Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

472. Поэзия (Из цикла «Стихи о завтрашних стихах»)

Пусть я стою, как прачка над лоханью, В пару, в поту до первых петухов. Я слышу близкое и страстное дыханье Еще не напечатанных стихов. Поэзия — везде. Она торчит углами В цехах, в блокнотах, на клочках газет — Немеркнущее сдержанное пламя, Готовое рвануться и зажечь, Как молния, разящая до грома. Я верю силе трудовой руки, Что запретит декретом Совнаркома Писать о родине бездарные стихи. 1940 ^{472}

473. После ночной смены

Я иду по улицам ночного завода. Двери цехов зияют, как пещеры троглодитов. Машины обступают меня, громоздкие и причудливые, как динозавры. Я легко ухожу от них, потому что они неподвижны. Я вдыхаю холодный и сладкий воздух рассвета, Я не знала до сих пор, что воздух бывает так вкусен. Наконец-то — впервые в жизни — Мне открывается подлинная ценность Самых простых и насущных вещей — Воздуха, воды и куска хлеба. Мои руки черны от масла и металлической пыли. Я смотрю на них с уважением: Это действительно — мои руки. Наконец-то — впервые в жизни — Они — мои руки — создают настоящие вещи. Нужные моему народу, имеющие вес и объем, Вещи, которым не требуются Литературные комментарии. Я стою на перекрестке и ожидаю первого трамвая. Рассветный ветер пронизывает меня весьма беззастенчиво, Я забыла, что уже сентябрь И что надо было надеть жакетку. До дому моего далеко, и трамваи еще не ходят. Я ежусь от холода и ожидаю. Над поселком плывут тончайшие облака с розоватым отливом. Но я не смотрю на них; мои веки слипаются. Я ожидаю трамвая и знаю, что когда-нибудь он придет… И если бы не зубная боль — я была бы сейчас вполне счастлива. 1941 ^{473}

474. Я живу

Я живу без тебя. В неуютной квартире, Среди шумных соседей и облупленных стен. Я одна в этом плохо проветренном мире. Это быт. Это дом. А похоже на плен. Я взбираюсь под утро на подоконник, Прижимаюсь к стеклу и царапаю мел. Я старею — от слез, от свирепых бессонниц, От неконченных писем, стихов и новелл. Это трудно. Но всё это — только снится. Мир совсем не такой, если снять мишуру, Если вспомнить пронзенные солнцем ресницы. Ты со мной. Ты во мне. Я с тобой говорю. Ты меня не ругаешь за отсутствие пудры, За немодное платье, за мечты о тебе… Ты меня понимаешь, спокойный и мудрый (Не такой, как в Полтаве, а как был на Лабе), Улыбаются умные, добрые губы, Светло-русая прядь закрывает висок. Я тебя называю: «Аэро, любый…» Ты меня — полушепотом: «Еленок…» И становится мир и просторным и светлым. Ты мне волосы гладишь. Не во сне. Наяву. Мы стоим над обрывом. От холодного ветра Ты меня защищаешь. Потому я живу. 15 января 1941. Ростов-Дон ^{474}

475. Возвращение

Жди меня, и я вернусь, Только очень жди… К. Симонов

Это будет, я знаю… Нескоро, быть может, — Ты войдешь бородатый, сутулый, иной. Твои добрые губы станут суше и строже, Опаленные временем и войной. Но улыбка останется. Так иль иначе, Я пойму — это ты. Не в стихах, не во сне. Я рванусь, подбегу. И наверно, заплачу, Как когда-то, уткнувшись в сырую шинель… Ты поднимешь мне голову. Скажешь: «Здравствуй…» Непривычной рукой по щеке проведешь. Я ослепну от слез, от ресниц и от счастья. Это будет нескоро. Но ты — придешь. 1941 ^{475}

476. Подарок

Человек… Беспредельно влюбленный В дальние горизонты В туманные ночи и свежие утра, В росистые травы и нежные цветы, Во все моря света и облака, В молнии, громы и горячие споры, В стихи и краски всех радуг, В хорошие книги и в свою работу… В. Марчихин

Дарю тебе весь этот мир: Кипенье смрадное асфальта, Ручьёв бегущее контральто И в небе ласточек пунктир. И тучи цвета молока, И трепетание мембраны, И шеи динозавров — краны, Взнесённые под облака. В акациях прозрачных сквер, Овал младенческих коленей И напечатанные тени На жёлто-розовом песке, И корректуры первых книг, И первые раскаты грома, И первородный женский крик Из окон ближнего роддома… Бери его! Он твой — весь мир! Клубок из боли и блаженства. Но будь к нему непримирим — Владей, корчуй и совершенствуй. 1941 ^{476}

477. Последние стихи

Эти стихи, наверное, последние. Человек имеет право перед смертью высказаться. Поэтому мне ничего больше не совестно. Я всю жизнь пыталась быть мужественной, Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки Или хотя бы твоей доброй памяти. Но мне это всегда удавалось плохо, С каждый днём удаётся всё хуже, А теперь, наверно, уже никогда не удастся. Вся наша многолетняя переписка И нечастные скудные встречи — Напрасная и болезненная попытка Перепрыгнуть законы пространства и времени. Ты это понял прочнее и раньше, чем я. Потому твои письма, после полтавской встречи, Стали конкретными и объективными, как речь докладчика, Любознательными, как викторина, Равнодушными, как трамвайная вежливость. Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя, Потому они меня больше не радуют, Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя. И бессонница оглушает меня, как землетрясение. … Ты требуешь от меня благоразумия, Социально значимых стихов и весёлых писем, Но я не умею, не получается… (Вот пишу эти строки и вижу, Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка», И сердце моё останавливается заранее.) Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше: Одинокая, усталая женщина тридцати лет, С косматыми волосами, тронутыми сединой, С тяжёлым взглядом и тяжёлой походкой, С широкими скулами, обветренной кожей, С резким голосом и неловкими манерами, Одетая в жёсткое коричневое платье, Не умеющая гримироваться и нравиться. И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда, Бездарны, как моя жизнь, как всё чересчур прямое и честное, Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю: Человек не может жить, не имея завтрашней радости, Человек не может жить, перестав надеяться, Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном. Поэтому я нарушаю все запрещения И говорю то, что мне хочется, Что меня наполняет болью и радостью, Что мне мешает спать и умереть. … Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками, Трогательно выгнутые, как твои веки. И я их нечаянно назвала твоим именем. Всё красивое на земле мне хочется называть твоим именем: Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба, Все зори и все облака с розовато-желтой каймою — Они все на тебя похожи. Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты, Как спокойно выдерживают твое рукопожатье, Ведь руки твои — конденсаторы счастья, Они излучают тепло на тысячи метров, Они могут растопить арктический айсберг, Но мне отказано даже в сотой калории, Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах, Нормированные и обезжиренные, как консервы, Ничего не излучающие и ничем не пахнущие. (Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.) … Как в объёмном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идёшь по залу, живой и светящийся, Ты проходишь сквозь меня как сновидение, И я не слышу твоего дыхания. … Твоё тело должно быть подобно музыке, Которую не успел написать Бетховен, Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку, Захлебнуться ею, как морским прибоем. (Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.) Я завещаю девушке, которая будет любить тебя: Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности, Пусть не забудет ямочку за твоим ухом, Пусть пальцы её будут нежными, как мои мысли. (Я то, что я есть, и это не то, что нужно.) … Я могла бы пройти босиком до Белграда, И снег бы дымился под моими подошвами, И мне навстречу летели бы ласточки, Но граница закрыта, как твоё сердце, Как твоя шинель, застёгнутая на все пуговицы. И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно. А если буду, как прежде, идти напролом, Белоголовый часовой поднимет винтовку, И я не услышу выстрела — Меня кто-то как бы негромко окликнет, И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы. Но конца поцелуя я уже не почувствую. 1941 ^{477}

ВАЛЕНТИН ШУЛЬЧЕВ

Валентин Иванович Шульчев родился в 1914 году. Учился в Воронежском педагогическом институте, затем преподавал в средней школе. Незадолго до войны был призван на действительную службу, которую проходил в Киевском военном округе. Писать стихи начал еще в институте, печатался в журналах «Молодой колхозник», «Красная новь», «Красноармеец и краснофлотец».

В 1940 году получил первую премию за лучшие стихи среди молодых бойцов на конкурсе, объявленном газетой Киевского военного округа «Красная Армия».

С первых дней Великой Отечественной воины В. Шульчев в боях. Взятый в плен под Харьковом, несколько раз пытался бежать из лагеря. За побег был приговорен к расстрелу, но снова бежал. В начале 1942 года попал в партизанский отряд, действовавший в Курской области. В отряде продолжал писать стихи и песни. Печатался в партизанской газете.

В феврале 1943 года в бою под селом Меркуловка Курской области Валентин Шульчев погиб, спасая раненого товарища. В свертке, снятом с груди поэта на поле боя, сохранилось несколько его стихотворений военной поры.

478. У реки

Там, где хата обгоняет хату, Убегая взапуски к реке, По крутому выцветшему скату Светлый ветер ходит налегке. Расписные яркие березы Там стоят, крыла свои воздев. И река, прозрачная, как слезы, Что-то повторяет нараспев. И стада, раскрашенные пестро, По реке проходят прямиком. Свечереет. И потянет остро Кочевым пастушьим огоньком. Теплой ночью с месяцем двурогим, Липами и сыростью лесной, Влажным сеном, детством босоногим, Травами, цветами и весной, Песнею, водящей хороводы… И тогда, багряный, как плакат, Падает в развернутые воды Деревенский медленный закат. И темнеют яркие березы, В тишину крыла свои воздев… Только речка, светлая, как слезы, Что-то повторяет нараспев. ^{478}

479. Погоня

В рассветные сумерки синие, В разлёте и гике погони, Одетые пеной, как инеем, Вломились безумные кони. В предместья, кривые и сонные, Подковами рухнув на камень, Ворвались они, озаренные Косыми — наотмашь — клинками. И, ветра свистящего полные, Их гривы плясали, как пламя, И длинные, сизые молнии Кипели, клубясь, под ногами. И вровень с пустыми балконами Летел мостовою покатой Над громом, над храпом, над южными Штандарта огонь языкатый. И, за город мча переулками, Катясь над водою днепровской, Вставало и падало гулкое: «Котовский!.. Котовский!.. Котовский! Догнали!.. Догнали!.. Над пашнями В кипение схватки рябое, Пылая, ударили страшные Лиловые молнии боя. И битвы гремящее полымя Катилось седыми полями. Весна… И вставало над селами Советское жаркое знамя. ^{479}

480. Испанскому учителю

Фронты чадят. Не счесть, который месяц Ревут орудья хрипло вперебой. И бродит смерть страной цветов и песен, Взметнув знамена зарев над собой; Они качаются, их отблеск розов Над мертвым пеплом сел, садов и нив. А смерть идет, крылами бомбовозов Над городами небо затенив. А ты стоишь. Клубится дым тяжелый И умирает. Ночь идет с полей. Она сегодня называлась школой — Вот эта груда тлеющих углей. Все решено. И ты шагаешь прямо (Вперед, вперед сквозь сумрак неживой!) Туда, где блещут выси Гвадаррамы Оружием правительственных войск. Ни возраст твой не ведом (сорок? двадцать?), Ни имя (Педро? Мануэль? Хуан?). Но ты приходишь: «Я хочу сражаться!» — И просишь дать винтовку иль наган. И там, где порох опалил знамена, Где злым свинцом освистаны поля, Я вижу вас, несчетных поименно, В рядах бойцов, в передовых колоннах, Испанские учителя! 1937 ^{480}