее руслу, являет взору тщету и немощность недавнего буйства. И река жизни так же причудлива в своем течении, хоть нет у нее ни берегов, ни зрителей. Скверно плывущему, если он один, еще хуже, когда на поверхности его поддерживает жалкая щепка, а не плот, — это обманчивая помощь, лучше уж в одиночку бороться с течением…»
Так Айджемал размышляла уже потом, когда все кончилось и в открытую форточку квартиры робко потянуло освежающей прохладой. А пока Алмаз был для нее и небом, и землей, и горами, и морем, и об одном лишь она тужила, что встретила его в двадцать пять, а не в восемнадцать лет. Она верила в неизменность счастья, хотя пыталась трезво взглянуть на вещи, ведь Алмаз не обманывал сказкой о жизненных идеалах.
Причиной разрыва явилась смерть отца Айджемал. Она неделю после похорон прожила в доме матери, а когда вернулась, ее встретило брюзжание мужа, что вот бросили его на произвол судьбы, рубашку погладить некому, носки постирать. Чай, мол, и тот холодным пить приходится. Конечно, все мы смертны, но жена обязана в первую очередь о муже беспокоиться.
Брюзжание длилось долго. Айджемал была удивлена, однако смолчала и стала лишь присматриваться к мужу, как к постороннему человеку. Да сердце нехорошо как-то защемило, стало тоскливо, сумеречно.
А посторонний в Алмазе просматривался все явственней и явственней. «Мы с мамой хотим поставить памятник на папиной могиле», — сказала однажды Айджемал. Он грубо возразил: «Нечего дурью мучиться! Нам мебель покупать надо. У туркмен не принято памятник ставить».
Айджемал опять промолчала, хотя у нее язык чесался ответить. Она вдруг вспомнила, что за все четыре года отец с матерью всего два или три раза навестили их, больше просили, чтобы она к ним внука привозила. Только сейчас она — зрячий слепец! — сообразила, что такое поведение родителей вряд ли можно было расценить как нормальное отношение к семье дочери. А почему? Стесняться им было нечего: отец — директор крупного столичного продмага, мать — знатная прядильщица, депутат горсовета. Чем же руководствовались они, избегая дом зятя?
Вспомнилось, как потчевал он друзей, которые нет-нет да и забегали к ним. Алмаз встречал их с распростертыми объятиями, обязательно покупал выпивку. Однако чай заваривал пожиже и угостить старался чем попроще, похуже. Правда, лакомый кусочек он приберегал для нее, но ей этот кусок порой в горло не лез — словно ела ворованное.
И как при внезапном озарении увидела она истинный облик человека, с которым клала голову на одну подушку, — его мелочность, эгоизм, завистливость, упрямство, откровенно утилитарный склад характера. Все, что раньше было милым и расплывчатым, отклонением от нормы, сразу обрело жесткую четкость.