Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

274. «Бывает, синью неба молодого…»

Бывает, синью неба молодого Ослеплена, сомкну глаза — и вот Весь мир весной давнишней околдован И вновь она к тебе меня зовет. …Бегут назад поля, речные дамбы И сухостой, чернеющий углем, И легкий ветер залетает в тамбур, Где у подножки мы стоим вдвоем. То словно опускаясь на колени, То снова подымаясь до небес, Мелькает, кружит голову весенний Края дороги обступивший лес. И в наших жилах самым вешним звоном Поет внезапной встречи торжество, И поезд, мчась по неизвестным зонам, Колесным громом чествует его. Но были мы с тобою слишком схожи Своим упрямством и судьбой самой И не сжились поэтому. И всё же — Я знаю — даже в час последний мой, Забот обычных забывая годы, Я захочу хоть раз еще с тобой Услышать дальний голос парохода, Увидеть дым меж небом и водой. И выросший в единое мгновенье, Шумя и подымаясь до небес, Зеленый мой, веселый мой, весенний, У самых окон замелькает лес. 1940 ^{274}

275. Лето

Жаром веяли дни июля, Накалялся сухой песок, Только на море ветры дули, Был сердитый прибой высок. Здесь, у взморья, друг друга встретив, Мы бродили плечо в плечо: Двое взрослых, и с нами третья — На земле еще новичок. Ей ничто не казалось малым, Не пугала ее гроза, И когда она подымала К дальним тучам свои глаза, — Так до дна они голубели, Будто с первого дня ее Расстилалось у колыбели Моря чистое бытие. А вдали, где каймою плоской Берег заводи окружал, Вечерами лиловой блесткой В камышах прожектор лежал. И порою, когда прохлада Берегами брела впотьмах, От маневренной канонады Стекла вздрагивали в домах. Этот грохот на полигоне Был нам сторожем за окном. И, приникнув щекой к ладони, Спали дети спокойным сном. А наутро был снова слышен Хохот в зарослях сосняка. И внезапно за ближней крышей Угол паруса возникал. И летящий за яхтой прямо, Загорался в глазах ребят Самый чистый, бесстрашный самый Солнцу радующийся взгляд. 1941 ^{275}

276. Снова лето

Еще со взгорья, как штыки нацелясь, Торчат сухие, мертвые стволы. И, словно зло оскаленная челюсть, На мшистом склоне надолбы белы; Еще землянок черные берлоги Сухим быльем с краев занесены, Зияют в чаще по краям дороги, Но этот лес — живой музей войны. Уж на дрова разобраны завалы. Природа нам союзницей была: Она дождями гарь боев смывала, На пепелище зелень привела. И хутора спускаются в долину, С угрюмым одиночеством простясь, И жизнь полей становится единой, И неразрывной будет эта связь. Еще для слуха кажутся чужими Названья сел, и путь меж ними нов, Но Родины единственное имя Встает, как день, над волнами холмов. И люди здесь спешат трудом и словом Запечатлеть во всем ее черты, Уже навек сроднившись с краем новым В сознании спокойной правоты. 1941 ^{276}

ЕВГЕНИЙ НЕЖИНЦЕВ

Евгений Саввич Нежинцев родился в 1904 году в Киеве. Учился в гимназии. С пятнадцати лет начал работать. Был табельщиком, сторожем, конторщиком, подручным слесаря. Учился в Киевском политехническом институте, на электротехническом факультете. Печататься стал с 1922 года в киевской газете «Пролетарская правда». Нежинцев давал в газету не только стихи, но и заметки на производственные темы.

В 1927 году Нежинцев закончил институт и приехал на строительство Волховской гидроэлектростанции, затем был переведен в Ленинград на должность инженера Ленэнерго. С этого времени его литературная деятельность тесно связана с Ленинградом.

Занимался поэт и переводами с украинского: переводил Т. Шевченко, И. Франко, М. Коцюбинского, современных украинских поэтов. Переводил Нежинцев также с английского и французского языков.

В 1930 году в Киеве вышел первый стихотворный сборник Нежинцева «Яблочная пристань», а в 1931 году там же — второй — «Рождение песни».

В июне 1941 года Евгений Нежинцев ушел добровольцем в отряд народного ополчения, но болезнь помешала ему отправиться на фронт. В ноябре 1941 года он слег, однако и в больнице продолжал работать над переводом повести И. Франко «Столпы общества», завершил который в конце 1941 года.

Евгений Саввич Нежинцев умер в Ленинграде от голода 9 апреля 1942 года.

277. Петит

Буква за буквой брели в набор, В узкую щель плоскогрудых шпаций. Осень и дождь. Невысокий забор И ветви давно отшумевших акаций. Годы, как литеры, шли из касс В белые вьюги. Падали снова. Годы верстали простой рассказ, В кассах храня закипавшее слово. Замерло слово. Застыло. Лежит. Слово в свинце и свинцом перевито. Вот почему здесь и радость, и жизнь Набраны узким, скупым петитом. Осень пришла, как всегда, в набор, В мутную цепь равнодушных шпаций. Плакала осень — лицом в забор — В мокрых ветвях отшумевших акаций. Вечер был слеп, да и ночь слепа — Ночью в наборной шатался некто. Первые гранки проспал метранпаж, И корректуры проспал корректор. Солнце и снег, и дождь поутру. Редактор в поту, и очки сбиты: По первой странице — водой из труб — Хлынули дружно ряды петита. По снежному полю на штурм орда, — Черною дробью в снега впиться. Стрелою накрест летал карандаш, И руки в бессилье рвали страницы. Поздно — колонн завоевана грань. Последние строчки петит таранит. Редактор знал: Пропала игра. И вещи наспех легли в чемодане. А пули хлестали всю ночь в окно, И люди, как кролики, жались с опаской. На утро газетчики сбились с ног, И пахли листы непросохшею краской. <1929> ^{277}

278. Хирург

Я весел, здоров и как будто крепок, И сердце стучит и работает дружно, И кажется — тело — не тело, а слепок. Которому вовсе облаток не нужно. Но вдруг выбивает из круга, из такта, То бурей бросает, — то мертвым лежишь. Пошел я к хирургу. «Вот так мол и так-то. Кладите на стол и готовьте ножи». Я болен. Не сплин, не чахотка, не скука. Любви и наркоза не знаю давно. Дрожит мое сердце, и голос, и руки При виде белеющих яблонь весной. Я в синие ночи брожу по аллеям И словно романтик с зарею дружу. Я болен. Вам, доктор, должно быть виднее Подайте мне маску. Я замер. Лежу. И вот я застыл, как бездушная плаха, Но брызнули слезы по впадинам щек, Когда он спокойным, уверенным взмахом Утихшую грудь пересек. Сознанье уходит, качается, вертится И пульс разрывает ритмичную цепь. Сейчас вот рукой остановит сердце И сердце, как вишню, раздавит ланцет. И слышу: сквозь рой лабиринтов и штолен, Сквозь бред хлороформа, метель чепухи Хирург говорит: «Безнадежно болен. Опасней чахотки и тифа — стихи». <1930> ^{278}

279. Мудрость

Восприняв мудрость чисел и таблиц, Пройдя тройные рощи интегралов, Мы вышли в жизнь, Как в схватку корабли, Обрывки пены бросив у причалов. Нам стали тесны эти небеса И ход планет казался тяжелее. Нам другом был и Ом, и Гей-Люссак, Декарт, Паскаль и Менделеев. И мир был покорен и прост, И формулам должны были поддаться Спокойное мерцанье звезд И душное цветение акаций. Но в гроздьях формул потерялись мы, Найдя не сразу наше назначенье. Философы! — Лишь обменяли мир. Мы — изменить должны его движенье. <1935> ^{279}

280. Очень рано

Еще над морем не светало, Еще в горах висела мгла. Когда украдкой пробежала Большая капля вдоль стекла. И теплый дождик рад стараться — Давай шуметь по мере сил По листьям мокнувших акаций, По тонким столбикам перил. И пузырями у фонтана Пошел вздуваться и шипеть. Пускай шумит. Еще ведь рано И нам вставать, и птицам петь. 1939 ^{280}

281. Еще февраль

Еще февраль. Все окна взяты в плен. Мороз сильней становится под вечер. У клиники сутулится Рентген, Тяжелый снег всё падает на плечи, А он, старик, взойдя на пьедестал, Так и стоит без шубы и без шляпы. Бездушный медицинский персонал! Ему халат накинули хотя бы. У нас ведь вдоволь света и тепла, А как ему, сердечному, на стуже? …Уже давно убрали со стола Немного запоздавший ужин. Уже давно в палатах тишина, Войдет сестра и свет потушит скоро. Но время не пришло еще для сна, Еще минуте есть для разговора. Мечтаний долгожданная пора! Слова идут украдкою, по-лисьи: «Пусть болен я, но лишь один бы раз Пройти опять по улицам Тбилиси! Где всюду смех и солнце, и тепло… Вы были в Грузии когда-нибудь весною? Сосед умолк, он дышит тяжело. «А вот у нас, над Северной Двиною…» Стихает говор. Даже думать лень. Бессилье. Сон. Свободен каждый атом. И вот тогда, предлинный, словно тень, Старик Рентген проходит по палатам. 1940? ^{281}

282. Лето 1940 года

Вся в тусклом золоте заря, И солнце тлеет еле-еле… Июнь — в листках календаря, А руки зябнут, как в апреле. По крышам дач, по кровлям будок Шумит без устали вода, Лишь вспыхнет небо иногда Неярким цветом незабудок. И снова туча облегла Отяжелевший купол неба… И просишь чуточку тепла, Как нищий просит ломтик хлеба. 1940? ^{282}

283. Дорожный мастер

Как весело мастер дорожный живет. Летит на дрезине и песни поет. Качаются травы, взлетает песок, Дрожит на шесте кумачовый флажок. Над пеною рек, над равниной, Как птица, мелькает дрезина. Мосты прогремят и туннель промелькнет — Дрезина замедлит стремительный ход. Наш мастер проверит, как шпалы лежат. Он камешков белых подвыправит ряд. И снова помчится дрезина — Полно еще в баке бензина. Но небо темнеет, темнеет вода — Над стрелкой зеленая всходит звезда. И тени бледнее кругом… Наш мастер уходит в свой дом. Стоит под навесом дрезина — Наверно, ни капли бензина. 1940 ^{283}