Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

209. Ночь

Я люблю, сменив костюм рабочий, Одеваться бело и легко. Золотой закат июльской ночи От меня совсем недалеко. Широко распахивая ворот, Я смотрю, как тихо над водой, Камышами длинными распорот, Выплывает месяц огневой. И смотрю, как розовой стрелою Упадают звезды иногда; Папироса, брошенная мною, Тоже как падучая звезда. А навстречу мне сплошною пеной По широкой улице идут Все мои друзья, подруги все мои, Без которых места не найду. С ними песня весела и ходка (Я такой, конечно, не сложу). Я иду свободною походкой, С дружеским приветом подхожу, И пока луна садится в рощу, Расправляя лиственниц верхи, Темно-синей бархатною ночью Я пою друзьям мои стихи. ^{209}

210. В поезде

Окно и зелено и мутно, В нем горизонта полоса; Ее скрывают поминутно Мимо летящие леса. Стреляет темень фонарями, А звезды с ними заодно Стремятся низко над полями И режут наискось окно. Их быстрота неимоверна, Они подобны беглецу; Они сбегаются, наверно, Обратно к старому крыльцу. И хочется бежать полями, Бежать, подобно беглецу, За звездами и фонарями Обратно к старому крыльцу, Запутанной лесной тропою. Достиг бы я того звонка, Когда б не знал, что не откроет Дверей мне милая рука. Когда б не знал, что по откосам Другой состав стремится вдаль, Что у тебя в глазах печаль, А думы мчатся вслед колесам. ^{210}

211. Поэзия

В шалаше из ветвистых, и кудрявых, и легких, Темно-синих осинок, завязавших верхи, На траве растянувшись, опираясь на локти, В желтой маленькой книжке я читаю стихи. И за каждою строчкой пробегает мой палец, И за каждою строчкой пробегают глаза. Ядовитые шорохи горячо зашептали: «Ты сегодня для жизни не вернешься назад». Ах, я знаю, но всё же я не буду печалиться, Что стихи — мое сердце, что стихи — моя кровь. Наплывают страницы на угластые пальцы, Как на острые скалы пенных волн серебро. И цветы голубые небо чашек раскрыли, Тонкий запах в раздувшихся ноздрях дрожит. У березы раскидистой словно выросли крылья, И пчела золотистая надо мною кружит. Что-то сладкое в мускулах и горячее что-то Протекает по телу, наливает глаза. И я слышу, я слышу чуть трепещущий шепот: «Ты сегодня для жизни не вернешься назад». ^{211}

212. Папиросы

Я сижу с извечной папиросой, Над бумагой голову склоня, И отец вздохнет, посмотрит косо — Мой отец боится за меня. Седенький и невысокий ростом, Он ко мне любовью был таков, Что убрал бы, спрятал папиросы Магазинов всех и всех ларьков. Тут же рядом, прямо на дворе, Он бы сжег их на большом костре. Но, меня обидеть не желая, Он не прятал их, не убирал. Ворвалась война, война большая. Я на фронт, на Запад уезжал. Мне отец пожал впервые руку. Он не плакал в длинный миг разлуки. Может быть, отцовскую тревогу, Заглушил свистками паровоз. Этого не знаю. Он в дорогу Подарил мне пачку папирос. ^{212}

ВСЕВОЛОД ЛОБОДА

Всеволод Николаевич Лобода родился в 1915 году в Киеве. Отец — преподаватель русского языка и литературы, мать закончила консерваторию и была оперной певицей.

С десяти лет стал писать стихи и сочинять рассказы. Окончив среднюю школу, в 1930 году В. Лобода переехал в Москву. Поступил в ФЗУ Щелковского учебно-химического комбината. В это же время начал печататься. В 1932–1934 годах был редактором многотиражки «Кузница» на Мытищинском вагоностроительном заводе. С сентября 1934 года работал в журнале «Высшая техническая школа».

Учился в Литературном институте им. Горького. Сотрудничал в журналах «Литературная учеба» и «Костер», в газете «Пионерская правда». С начала войны работал на радио, участвовал в радиопередачах «Письма на фронт». Осенью 1941 года ушел на фронт. Был пулеметчиком, воевал под Ленинградом, Старой Руссой, Великими Луками. Служил в 150-й стрелковой Идрицкой дивизии, некоторое время работал в дивизионной газете.

Всеволод Лобода убит 16 октября 1944 года под городом Добеле в Прибалтике, при прорыве обороны на реке Айвиексте.

213. Утро

Взорвав лучом ночную тишь, В распахнутое лето Летит поверх сутулых крыш Сумятица рассвета. Так пей рассвет! Нам всё равно Пьянеть и слепнуть суждено Утрами от угара. Как дым, в лучах растет окно, Раздвинулось ангаром. И стекла дружно дребезжать, Что в тихую обитель Ведет из блика дирижабль Невидимый водитель. Внизу — земное домино Вспахали войн копыта. Так пей пространство! Всё равно Туда, где бывшее окно, Дорога позабыта. Кривую радуги возьмем В коричневые руки, Чтоб заискрился чернозем По выжженной округе. В краю степей пророс репей. Но пей же будущее, пей, Пока в любви, в бессоннице Средь легиона голубей Барахтается солнце 1934 ^{213}

214. Письмо

Зажигаю слово: Дорогая, где ж ты? На свиданье снова Никакой надежды. Ты стоишь виденьем, Но, как говорится, Третью неделю Некогда побриться. Дымы не растаяли, С ночи до утра мы Трогаем детали Июльской программы. Копотью напудрен, Двигаю литые И, как эти кудри, Мутно-золотые… А вчерашним вечером Не дали металла. Делать было нечего. Дело стало. На заводе тихо. Я подумал: скроюсь, И ворвался вихрем В пригородный поезд. Чтоб разлуку с болью Гнать по рельсам грубо. Чтоб морскою солью Пропитались губы. Чтобы ветры пели. Чтоб деревья стыли. Чтобы с нетерпеньем Ловить слова простые. Чтобы вспышкой спички Полночь прогорела… Только электричка Мимо прогудела, Не остановилась. Вот тебе и жатва: Попадай в немилость По вине вожатого! Ты ушла. Осколками Все мечты — на нет. Где же вы, Сокольники, Пятый километр!.. Потухает слово. Вместо сна лесного — Я в Москве. И вот Мне в Мытищи снова Мчаться на завод. Не могу не злиться, И в глазах — гроза, Я ворвался львицей В Северный вокзал. Потемнело небо. При фонарном свете, Дернув дверь свирепо, Я сказал: — Побрейте! 1934 ^{214}

215. Из цикла «Война» (Вступление)

Ночной зефир Струит эфир. Шумит, Бежит Гвадалквивир. Пушкин

На берегах Гвадалквивира, Купаясь в травах, загорать. Окончив дань труда и мира, В кругу товарищей дышать Весельем солнечного пира. И тронуть нежной песни лад, Когда расцветится закат На тишине Гвадалквивира. В ночной глуши двоим добро. Всплесни веслом. Нам серебро Чеканит гладь Гвадалквивира, Нам нержавеющая лира Поет бессмертие реки. Взорвали сон Гвадалквивира В крови погрязшая мортира, От крови черные полки. 1937–1938? ^{215}

216. «Рвется в темень белая беда…»

Рвется в темень белая беда — предок мой Григорий Лобода. Скачет гетман. Все его добро — стремени да чуба серебро. Ночь наполнив цокотом коня, скачет, скачет прямо на меня. Я проснусь, я встану, побреду. Переулки мечутся в бреду. И шуршат сугробы. И с ума сходит вьюга, скользкая зима. Ляжет на исхоженном пути Так, что ни проехать, ни пройти. Лед или глухая лебеда там, где скачет, скачет в никуда запорожский гетман Лобода. А в Москве — летая, тает снег, переулки мечутся во сне. Переулки тянутся к весне. Что ж! я по распутице пройду, я в тебя, Москва моя, иду, песни зажигая на ходу. Я иду. Мечтая о Москве, птицей в клетке — жилка на виске. Я иду. Так времени топор разрубает с прадедами спор. ^{216}

217. Долг

Невесел в дыме канонады сугубо штатский человек. Дрожи. Повелевает век запомнить — как звенят снаряды, как завывает самолет, огнем одаривая землю, как пьют удушливое зелье, как рвутся в панике вперед. Век не под стать страстям квартирным и пенью птичьему. А ты писал стихи, вдыхал цветы под небом розовым и мирным. Теперь положено черстветь рукам, сжимающим винтовку, и смерть берет на изготовку, хотя ты прожил только треть. Ну что ж, погодки молодые, посуровеем — и не жаль: ведь нам видения седые, как полю град на урожай. Заголосят витые трубы, и ты — во мраке и в крови — забыв о нервах, стиснув зубы, как ветер, тучу изорви. Не под луной прогулка — встретить на расстоянье локтя бой. Еще не мы, но наши дети задышат радостью одной. Чтоб им легко в беседы птичьи вникалось, ты имей в виду гадюку, жившую в саду, змеиной жизни двуязычье, под зданье дней твоих подкоп, любовь, несущую проказу. Пристрастным пришлых меряй глазом на стыках дел, ночей и троп. Коль не зияют сзади бреши, растает скоро бранный дым. Умрешь иль выйдешь постаревшим, но сильным, светлым и большим. Умрешь иль нет — тебе по праву поэта первая строка, непререкаемая слава, сплошное солнце на века. конец 30-х годов ^{217}

218. Партизан уходит в разведку

Неприятель прорвался к Дону. Сталью вытоптаны поля, Заскрипели возы бездомных, По дорогам степным пыля. Над гремящей землей томится Темнота. Ни луны, ни звезд. Как пылает твоя станица, Ночью видно за много верст. Уходя с боевым отрядом За реку, где ярится враг, На пожарище долгим взглядом, Сжав поводья, глядит казак. Где вчера еще цвел пригорок — Яма круглая — смерти след. Дым сраженья сер и горек, Но другого исхода нет. Ветер голосом человека Тихо стонет в ветвях ракит. Задыхаясь, как после бега, Командиру казак твердит: «Я стреляю довольно метко, И отточен, востер клинок… Отпустите меня в разведку… За беду посчитаться срок…» Командир отвечает: «С богом, поезжай». Погоди немного, Мы добьемся погожих дней, — Утро вечера мудреней! В трудном деле станичник весел; На плечо автомат повесил, Снарядился в опасный путь Ради завтрашних легких песен, Чтобы ровно дышала грудь. …Громыхнула зенитка где-то. Пронеслась на восток ракета, Завиляла хвостом летучим И упала, шипя, в залив, На мгновенье донскую тучу Смертным, синим огнем залив. 1942 ^{218}