Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

491. «Быть может, это так и надо…»

Быть может, это так и надо Изменится мой бренный вид И комсомольская менада Меня в объятья заключит. И скажут про меня соседи: «Он работящ, он парень свой!» И в визге баб и в гуле меди Я весь исчезну с головой. Поверю, жалостно тупея От чванных окончаний изм, В убогую теодицею: Безбожье, ленинизм, марксизм… А может статься и другое: Привязанность ко мне храня, Сосед гражданственной рукою Донос напишет на меня. И, преодолевая робость, Чуть ночь сомкнет свои края, Ко мне придут содеять обыск Три торопливых холуя… От неприглядного разгрома Посуды, книг, икон, белья, Пойду я улицей знакомой К порогу нового жилья В сопровождении солдата, Зевающего во весь рот… И всё любимое когда-то Сквозь память выступит, как пот. Я вспомню маму, облик сада, Где в древнем детстве я играл, И молвлю, проходя в подвал: «Быть может, это так и надо». 1932. Харьков ^{491}

492. «Совсем не хочу умирать я…»

Совсем не хочу умирать я, Я не был еще влюблен, Мне лишь снилось рыжее платье, Нерасцениваемое рублем. Сдвинь жестянки нелегкой жизни, Заглуши эту глушь и темь И живою водою брызни На оплакиваемую тень. В золотое входим жилье мы В нашем платье родном и плохом. Флирты, вызовы и котильоны Покрывал расписной плафон. Белоснежное покрывало Покрывало вдовы грехи, И зверье в лесах горевало И сынки хватали верхи. Мрак людских, конюшен и псарен. Кавалер орденов, генерал, Склеротический гневный барин Здесь седьмые шкуры дирал. Вихри дам, голос денег тонкий, Златоплечее офицерье, И, его прямые потомки, Получили мы бытие. И в садах двадцать первого века, Где не будут сорить, штрафовать, Отдохнувшего человека Опечалит моя тетрадь. Снова варварское смятенье… И, задев его за рукав, Я пройду театральной тенью, Плоской тенью с дудкой в руках. Ах, дуда моя, веселуха, Помоги мне спросить его: Разве мы выбираем брюхо Для зачатия своего? 1936–1937 ^{492}

493. «Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов…»

Город блуждающих душ, кладезь напрасных снов. Встречи на островах и у пяти углов. Неточка ли Незванова у кружевных перил, Дом ли отделан заново, камень ли заговорил. Умер монарх. Предан земле Монферан. Трудно идут года и оседает храм. Сон Фальконета — всадник, конь и лукавый змий, Добела раскаленный в недрах неврастений. Дует ветер от взморья, спят манжурские львы, Юноши отцветают на берегах Невы. Вот я гляжу на мост, вот я окно растворил, Вьется шинель Поприщина у кружевных перил… Серенькое виденьице, бреда смертельный уют… Наяву кашляют бабушки и куры землю клюют. Наяву с каждой секундой всё меньше и меньше меня, Пылинки мои уносятся, попусту память дразня, В дали астрономические, куда унесены — Красные щеки, белые зубы и детские мои штаны. 1936–1940 ^{493}

494. Донна Анна

Тамаре Яковлевне Щировской

Повинуясь светлому разуму, Не расходуя смысл на слова, Мы с тобой заготовили на зиму Керосин, огурцы и дрова. Разум розовый, резвый и маленький Озаряет подушки твои, Подстаканники и подзеркальники, Собеседования и чаи… И земля не отметит кручиною, Сочиненной когда-то в раю, Домовитость твою муравьиную, Золотую никчемность твою. Замирает кудрявый розариум, На стене опочил таракан… О непрочные сны! На базаре им Так легко замелькать по рукам! Посмотри и уверься воочию В запоздалости каждого сна: Вот доярки, поэты, рабочие — Ордена, ордена, ордена… Мне же снится прелестной Гишпании Очумелый и сладкий галдеж, Где и ныне по данному ранее Обещанию, ты меня ждешь… И мы входим в каморку невольничью, В эскурьял отстрадавших сердец, Где у входа безлунною полночью Твой гранитный грохочет отец. 1937. Керчь ^{494}

495. «Скучновато слушать, сидя дома…»

Скучновато слушать, сидя дома, За мушиной суетой следя, Тарантас полуденного грома, Тарантеллу летнего дождя. Грянула по радио столица, После дыни заболел живот, Перикола бедности боится, Но пока еще со мной живет. Торжища гудят низкопоклонно, Мрак штанов, сияние рубах, Словно кривоустая Мадонна, Нищенка с ребенком на руках. Шум судеб, серьезность пустолаек, И коровье шествие во хлев… Меркнет день и душу усыпляет Пот и пудра овцеоких дев. Спят, полны слепого трудолюбья, В разных колыбелях малыши… Под необъяснимой звездной глубью Стелется блаженный храп души. Спит душа, похрапывая свято — Ей такого не дарило сна Сказочное пойло Арарата, Вероломство старого вина. Спи, душа, забудь, во мрак влекома, Вслед Вергилию бредя, Тарантас заброшенного грома, Тарантеллу кроткого дождя. 1938. Керчь ^{495}

496. «На твоей картине, природа…»

На твоей картине, природа, На морском пейзаже твоем Нарисован дымок парохода, Желтый берег и белый дом. В белом доме живет Анюта, На борту парохода матрос. Устарелый кораблик — кому-то Он счастливую встречу принес. В ресторане, в говоре пьяном, В палисаднике и в кино — Назревает свадьба с баяном, Гименей стучится в окно… Будем нюхать свежую розу, Будем есть вековечный хлеб, Продлевая дивную прозу Устройства земных судеб. Ты мне скажешь — дождик захлюпал. Я отвечу — мир не таков: Это вечности легкий скрупул Распылился ливнем веков. И немыслимо в полной мере Разглядеть мелюзгу бытия, Округляясь в насиженной сфере, В круглой капле, где ты — не я. Где по сумеркам трюмов порожних, По сияньям домашних ламп Разместил неизвестный художник Устрашающий свой талант. 1938–1939. Керчь ^{496}

497. «На блюдах почивают пирожные…»

На блюдах почивают пирожные, Золотятся копченые рыбы. Совершали бы мы невозможное, Посещали большие пиры бы… Оссианова арфа ли, юмор ли Добродушного сытого чрева, Всё равно — мы родились, вы умерли, Кто направо пошел, кто налево. Хоть искали иную обитель мы, Всё же вынули мы ненароком Жребий зваться страной удивительной, Чаадаева злобным уроком. Но на детские наши речения, Что аукают, не унывая, Узаконенной наглости гения Упадает печать огневая. Мы с картонного сходим кораблика Прямо в школу, и зубрим, и просим, Чтоб кислинкой эдемского яблока Отдавала дежурная осень. Чтобы снились нам джунгли и звери там С исступленьем во взорах сторожких… И к наглядным посредственным скверикам Сходит вечность на тоненьких ножках. 1938–1939 ^{497}

498. «Вселенную я не облаплю…»

Вселенную я не облаплю — Как ни грусти, как ни шути, Я заключен в глухую каплю — В другую каплю — нет пути. 1938–1939 ^{498}

499. «В балетной студии, где пахнет как в предбаннике…»

В балетной студии, где пахнет как в предбаннике, Где слишком много света и тепла, Где вьются незнакомые ботанике Живых цветов громадные тела. Где много раз не в шутку опозорены, Но всё ж на диво нам сохранены, Еще блистают ножки Терпсихорины И на колетах блещут галуны; Где стынет рукописная Коппелия, Где грязное на пультах полотно, Где кажется вершиной виноделия Бесхитростное хлебное вино, Где стойко плачут демоны ли, струны ли, Где больше нет ни счастья, ни тоски, Где что-то нам нездешнее подсунули. Где всё не так, где все не по-людски, — В балетной студни, где дети перехвалены, Где постоянно не хватает слов, — Твоих ногтей банальные миндалины Я за иное принимать готов. И трудно шевелиться в гуще воздуха, И ведьмы не скрывают ржавых косм, И всё живет без паузы, без роздыха Безвыходный, бессрочный микрокосм. 1939 ^{499}

500. «Осень, некуда кинуться нам со всех ног…»

Осень, некуда кинуться нам со всех ног. Нет для нас подходящего сада. Нет теплицы, где вырос бы желчный цветок — Ботанической ереси чадо. Осень. Звонко горланят по школьным дворам Красноносые дошлые дети. По квартирам не счесть оглушительных драм: Здесь Монтекки, а там Капулетти. Осень. Время призыва, отправки в войска, Время поисков топлива, время Желтизны у листвы, седины у виска И презрительной дружбы со всеми. О, душа, недотрога, возьми свой лорнет, Запотевшее стеклышко вытри. Видишь краски, которых подобия нет На бессмертной фабричной палитре. Серый полдень, сугубая плотность дождей, Населенье в блестящих калошах, Море выглядит Мафусаила седей. Просит песен, но только хороших. В эти дни я пленяюсь своей правотой, Заурядной, бессовестной, гиблой, Триумфальной, заветно-блистающей, той, Что скрепляет незыблемость библий 1940. Керчь ^{500}

501. Танец легкомысленной девушки

«Когда я был аркадским принцем», Когда я был таким-сяким, И детским розовым гостинцем Казалась страсть рукам моим. Зашел я как-то выпить пива В один неважный ресторан. Носились официанты живо, Качался джаз, потел стакан. Сгибались склеенные пары, Вперед вдвоем, назад вдвоем. Как отдаленные гитары, Звенели мысли ни о чем. И стоит ли тому дивиться, Что в томном танце надо мной Одна румяная девица Сверкнула голою спиной. Так сладко стало мне и больно, Что я, забыв свое питье, Благоговейно, богомольно Взглянул на рожицу ее. Курносая, в прекрасном платье, Вся помесь стервы с божеством… О, как хотелось мне сказать ей: — Укрась собой мой скучный дом, Развесели меня скандалом Со злой соседкой у плиты, Дабы не завелись мечты В житьишке каверзном и малом… И губки лживые твои Целуя тысячу раз кряду, Здесь в мимолетном бытии Я затанцуюсь до упаду. 1940 ^{501}

502. Танец бабочки

Кончен день. Котлеты скушаны. Скучный вечер при дверях. Что мне песенки Марфушины, Ногти дам, штаны нерях? Старый клуб отделан заново — На концерт бы заглянуть — Выйдет Галочка Степанова И станцует что-нибудь. Дева скачет, гнется ивою, Врет рояль — басы не те. Человечество шутливое Крупно шутит в темноте. И на мерзость мерзость нижется, И троится мутный ком, И отверженная ижица Лезет в азбуку силком. Но я верю, что не всуе мы Терпим боль и борем страх — Мотылек неописуемый В сине-розовых лучах. Чучело седого филина Не пугается обид, Но, булавкою пришпилена, Бабочка еще дрожит… Что ж, кончай развоплощение, Костюмерше крылья сдай. Это смерть, но тем не менее Все-таки дорога в рай. Выходи в дорогу дальнюю, Вечер шумен и игрист, На площадку танцевальную, Где играет баянист. 1940 ^{502}