Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

461. Скульптор

Перед тобой громада мокрой глины, Сырая плоть встревоженных болот. А день так мал, а ночи слишком длинны, И отдых так мучителен. И вот — Встают из хаоса натруженные спины, Пудовых плеч свирепый поворот, Безмолвный бой взъярённых исполинов И смертной болью искажённый рот. Но ты не рад. Тебе покоя нет От созданных тобой побоищ и побед, От рук и лбов, от воплей и рыданья. Из тьмы веков воинствующий бред И выношен, и вынесен на свет. И пахнет мокрой глиной мирозданья. 1935 ^{461}

462. Автопортрет

Ты не можешь, не смеешь свалиться, Грузом плеч своих овладей — Одичалою буйволицей Ты протопаешь меж людей. В твоей поступи тяжеловесной Не сегодняшних женщин разгон, И становится слишком тесным Узкий уличный небосклон… Пусть тупицы меня обливают помоями, Но позвольте мне жить по-своему. 1936 ^{462}

463. Над пропастью (Вступление к поэме)

Пусть будет, как будет.

Твоя поговорка

Стоят надо мною горы, Высокие, как мечты. Лежат подо мной Дигоры, Невидимые почти. «Пусть будет, как будет…» — прощаясь, Сказал ты. И скрылся. И вот, К словам твоим возвращаясь, Гляжу с непривычных высот. Пусть будет, как будет. От века Шаманы, жрецы и попы Внедряли в умы человека Покорность веленьям судьбы. Пусть будет, как будет… Ведь лучшей Вселенной под звездами нет. И лермонтовский поручик Подносит к виску пистолет. Пусть будет, как будет… Разумно Всё сущее на земле. И Гегель, не зная Шумана, О прусском поет короле. Но семя чревато ростом. И в страхе и в муке глядит На черные язвы Панглоса Колеблющийся Кандид. И толпы людей взъяренных, Земли трудовой костяк, Швыряют в лицо законам Разгневанное: «Не так!» И ныне в стране, распахнутой От синих до бурых гор, Умы и поля распаханы Всем судьбам наперекор. И я, спотыкаясь в пене Недоброй, гнедой Лабы, Бреду вперерез теченью Лукавой своей судьбы. Пусть ноги скользят и берег Не близок, но я не ропщу. Я слишком судьбе не верю, Я многого слишком хочу. Хочу, чтоб тебя не обуглил Пожар бытовых стихий, Чтоб вечно — светлый и смуглый — Читал мне свои стихи. Чтоб вечно рассветное небо В твоих зеленело глазах, Чтоб места в душе твоей не было Понятиям «ложь» и «страх». Чтоб в Перу, Пальмире и Польше (Любую страну назови!) Рождалось людей побольше Моей и твоей крови. Чтоб сбросили дряхлую ветошь Привычек, приличий, примет, Чтоб встали, мечтою согреты, Под знамя высоких побед И сделали эту планету Прекраснейшей из планет. ………………………………… Стоят надо мною вершины, Доступные, как мечты. Лежат подо мной стремнины Нетроганой красоты. И к камню прижавшись грудью, Над пропастью я кричу: «Пусть будет не так, как будет! Пусть будет, как я хочу!» Август 1939. Северная Осетия ^{463}

464. Проводы

Я буду слушать, как ты спишь. А утром Пораньше встану, чаю вскипячу, Сухие веки второпях напудрю И к вороту петлицы примечу. Ты будешь, как всегда: меня шутливо «Несносной хлопотуньей» обзовешь, Попросишь спичку. И неторопливо Газету над стаканом развернешь. И час придет. Я встану, холодея, Скажу: «Фуфайку не забудь, смотри». Ты тщательно поправишь портупею И выпрямишься. И пойдешь к двери. И обернешься, может быть. И разом Ко мне рванешься, за руки возьмешь. К виску прильнешь разгоряченным глазом, И ничего не скажешь. И уйдешь. И если выбегу и задержусь в парадном, Не оборачивайся, милый, уходи. Ты будешь биться так же беспощадно, Как бьется сердце у меня в груди. Ты будешь биться за Москву, за звезды, За нынешних и будущих детей. Не оборачивайся. Слишком поздно. И слез не видно на щеке моей. Сентябрь 1939 ^{464}

465. На Лабе (Акростих)

Да верно ли было со мною Высокое небо вдвоем, И ясное солнце в дороге И мужественная ладонь? В. Марчихин

Всё было просто: пыль плыла, А ветер слёг, сомлев. Лаба клубилась и несла, Едва я устоять могла, Разгон преодолев. И камень жёг. И солнце жгло, И падал светлый лист. Мне было тихо и тепло. А ты был ясен, как стекло, Ребячлив и речист. Читал стихи мне. А потом Извивом шла тропа. Хлестала ноги, как жгутом, И шла навстречу напролом Неверная Лаба. И вечером, при свете звёзд, Я плакала, что мир так прост. 1939 ^{465}

466. Поэт

…ходит из снов в сны, пересекает время достигает бронзы… В столетиях располагается удобно, как в качалке. В. Хлебников

Ты существуешь. Это так же точно, Как то, что из земли растет трава. Как траектория. Как дважды два. Как вывод после двоеточья. Пусть бьется мой несовершенный ум О грани человечьего познанья, Как муха, заключенная в стакане, Как волны океана в трюм. Пусть я исчезну, ничего не завершив, Пусть, как слепец, блуждающий по кругу, Я упаду под окрики и ругань. Но ты — останешься. Ты будешь вечно жив Как центр тяжести. Как радиус. Как корень Ты существуешь. Это — априори. 1939 ^{466}

467. Ненайденному адресату

«Письмо?» — И голос: «Писем нет» В. Марчихин

Писать тебе. Писать всю ночь. И знать, Что голос мой тебе не очень нужен. Что день твой мал и до минут загружен И некогда тебе стихи мои читать. И все-таки писать. И думать — вероятно, Ты переехал, ты уже не там, И дом не тот, и улица не та, И мой конверт ко мне придет обратно, И буду почерк свой в тоске не узнавать, И, запинаясь, ставить знаки препинанья, И буквы обводить, и плакать от сознанья, Что не найду тебя. И все-таки опять Весь день, всю ночь — пускай бесцельно это — Я не могу с тобой не говорить, Как не могу не думать и не жить, Как не могу не ожидать ответа Всегда, всю жизнь, не в силах променять Ни на какие сытые забавы Голодное, но радостное право Мечтать, надеяться и безнадежно ждать. Истлеет лист. Умрут слова и даты. Но звезды, замыслы и бытие само Останутся, как вечное письмо Тебе, ненайденному адресату. Декабрь 1939 ^{467}

468. Детям

Всё резче графика у глаз, Всё гуще проседи мазня, А дочь моя не родилась, И нету сына у меня. И голос нежности моей Жужжит томительно и зло, Как шмель в оконное стекло В июльской духоте ночей. И в темноте, проснувшись вдруг, Всей грудью чувствовать — вот тут — Затылка невесомый пух И детских пальцев теплоту… А утром — настежь! — окна в сад! И слушать в гомоне ветвей Невыдуманных мной детей Всамделишные голоса. Июль 1940. Москва ^{468}

469. Приезд

Состав, задыхаясь, под арку влетит, Навстречу рванутся и окна, и гомон, И холод, и хохот. И кто-то навзрыд Заплачет. И все это будет знакомо, Как в детстве, в горячке. Ведь так на роду Написано мне по старинной примете — И то, что тебя я опять не найду, И то, что меня ты опять не встретишь. И лица. И спины. И яркий перрон. И кто-то толкает меня. Громогласен Гудок паровозный. И это не сон, Что нету тебя. И приезд мой напрасен. Клубясь и вращаясь, прокатит вокзал, Сверкание залов и темь коридоров. И площадь пуста. И фонарь, как запал, Мигнет, поджигая покинутый город. И площадь взлетит, как граната, гремя, И хлынут осколки разорванных улиц. …Кто-то с панели поднимет меня И спросит заботливо: «Вы не споткнулись?» 1940 ^{469}

470. Время

Вернуть его! Пойди, попробуй Синицу удержать в горсти, Коль время — обнаженный провод. Дотронься — и начнет трясти. В. Марчихин

Да, не вернуть. Клубится пусть Дым за окном вагонным. Заново Зажмурься. Вот он — теплый вкус, И цвет, и выпуклость банана. Загаром тронутая бровь. Ребячий всхлип. И вся нелепость Дождей полтавских и ветров, Не по-весеннему свирепых. Щекочут губы пчелы век, Жужжа ресницами, как зуммер. Без жал, без жалоб. Человек Имеет право на безумье. Прапамять? Или праигра? Страна Юно? Терра Фонтана? Но в мире графиков и граф Стена, как пошлость, деревянна. Да, рычага не повернуть. Диспетчер пьян. Страшней — бездарен И времени железный прут Не выгнуть никаким ударом. Но мы сильнее рук своих: На стыке спазм, слез, междометий Дошедший до абсурда миг Величественнее тысячелетий. 1940 ^{470}

471. Шестнадцатилетнему Маяковскому

…Я вот тоже ору А доказать ничего не умею! В. Маяковский

Ты тут. Ты со мною. Но ты мне не рад — Свирепый мальчишка в пастушеской шляпе. Непримирим твой голодный взгляд, И красками плащ заляпан. Ты глядишь на меня. Не мигая. В упор. Как только войду, каждый раз. И такой жестокий укор В темноте твоих глаз. Я с поличным поймана. Не дышу. Я знаю, что ты мне хочешь сказать: Я плохо живу. Плохо пишу. Ору, не умеючи доказать. Оправдаться нечем. Молчу. Стою. И мне вовек подойти не посметь, Чтобы эту замерзшую руку твою Дыханьем своим согреть. И мне вовек не дано объяснить — Ни тебе, ни себе, никому: Как это все-таки трудно — жить. И все-таки радостно… Почему? И пусть объяснения этому нет, Как нет объяснения снам и любви. Строжайший из судий выносит мне Страшнейший из приговоров: живи! 1940 ^{471}