Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

250. На реке

Плыву вслепую. Многое не вижу, А где-то есть конец всему и дно. Плыву один. Всё ощутимей, ближе Земля и небо, слитые в одно. И только слышно, Там, за поворотом Торчащих свай, за криками людей, Склонясь к воде с мостков дощатых, кто-то Сухой ладонью гладит по воде. И от запруд повадкой лебединой Пройдёт волна, и слышно, как тогда Обрушится серебряной лавиной На камни пожелтевшая вода. И хорошо, что берег так далёко. Когда взгляну в ту сторону, едва Его я вижу. Осторожно, боком Туда проходит стаями плотва. А зыбь воды приятна и легка мне… Плотва проходит рукавом реки И, обойдя сухой камыш и камни, Идёт за мост, где курят рыбаки. Я оглянусь, увижу только тело Таким, как есть, прозрачным, наяву, — То самое, которое хотело Касаться женщин, падать на траву, Тонуть в воде, лежать в песке у мола… Но знаю я — настанет день, когда Мне в первый раз покажется тяжёлой Доныне невесомая вода. 1939 ^{250}

251. В вагоне

Пространство рвали тормоза. И пока ночь была весома, Все пассажиры были за То, чтобы им спалось, как дома. Лишь мне не снилось, не спалось, Шла ночь в бреду кровавых марев Сквозь сон, сквозь вымысел и сквозь Гнетущий привкус дымной гари. Всё было даром, без цены, Всё было так, как не хотелось, — Не шел рассвет, не снились сны, Не жглось, не думалось, не пелось. А я привык жить в этом чреве: Здесь всё не так, здесь сон не в сон. И вся-то жизнь моя — кочевье, Насквозь прокуренный вагон. Здесь теснота до пота сжата Ребром изломанной стены, Здесь люди, словно медвежата, Вповалку спят и видят сны. Их где-то ждут, для них готовят Чаи, постели и тепло. Смотрю в окно: ночь вздохи ловит Сквозь запотевшее стекло. Лишь мне осталося грустить. И, перепутав адрес твой, В конце пути придумать стих Такой тревожный, бредовой… Что вы, ступая на перрон, Познали делом, не словами, Как пахнет женщиной вагон, Когда та женщина не с вами. 1939 ^{251}

252. «Мне б только жить и видеть росчерк грубый…»

Мне б только жить и видеть росчерк грубый Твоих бровей, и пережить тот суд, Когда глаза солгут твои, а губы Чужое имя вслух произнесут. Уйди, но так, чтоб я тебя не слышал, Не видел, чтобы, близким не грубя, Я дальше б жил и подымался выше, Как будто вовсе не было тебя. 1939 ^{252}

253. Предчувствие

Неужто мы разучимся любить, И в праздники, раскинувши диваны, Начнем встречать гостей и церемонно пить Холодные кавказский нарзаны? Отяжелеем. Станет слух наш слаб. Мычать мы будем вяло и по-бычьи. И будем принимать за женщину мы шкап И обнимать его в бесполом безразличьи. Цепляясь за разваленный уют, Мы в пот впадем, в безудержное мленье. Кастратами потомки назовут Стареющее наше поколенье. Без жалости нас время истребит. Забудут нас. И до обиды грубо Над нами будет кем-то вбит Кондовый крест из тела дуба. За то, что мы росли и чахли В архивах, в мгле библиотек, Лекарством руки наши пахли И были бледны кромки век. За то, что нами был утрачен Сан человечий; что скопцы, Мы понимали мир иначе, Чем завещали нам отцы. Нам это долго не простится, И не один минует век, Пока опять не народится Забытый нами Человек. 1939 ^{253}

254. «Как жил, кого любил, кому руки не подал…»

Как жил, кого любил, кому руки не подал, С кем дружбу вел и должен был кому — Узнают всё, раскроют все комоды, Разложат дни твои по одному 1939 ^{254}

255. Гоголь

…А ночью он присел к камину И, пододвинув табурет, Следил, как тень ложилась клином На мелкий шашечный паркет. Она росла и, тьмой набухнув, От жёлтых сплющенных икон Шла коридором, ведшим в кухню, И где-то там терялась. Он Перелистал страницы снова И бредить стал. И чем помочь, Когда, как чёрт иль вий безбровый, К окну снаружи липнет ночь, Когда кругом — тоска безлюдья, Когда — такие холода, Что даже мерзнёт в звонком блюде Вечор забытая вода? И скучно, скучно так ему Сидеть, в тепле укрыв колени, Пока в отчаянном дыму, Дрожа и корчась в исступленье, Кипят последние поленья. Он запахнул колени пледом, Рукой скользнул на табурет, Когда, очнувшися от бреда, Нащупал глазом слабый свет В камине. Сердце было радо Той тишине. Светает — в пять. Не постучавшись, без доклада Ворвётся в двери день опять. Вбегут докучливые люди, Откроют шторы, и тогда Всё в том же позабытом блюде Чуть вздрогнет кольцами вода. И новым шорохом единым Растает на паркете тень, И в оперенье лебедином У ног её забьётся день… Нет, нет — ему не надо света! Следить, как падают дрова, Когда по кромке табурета Рука скользит едва-едва… В утробе пламя жажду носит Заметить тот порыв один, Когда сухой рукой он бросит рукопись в камин. …Теперь он стар. Он всё прощает И, прослезясь, глядит туда, Где пламя жадно поглощает Листы последнего труда. 1939? ^{255}

256. Творчество

Есть жажда творчества, Уменье созидать, На камень камень класть, Вести леса строений. Не спать ночей, по суткам голодать, Вставать до звезд и падать на колени. Остаться нищим и глухим навек, Идти с собой, с своей эпохой вровень И воду пить из тех целебных рек, К которым прикоснулся сам Бетховен. Брать в руки гипс, склоняться на подрамник, Весь мир вместить в дыхание одно, Одним мазком весь этот лес и камни Живыми положить на полотно. Не дописав, оставить кисти сыну, Так передать цвета своей земли, Чтоб век спустя всё так же мяли глину И лучшего придумать не смогли. Июнь-июль 1940 ^{256}

257. «Когда умру, ты отошли…»

Когда умру, ты отошли Письмо моей последней тетке, Зипун залатанный, обмотки И горсть той северной земли. В которой я усну навеки, Метаясь, жертвуя, любя Всё то, что в каждом человеке Напоминало мне тебя. Ну а пока мы не в уроне И оба молоды пока, Ты протяни мне на ладони Горсть самосада-табака. 1940 ^{257}

258. «Я с поезда. Непроспанный, глухой…»

Я с поезда. Непроспанный, глухой. В кашне, затянутом за пояс. По голове погладь меня рукой, Примись ругать. Обратно шли на поезд. Грозись бедой, невыгодой, концом. Где б ни была ты — в поезде, в вагоне, — Я всё равно найду, уткнусь лицом В твои, как небо, светлые ладони. 1940 ^{258}

259. Мы

Это время трудновато для пера. Маяковский

Есть в голосе моем звучание металла. Я в жизнь вошел тяжелым и прямым. Не всё умрет. Не всё войдет в каталог. Но только пусть под именем моим Потомок различит в архивном хламе Кусок горячей, верной нам земли, Где мы прошли с обугленными ртами И мужество, как знамя, пронесли. Мы жгли костры и вспять пускали реки. Нам не хватало неба и воды. Упрямой жизни в каждом человеке Железом обозначены следы — Так в нас запали прошлого приметы. А как любили мы — спросите жен! Пройдут века, и вам солгут портреты, Где нашей жизни ход изображен. Мы были высоки, русоволосы, Вы в книгах прочитаете, как миф, О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы. Когда б не бой, не вечные исканья Крутых путей к последней высоте, Мы б сохранились в бронзовых ваяньях, В столбцах газет, в набросках на холсте. Но время шло. Меняли реки русла. И жили мы, не тратя лишних слов, Чтоб к вам прийти лишь в пересказах устных Да в серой прозе наших дневников. Мы брали пламя голыми руками. Грудь раскрывали ветру. Из ковша Тянули воду полными глотками И в женщину влюблялись не спеша. И шли вперед, и падали, и, еле В обмотках грубых ноги волоча, Мы видели, как женщины глядели На нашего шального трубача. А тот трубил, мир ни во что не ставя (Ремень сползал с покатого плеча), Он тоже дома женщину оставил, Не оглянувшись даже сгоряча. Был камень тверд, уступы каменисты, Почти со всех сторон окружены, Глядели вверх — и небо было чисто, Как светлый лоб оставленной жены. Так я пишу. Пусть не точны слова, И слог тяжел, и выраженья грубы! О нас прошла всесветная молва. Нам жажда выпрямила губы. Мир, как окно, для воздуха распахнут, Он нами пройден, пройден до конца, И хорошо, что руки наши пахнут Угрюмой песней верного свинца. И как бы ни давили память годы, Нас не забудут потому вовек, Что, всей планете делая погоду, Мы в плоть одели слово «Человек»! 1940 ^{259}

260. «Я не знаю, у какой заставы…»

Я не знаю, у какой заставы Вдруг умолкну в завтрашнем бою, Не коснувшись опоздавшей славы, Для которой песни я пою. Ширь России, дали Украины, Умирая, вспомню… И опять — Женщину, которую у тына Так и не посмел поцеловать. 1940 ^{260}

261. «Ни наших лиц, ни наших комнат…»

Ни наших лиц, ни наших комнат… Но пусть одно они запомнят: Вокруг московского Кремля Вращалась в эти дни Земля. 30 апреля 1941 ^{261}

262. «Когда к ногам подходит стужа пыткой…»

Когда к ногам подходит стужа пыткой, В глазах блеснет морозное стекло, Как будто вместе с посланной открыткой Ты отослал последнее тепло. А между тем всё жизненно и просто, И в память входит славой на века Тяжелых танков каменная поступь И острый блеск холодного штыка. 1941 ^{262}