Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)
Шрифт:
Охлаждение обрушилось с такой же стремительностью и силой, как и любовь.
Айджемал пыталась как-то барахтаться в этом потоке, чтобы спасти семью, которую уже не стоило спасать. Алмаз же, заподозрив вредное влияние тещи, стал под любыми предлогами задерживать жену, когда у той возникало намерение посетить родительский дом, — то больным притворялся, жалуясь на сердце, то «вспоминал», что именно на сегодня гостей пригласил, то еще какой-либо предлог находил.
Над всем этим можно было бы посмеяться, сохранив любовь. Но ее не было. И Айджемал постепенно обрела ту самую «спортивную форму», ту независимость суждений и поступков, которая была присуща ей до замужества. А, обретя эту форму, высказала Алмазу в глаза все, что о нем думала.
Она ожидала взрыва.
Бури!
Землетрясения!!!
Однако ничего похожего не произошло. Алмаз
Нет, она не станет настаивать!
Она проплакала всю ночь, страстно ненавидя себя за то, что разрешила пробраться в свое сердце этому пустопорожнему ничтожеству. И ранним серым утром подхватила сына и — в чем была, пешком через весь город, — ушла к матери.
К удивлению Айджемал, мать встретила так, словно ждала ее прихода. Они погоревали вместе, поплакали обнявшись. А потом, за завтраком, мать сказала: «Ничего, дочка, не тужи, это ты нечаянно чужую долю подхватила. Сыщется и твоя».
Что ж, так оно и вышло — сыскалась.
Сыскалась ли?..
…Она забрала только свои личные вещи да вещи сына, хотя Алмаз всерьез, не для формы настаивал на разделе имущества и квартиры. А ей ничего не нужно было — побыстрее бы оставить опостылевшие стены, куда уж тут табуретки делить.
Около двух лет прожила она под отчим кровом, все это время настойчиво выбивая квартиру и в своем министерстве и в горжилуправлении. «Какая тебе колючка под седалище попала? — сердилась мать. — Живешь и живи, никто тебя не гонит. Одной мне, что ли, гонять во всем дому?» Айджемал возражала: «Это по закону дом брата. Вернется Атагельды — поздно будет о квартире хлопотать». «Поместимся, — успокаивала мать. — Когда он еще вернется из этой Сибири». Однако у Айджемал были свои доводы, о которых она стеснялась говорить матери, хотя ничего зазорного в них не было. Просто-напросто она верила в свою звезду, не собиралась жить грустной отшельницей и хотела иметь для этого возможности, которые дает собственный угол. В принципе мать помехой не была, она меньше всего желала для дочери одиночества. Однако принцип принципом, а детали деталями, и не всегда они удачно совмещаются в сознании женщины пусть и свободного образа мысли, но все же воспитанной на традиционных понятиях о том, что можно, что нельзя.
Помимо этого, Айджемал, на долгое время отгородившаяся своим болезненным увлечением от мира, жаждала контактов с ним, жаждала общества, сверстников, былой простоты и ясности отношений, тех маленьких, в сущности безобидных «безумств», без которых жизнь очень правильна и очень пресна.
В конце концов она добилась своего. Но за внука мать грудью встала: «Не отдам Язгельды! Я на пенсию только ради него пошла… Иди, веселись, завивай горе веревочкой, а он здесь останется. Чаще меня навещать станешь». — «Ладно, — сказала Айджемал, — пусть пока остается, там видно будет».
С Нурмурадом они познакомились на избирательном участке, которым она заведовала, а он время от времени наезжал, чтобы поинтересоваться работой агитколлектива от своего СМУ. А может, не только за этим наезжал, потому что всегда норовил задержаться возле заведующей, которая не возражала против отвлеченных разговоров и вообще была «свой парень». Постепенно знакомство переросло в дружбу, а дружба…
Словом, и оглянуться не успели, как поняли, что не могут жить друг без друга. Они не признавались в любви, не говорили чуточку смешных, наивных и нежных слов. Они и без того принимали друг друга. Нурмурад смотрел на Айджемал преданно и благоговейно, как на божество. И она молча, бережно, с недоверчивым изумлением несла в себе новое чувство. Она отдавала себе трезвый отчет во всем и не обольщалась особыми надеждами. Будь Нурмурад один, без родных, все выглядело бы иначе. Но Айджемал представляла, какая поднимется буча, если он рискнет привести ее в дом родителей. А она не хотела вносить разлад никуда, не хотела строить своё счастье на чьих-то слезах, на чьих-то бессонных ночах. Она просто любила — и принимала Нурмурада как дыхание, не строя на нем никаких корыстных расчетов. Однако в глубине души, рядом с крохотным угольком боли от будущей неизбежной разлуки, жила такая же крошечная и такая же жгучая надежда: а вдруг?
Нурмурад тянулся к ней нежно и трепетно. Он был переполнен
своим чувством так, что уже не оставалось места для слов. И вслух его нежность выплеснулась, может быть, впервые в «ночь Аэлиты» — «единственная… желанная…». В ночь, когда их впервые коснулось зимнее дыхание лжи.IV. УЛЬТИМАТУМ
На первый взгляд могло показаться, что в доме царят мир и благодать. Мать, двигаясь, как обычно, проворно и бесшумно, подавала на стол ужин, чай. Отец сидел в кресле и, сдвинув очки на кончик носа, читал журнал — во всяком случае, делал вид, что читает. Карагыз что-то шила.
Тишина царила в доме. Она была искусственной, напряженной, выжидающей тишиной, и оттого пульсирующая в висках кровь казалась тиканьем часового механизма в мине замедленного действия. Нурмурад понял, что на сей раз суд будет гласным.
Он пытался сосредоточиться, взять себя в руки, потому что предстояло бороться против троих. Однако это удавалось плохо, чтобы не сказать — совсем не удавалось. Он ощущал растерянность и неуверенность, он совсем не чувствовал себя борцом за правду, за собственное счастье. И это было непонятно, но вдаваться в подробности, анализировать он не мог — мысли текли вяло, переползали одна через другую, словно слепые щенята, образуя какую-то разрозненную сумятицу. Какая тут еда в горло полезет! Но он ел, медленно пережевывая каждый кусок, словно оттягивал этим предстоящий разговор, к которому не был готов, хотя и знал, что он неизбежен.
В какой-то миг Нурмурад почувствовал, что отец пристально смотрит на него. Но тягостно, страшновато было ответить w отцовский взгляд, и Нурмурад, никак не мог решиться поднять голову. Отложить бы этот разговор. Ну, хоть до утра! Да и вообще зачем все это, зачем травить друг другу душу, если двое мужчин уже поговорили откровенно и наедине? Ты понимаешь, отец, я думал о твоих словах, и, пожалуй, ты в чем-то прав, я постараюсь что-то предпринять, как-то подготовить и ее, поговорить с ней. Но нельзя же так, с маху! Может, она отыщет доводы, не найденные мной, которые сумеют переубедить тебя, и тогда все обойдется тихо и мирно, все мы будем довольны. Она не только красивая, она очень умная женщина. Клянусь хлебом, отец, вы сумели бы с ней поладить, нашли бы общий язык. Разве нельзя, чтобы всем было хорошо? Какие-то условности, предубеждения… Может, когда-то в них и был смысл, — даже наверное был! — иначе бы их не придумали. Ну, а сейчас зачем они? Правда, отец! Задумайся над этим — и самому смешно станет, что руководствуешься в нынешних ситуациях «истинами» седой древности. Я, конечно, понимаю, что ты не ради собственного интереса, что ты хочешь добра мне и даже ей. Наверное, ты в чем-то прав — она старше меня, у нее ребенок, о ней болтают немножко, чепуху всякую. Но разве это достаточно серьезные аргументы? То есть они, конечно, серьезны. Но когда людям трудно жить друг без друга, все должно посторониться перед большим чувством. Разве не так, отец?
— Ты плохо ешь, сын. У тебя нет аппетита? Или, может быть, ты уже поужинал?
Голос отца был тих, доброжелателен. Однако для напряженных нервов Нурмурада он ружейным выстрелом грянул, даже вилка вывалилась из руки. Нурмурад смущенно поднял ее.
— Да нет, отец, тебе показалось… Я ем. Устал немножко… на работе неприятности.
Неприятности действительно были. На общем собрании треста крепко «снимали стружку» почти со всех СМУ, но своя боль всегда больнее, и Нурмурад очень переживал, когда речь зашла о его просчетах в руководстве управлением. Да еще зама, Медета Аллаярова, черт вынес с разоблачениями по морально-бытовому, как он заявил, профилю. В начальники метит, вот и подкапывается, вытаскивает на свет божий всякие сплетни. Впрочем, почему же сплетни? Если по справедливости, то правду Аллаяров сказал об Айджемал. Да только очень уж гнусно прозвучали слова о сожительстве, о разврате. Ну при чем тут разврат, Медет Аллаярович? Открой гы пошире свои подозрительные глазки, взгляни на вещи человечнее, современнее!
— Показалось, говоришь? Ну-ну…
Вроде бы незначащие слова произнес отец, а мать бесшумной сумеречной бабочкой тут же появилась из кухни и остановилась в дверях, глядя на сына скорбными глазами. Карагыз отложила шитье, подошла к брату, поворошила рукой крупные кольца его шевелюры (Нурмурад внутренне сжался — так ласкала его волосы Айджемал). Сестра тихонько вздохнула, словно уловив его мысли, отошла, опустилась на диван.
И тут у Нурмурада внутри словно пружина какая-то со стопора сорвалась.