Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)

— Дадите вы мне спокойно поесть или нет?! — закричал он, стыдясь своей истеричности и не будучи в состоянии совладать с собой. — Я вам святой мазар, что ли? Чего вы окружили меня, уставились и молчите?

На лице Карагыз появилось мучительное выражение, словно внезапно зуб заболел. Но сказала она негромко и спокойно:

— А ты с чего бесишься? Просто вся беда в том, что ты у нас — единственный, за день мы соскучились по тебе. Вот и все.

Не надо было большого труда, чтобы обнаружить насмешку в ее словах. Что ж, это проще, чем ласковая рука. Хуже, что отец с матерью смотрят молча, не дают возможности выкричаться, облегчить стесненную долгим ожиданием грудь.

Нурмурад с деланным равнодушием сосредоточил внимание на остатках ужина. Однако сейчас кусок в горло даже пальцем не протолкнуть. Тогда он налил в пиалу остывший чай и выпил его одним глотком.

Эмин-ага отложил ненужный журнал.

— Я вижу, ты в самом деле сыт. Мать, убери со стола. Сейчас мы с сыном разговаривать станем.

Аннагуль-эдже, скорчившаяся маленьким комочком в угловом кресле, послушно встала, подошла к столу, вопросительно посмотрела на сына.

— Убирай, убирай, мама, — поощрил он, — я действительно не голоден. — И с внезапной решимостью пояснил. — Я только что от Айджемал, мы поужинали вместе!

Мать горестно застонала, собирая посуду.

— Ну, вот что! — решил Эмин-ага. — Давайте перестанем прикидываться дипломатами и честно закончим игру. — Он покашлял в кулак — видно, и ему нелегко давалось внешнее спокойствие. — Значит так, сын. Я давно слежу за твоим поведением. Долго размышлял о твоем будущем. О своем, кстати, тоже. Все, что считал нужным, я тебе уже сказал и услышал все, что ты счел нужным ответить. Если мы не пришли к одному решению, если ты окончательно решил связать судьбу с этой женщиной, тебе придется оставить наш дом и больше никогда не переступать его порог. Я сказал все.

Не совсем так дело оборачивалось, как ожидал Нурмурад. Он готовился оправдываться, доказывать, убеждать. А тут, оказывается, все уже решено заранее, некого и незачем убеждать. Что ж, может, так оно и проще — открыто поселиться под одной крышей с Айджемал, и пусть тогда Аллаяров попробует козырять своими нравственными устоями. «Я усыновил ее ребенка!» — и у любого «принципиального» горлопана рот заткнут. А что? Разве не выход? Выход, конечно. Ну а как отец с матерью? Сказал им «до свиданья» и пошел себе на все четыре стороны?

— Ты слишком жесток, отец, — хрипловато сказал Нурмурад, с удивлением ощущая, что язык плохо повинуется ему. — Так нельзя. Неужели моя вина перед вами настолько велика, что вы даже не оставляете мне права для защиты?

— А мы чем провинились перед тобой, сынок? — заплакала Аннагуль-эдже. — Наша вина где? Зачем ты хочешь взвалить на меня черный камень позора, тяжесть которого раздавит меня, как букашку? Одумайся, сыночек, куда тебя влечет твоя неразумная страсть? Ты был моей надеждой, моей болью и радостью был… У меня больное старое сердце, оно не выдержит, если тебе будет плохо.

Мать плакала и жаловалась, взывая к благоразумию Нурмурада, дрожала, словно всеми покинутая, заброшенная, одинокая мерзла на сквозном ветру. И Нурмурад опустился перед ней на колени, спрятал лицо в складках материнского платья.

— Не надо, мама, перестань… ничего ведь еще не случилось. Умоляю: ударь меня. Пусть от твоей руки я почувствую боль, я хочу испытать ее, только ты не плачь…

Необычный звук издала горлом Аннагуль-эдже. Она торопливо поднялась и пошла из комнаты, закрывая лицо концом головного платка. Вслед за ней вышла Карагыз.

V. КАРАГЫЗ

Она удивляла все больше. Именно от нее, несдержанной на язык, озлобленной незадачливым замужеством, можно было ждать главной атаки. А она — молчит. Зачем она по голове погладила? Ведь ей такая сентиментальность не свойственна. Да и погладила так, словно откровенно прощенья за что-то просила. За что именно? Какой камень держишь за пазухой, сестричка? Всерьез ударишь? Или, как обычно, ссадинкой ограничимся?

Ужиться с Карагыз было целой проблемой. С малых лет отличалась она строптивым характером и той ужасной правдивостью, которая обычного человека с ума свести может, ибо никто не хочет жить в стеклянном ящике под пристальными, заинтересованными чужими взглядами. С возрастом острые углы этого качества слегка пообтерлись, но — только слегка, суть осталась нетронутой. И, может быть, именно она послужила причиной развала семьи. Да еще хлесткий язычок Карагыз. «A-а, пусть катится! — махнула она рукой на своего бывшего мужа. — Пустышка. Как плохой кинофильм». Тогда, спрашивается, чего хлюпаешь по ночам в подушку? Чего свои неудачи на других вымещаешь?

Странно было и, в общем, непонятно, как это она упустила возможность проехаться по адресу брата и его любовницы. Она ведь была знакома с Айджемал по университету, они еще тогда цапались и на семинарских занятиях, и в кружке этнографии — его вела Айджемал, а Карагыз посещала «иэ принципа», а если проще, то для того, чтобы лишний раз поспорить, немножко крови испортить этой зазнайке. Подумаешь, красавица, все ребята от нее без ума! Да за любой табуниться будут, начни она хвостом вертеть!

Айджемал умело парировала все наскоки Карагыз, но делала это не обидно. И они в конце концов даже подружились. Уже будучи аспиранткой, Айджемал руководила курсовой работой Карагыз. Впрочем, развития эта дружба не получила, но пикироваться они перестали. Разве что так, изредка, когда совсем уж явный случай представится.

Сегодня был именно такой случай. Но Карагыз ни словом не обмолвилась об Айджемал. Может, удержало ее подсознательное сочувствие к такой же одинокой женщине, как сама? Вряд ли, не верил Нурмурад, тут что-то другое. И оказался прав.

Она пришла в его комнату поздней ночью, когда все уже спали, лишь Нурмурад мучился бессонницей, думая то о собрании с дурацким выступлением Аллаярова, то об ультиматуме отца. Вошла неслышной кошачьей поступью и плотно притворила за собой дверь. Одета она была ко сну, и распущенные на ночь волосы подчеркивали, оттеняли бледность ее лица.

Он с тревожной заинтересованностью следил, как она движется по комнате, присаживается на край его кровати. Потом увидел, как по щекам ее катятся крупные, будто горошины, слезы, и его охватила внезапная жалость к сестре, которая, как еж своими колючками, спасается насмешливостью и от врагов и от друзей, а по существу, глубоко несчастна, потому что — ведь женщина же. Тепла хочет, ласки, опоры.

— Что стряслось? — спросил он участливо. — Чего не спится?

— А тебе? — вопросом на вопрос ответила она.

Он досадливо дернул щекой:

— Уснешь тут!

— Ты сам виноват.

Он снова поморщился. Жалость как пришла незваной-непрошеной, так и ушла не попрощавшись.

— Понимала бы ты в этих делах!

— Да уж как-нибудь…

Карагыз замолчала, рисуя пальцем на одеяле какие-то узоры. Губы ее по-детски оттопырились, глаза потуплены, и вся она вдруг странно и неуловимо преобразилась в девочку-подростка, в ребенка, ожидающего наказания.

— Не ходи к ней больше, Мурад, умоляю тебя… Тебе нельзя с ней встречаться…