Современная жрица Изиды
Шрифт:
— Такъ-то-съ, сударь мой!
Она мн невольно все больше и больше нравилась. Меня влекла къ ней сразу явившаяся симпатія, а между тмъ, еслибы ея «хозяинъ» дйствительно былъ здсь и проникалъ въ суть вещей и человческихъ мыслей, il ne m'aurait pas pris sous sa protection, такъ какъ я спрашивалъ себя: зачмъ звукъ колокольчика раздался не сразу, а посл того, какъ она ушла и вернулась?
— Вы говорите по-англійски? — спросила она.
— Къ сожалнію, нтъ. Когда-то я учился англійскому языку, но теперь почти забылъ его.
— Вотъ это жаль! Ну да какъ-нибудь обойдемся — а вамъ придется подучиться.
— Да, конечно.
Я нарочно отмчаю здсь мое незнаніе англійскаго языка, которое я нсколько утрировалъ, не желая никого вводить въ соблазнъ своимъ неправильнымъ произношеніемъ и ошибками. Это незнаніе,
— Постойте, я васъ познакомлю сейчасъ съ молодымъ браминомъ Могини, который пріхалъ вмст со мною — сказала Елена Петровна. — Онъ «чела», ученикъ другого махатмы, по имени Кутъ-Хуми, такого же мудреца-аскета, какъ и мой «хозяинъ», только гораздо боле сообщительнаго.
— Могини! — крикнула она — и въ то же мгновеніе дверь изъ сосдней комнатки отворилась, пропустивъ довольно оригинальнаго молодого человка. На видъ ему казалось не боле двадцати пяти, семи лтъ. Небольшая узкоплечая его фигура была облечена въ черный кашемировый подрясникъ; густые изсиня черные волнистые волосы падали до плечъ. Верхняя часть бронзоваго лица поражала красотою, не очень высокій, умный лобъ, правильныя, не черезчуръ густыя брови и великолпнйшіе бархатные глаза съ тихимъ и кроткимъ взглядомъ. Потомъ я видалъ въ этихъ глазахъ совсмъ иное выраженіе, но теперь они были тихи и кротки. Только прямой, но слишкомъ широкій носъ и толстыя синеватыя губы, выступавшія среди не особенно богатой растительности усовъ и бороды, мшали ему быть совершеннымъ красавцемъ. Во всякомъ случа наружность его могла показаться даже очень привлекательной, и нсколько женскихъ сердецъ въ Азіи и Европ могутъ кое-что разсказать о красот этого молодого проповдника новйшей теософіи.
Блаватская подняла руку — Могини изогнулся въ три погибели и почти подползъ какъ бы подъ ея благословеніе. Она положила руку ему на голову, онъ выпрямился и съ большимъ достоинствомъ мн поклонился.
Я протянулъ ему руку; но онъ отступилъ отъ меня и, низко кланяясь, проговорилъ:
— Excuse me, sir, I may not!
— Что это значитъ? отчего онъ не можетъ мн протянуть руку? — спросилъ я Елену Петровну.
— Ну ужь съ этимъ ничего не подлаешь! — объяснила она, — вдь онъ — «чела», все равно, что монахъ, аскетъ — понимаете… онъ долженъ отдалять отъ себя всякія земныя вліянія… знаете ли, онъ на женщинъ никогда даже и не смотритъ…
— Это, конечно, можно понять, но чтобъ мужчинамъ не протягивать руку…
— Онъ выработалъ себ очень тонкую организацію, онъ слишкомъ чувствуетъ вліяніе чужого магнетизма, который можетъ передаться черезъ близкое общеніе, рукопожатіе, поцлуй, а потому ограждаетъ себя отъ этого, желая оставаться совершенно свободнымъ…
Могини стоялъ и посматривалъ то на меня, то на Елену Петровну.
Отъ «челъ» махатмъ она перешла къ своему теософическому обществу.
— Прежде всего вы должны знать, — говорила она, — что цль нашего всемірнаго братства совершенно чужда какого-либо политическаго характера и что «общество» не вмшивается никоимъ образомъ въ религіозныя или иныя убжденія своихъ членовъ. Наши задачи — чисто научныя, мы выводимъ изъ мрака и забвенія восточныя знанія, великія и древнія, оставляющія за собою все, что знаетъ теперешняя европейская наука и чмъ она кичится. Наше общество подорветъ и уничтожитъ подлую, матеріалистическую науку, покажетъ всю ея глупость и нестоятельность. Смотрите — весь этотъ «цивилизованный» міръ гніетъ и погибаетъ отъ безврія. Съ одной стороны матерьялизмъ мнимой науки, съ другой возмутительное поведеніе духовенства, католическаго духовенства — привели всхъ къ неврію. Мы заставимъ не поврить, а узнать безсмертіе души и то, до чего можетъ дойти человкъ, даже на земл, очистивъ и воспитавъ въ себ «внутренняго» человка. Вотъ я… я вовсе не святая… куда мн до святости, батюшка мой! а и я уже знаю и могу многое… вы слышали колокольчикъ! то ли еще услышите и увидите… если только захотите!..
— Какъ не хотть, Елена
Петровна.— Вотъ то-то же оно и есть! только не извольте, сударь мой, глядть на меня такъ подозрительно — вы вдь за дломъ пришли ко мн, «хозяинъ» говоритъ это, а онъ ошибиться не можетъ; ну, такъ подозрительность-то свою вы въ карманъ спрячьте — и ждите — все придетъ въ свое время, и вы устыдитесь этой вашей европейской подозрительности. Сколько людей, ученыхъ, безврныхъ, матерьялистовъ, да какихъ еще завзятыхъ, убжденныхъ, приходило ко мн вотъ съ этой самой вашей «бонтонной» подозрительностью, а уходило совсмъ «моветонами» — повривъ во все… и благодарили меня, спасительницей души называли! Мн на что ихъ благодарность! а вотъ если изъ человка, погрязшаго во всякихъ житейскихъ мерзостяхъ, теософія длала чуть-что не безгршнаго, святого человка, — такъ это, полагаю, недурно…
Раздался звонокъ, и къ намъ вошелъ нкій джентльменъ — впрочемъ, джентльменскаго въ немъ ничего не было. Среднихъ лтъ, рыжеватый, плохо одтый, съ грубой фигурой и безобразнымъ, отталкивающимъ лицомъ — онъ произвелъ на меня самое непріятное впечатлніе.
А Елена Петровна знакомила меня съ нимъ, назвавъ его мистеромъ Джёджемъ (Judge), американцемъ, своимъ близкимъ пособникомъ, который скоро удетъ въ Индію, въ главную квартиру общества, близь Мадраса, въ Адіар, а оттуда вернется въ Америку президентствовать надъ американскимъ теософическимъ обществомъ.
Джёджъ пожалъ мн руку и скрылся вмст съ Могини.
— Однако, вы физіономистъ! — воскликнула Блаватская, съ загадочной улыбкой глядя на меня.
— А что?
— Что вы думаете о Джёдж?
— Я ничего еще не могу о немъ думать, — сказалъ я, — только, такъ какъ я вовсе не желаю скрываться отъ васъ, признаюсь — я не хотлъ бы остаться въ пустынномъ мст вдвоемъ съ этимъ человкомъ!
— Ну вотъ… и вы правы, вы врно отгадали… только не совсмъ… онъ былъ величайшій негодяй и мошенникъ, на его душ лежитъ, быть можетъ, и не одно тяжкое преступленіе, а вотъ, съ тхъ поръ какъ онъ теософъ, — въ немъ произошло полное перерожденіе, теперь это святой человкъ…
— Отчего же у него такое отталкивающее лицо?
— Очень понятно — вдь вся его жизнь положила на черты его свой отпечатокъ — лицо есть зеркало души — это вдь не пропись, а истина… и вотъ, ему надо, конечно, не мало времени, чтобы стереть съ своего лица эту печать проклятья!..
«Что жъ, вдь, однако, все это такъ именно и можетъ быть!» — подумалъ я и внутренно удовлетворился ея объясненіемъ относительно Джёджа.
Она продолжала мн объяснять значеніе своего «общества» и, по ея словамъ, оно оказывалось дйствительно благодтельнымъ и глубоко интереснымъ учрежденіемъ. Неисчерпаемыя сокровища древнихъ знаній, досел ревниво хранившіяся мудрецами раджъ-іогами въ тайникахъ святилищъ Индіи и совсмъ невдомыя цивилизованному міру, — теперь, благодаря ея общенію съ махатмами и ихъ къ ней доврію, открываются для европейцевъ. Міръ долженъ обновиться истиннымъ знаніемъ силъ природы. Эти знанія не могутъ смущать совсти христіанина, ибо, если они и не объясняются христіанскими врованіями, то, во всякомъ случа, имъ не противорчатъ.
— А вы сами остались христіанкой? — спросилъ я.
— Нтъ, я никогда и не была ею, — отвтила Блаватская, — до моего перерожденія, до тхъ поръ, пока я не стала совсмъ, совсмъ новымъ существомъ, — я и не думала о какой-либо религіи… Затмъ я должна была торжественно принять буддизмъ, перешла въ него со всякими ихъ обрядами. Я нисколько не скрываю этого и не придаю этому большого значенія — все это вншность… въ сущности я такая же буддистка, какъ и христіанка, какъ и магометанка. Моя религія — истина, ибо нтъ религіи выше истины!
— Такъ это вы и мн, пожалуй, станете совтовать перейти въ буддизмъ… на томъ основаніи, что нтъ религіи выше истины? — улыбаясь перебилъ я.
— А это вы опять со шпилькой! — улыбнулась и она, — сдлайте милость, колите! — видите, какая я жирная, — не почувствую!.. Не шутите, «надсмшникъ» вы этакій! дло не въ словахъ, а опять-таки — въ истин.
— Слушаю-съ!
Я сильно засидлся, а потому сталъ прощаться.
— Что жъ, вы вернетесь? когда?
— Когда прикажете.
— Да, я-то прикажу вамъ хоть каждый день возвращаться… Пользуйтесь, пока я здсь, мн вы никогда не помшаете — коли мн надо будетъ работать — я такъ и скажу, не стану церемониться. Прізжайте завтра.