Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)

А она смотрела на него и думала: боже мой, он как ребенок, верит в то, что имеет сейчас. Мужчины, они всегда, в любом возрасте немножко дети. Ох, как же мне трудно, если бы кто знал об этом! «Ты моя любимая… ты моя желанная… ты моя любимая… ты моя желанная..» Словно испорченная патефонная пластинка вертится в мозгу, бубнит обесцененные слова. «Ты моя желанная…» Только бы он не подошел… только бы не подошел с нежностями! Я могу ударить его, могу сказать обидные слова… Надо встать… надо мне скорее встать… и выпить с ним… Господи! Никогда я не обращалась к тебе! Помоги мне сейчас, господи, помоги мне найти силы, помоги забыть все горькие, желчные, жестокие слова, чтобы я нечаянно не обидела его, если мне изменит выдержка! Ведь знала я, знала, что рано или поздно он уйдет от меня… Не знала лишь, что это будет так трудно…

— Что же ты, Айджа? Я жду.

Айджемал подошла к столу.

— Будь здоров, любимый, и счастлив. Выпьем за твою сумбарскую ягоду.

Не чокаясь с Нурмурадом, не присаживаясь, она залпом опустошила рюмку и тут же снова наполнила ее.

— Однако! — неодобрительно сказал Нурмурад.

Она выпила, даже не закусив предыдущего глотка.

— Лихо это у тебя получается, не подозревал даже, — пробормотал Нурмурад. — За тобой не угонишься…

Он взглянул на Айджемал, потупил голову, пригорюнился, медленно вертя в пальцах свою рюмку. Темный янтарь напитка взблескивал крохотными искорками.

Она смотрела на него с застывшей улыбкой. Какие бы события ни вершились, как больно они ни ранили бы сердце, не было для нее на свете человека милее и ближе, чем Нурмурад. С его уходом жизнь не кончится, она просто станет пустой и бессмысленной. Однако если она действительно любит, если он в самом деле бесконечно дорог ей, как может она погубить его своей любовью! Разве не видно, как он мучится и переживает, как сомнения гнут и ломают его, словно хазан одинокую камышинку? Надо что-то придумать. Надо помочь ему обрести равновесие, прийти к определенному решению. Надо ему помочь!

И она сказала с той же застывшей, похожей на судорогу улыбкой:

— Не сердись на меня, любимый. Не надо на меня сердиться. Я разорву цепи, которыми скованы твои руки и сердце, освобожу тебя от излишних забот. Раньше бы сказала, да все духу набиралась.

— Ты о чем это? — насторожился Нурмурад.

— О том человеке, который ждет моего решения.

Нурмурад буквально подскочил на стуле:

— Какой человек?! Откуда он взялся?!

— Он добрый и хороший человек. Ему сорок лет. Вдовец. Двое детей. С моим Язгельдышкой трое будет. Уже два месяца он ждет, когда я скажу «да».

— Не может этого быть! — ошарашенно проговорил Нурмурад.

— Может, любимый мой, может, — заверила его Айджемал. — И ты не горячись, не обижайся, что я скрывала от тебя это. Семья, мой любимый, это не только спать в одной постели, это гораздо сложнее. И кроме всего иного, я не хочу, чтобы ты восставал против своих родителей. Даже если ты и надумаешь поступить так, пусть не я буду причиной этому. Завтра он придет, и я дам свое согласие.

— Довольно! — закричал Нурмурад и вскочил, опрокинув бутылку. Темная пахучая лужица разлилась на белоснежной пикейной скатерти. — Довольно! Не говори больше ни слова! Все это неправда. Неправда! У тебя никого нет, кроме меня. Никого! Ты — моя. Ты хочешь меня обмануть.

— Нет, Мураджан, нет, я хочу тебе помочь, а не обмануть. Зачем я стала бы обманывать?

Нурмурад обошел вокруг стола, приблизился к Айджемал, сидящей на диване, опустился на колени и, как тогда у матери, спрятал пылающее лицо в коленях любимой женщины. Она тихо, едва касаясь, гладила его волосы и беззвучно плакала, ловя слезы губами. А он крепко сжимал кулаки, скрипел зубами и, втискивая лицо в женские колени, упрямо шептал:

— Неправда… неправда… ты лжешь… нет у тебя никого… — Не надо, — попросила Айджемал, — уходи, пожалуйста, не рви ты и свое и мое сердце… Вот привезут тебе твою лакомую ягодку, начнете жить в любви да согласии… согласии… — Она судорожно перевела дыхание. — Первенец у вас появится… Постепенно все в норму войдет, станем мы совсем чужие. А счастье наше короткое светлым воспоминанием останется… Прости меня, любимый, и уходи, мне хочется остаться одной.

Нурмурад поцеловал ей руку, чего раньше никогда не делал, и ушел. А она лежала на диване, безвольно вытянув руки вдоль тела, и невидящими глазами смотрела в потолок. Рыдания рвали ее грудь, но ей так плохо было, что она даже плакать не могла. Слезы пришли позже. И они не принесли облегчения.

VII. ХУРМА

Серхен-ага был опытным садоводом. Особую привязанность питал он к гранатовым деревьям — постоянно ухаживал за ними, прививал, подрезал, окапывал. Многие сорта, выведенные им, пользовались широкой известностью: каждый год ранней весной колхоз отправлял саженцы граната в соседние районы, частенько за ними приезжали представители других колхозов и совхозов. «Как вам это удается? — спрашивали садоводы у Серхена-ага. — Это же совершенно необычный сорт». Серхен-ага только посмеивался в реденькую бородку: «Весь секрет во взаимности. Я их люблю, они мне тем же отвечают».

Он в самом деле любил деревья, разговаривал с ними не шутя, словно они могли его понять, А еще любил он свою младшую дочь Хурму. То есть он, конечно, по-отцовски внимательно относился ко всем своим многочисленным детям. Однако Хурма была на особом счету. Во-первых, младшенькая, последыш. Во-вторых, заболев в детстве корью, так тяжело переносила болезнь, что Серхен-ага уже и не чаял живой дочку видеть. В-третьих, единственная дочь, остальные — сыновья. Ну и судьба ее женская еще не определилась, когда старшие уже все, почитай, обзавелись собственными семьями.

Словом, причин можно было найти много, и все они, вероятно, отвечали бы действительности. Старик не только подсовывал дочке лакомый кусочек, старался нечаянным подарком побаловать, но и из ее рук охотно все принимал, постоянно просил, чтобы она сама чай ему заварила — слаще, мол. А когда жена в шутку попрекала, что он за Хурмой своей света белого не видит, он так же отшучивался: «Не ворчи, мать, не сетуй. Дочка — гость в доме, а гостя обижать нельзя». Странно это у них получалось. Обычно в семье мать холит да пестует дочку, а тут — наоборот, отец больше старается.

Он понимал, что, когда дочери перевалило за двадцать, по всем божеским и человеческим законам грешно томить ее в отчем доме, лишать радостей собственного очага. К ним Хурма как будто не так уж и рвалась, но ведь рано или поздно, а придет ее время. И все же Серхен-ага расстроился, когда в доме появились сваты.

Расстроился, однако виду не подал. Повалил быстренько барана, принял гостей честь честью. Как там ни переживай, а уважал он и Эмина-ага, и Аннагуль-эдже. Да и само сватовство почетом было — из самого Ашхабада приехали, не каждый каракалинец такими гостями похвастать может. И жена не возражала: «Хорошая семья, известная, плохого слова мы о ней не слыхали. К тому же — родственники. Отдавай дочь не раздумывая. В такую даль за ней приехали. Может, это сама судьба ее, чего же тут гадать да прикидывать. Отдадим дочку в хорошие руки — и помирай спокойно».

Серхен-ага, возразил, что помирать он не торопится, а вот не худо бы и у дочки спросить ее мнение. Старуха заворчала было, что дочка со своим «мнением» уже в перестарках ходит, однако соглашалась: конечно, надо спросить, живой человек, — может, у нее уже есть кто-нибудь на примете. «Что ты! — запротестовал Серхен-ага. — Кто у нее может быть? Она еще совсем ребенок, даже не догадывается, что это ее сватать приехали из Ашхабада».

Но Хурма догадывалась. С первого взгляда она сообразила, что гости прибыли неспроста, слишком уж приветливы да обходительны. А когда тетка Аннагуль городские подарки выложила да принялась сына своего на все лады нахваливать, только уж совсем глупый не сообразил бы, чем все это пахнет.