Современный грузинский рассказ

Я не хочу больше! Нет! Душно мне. Хочу полной грудью вздохнуть. Хочу посмотреть на мир открытыми глазами, не пряча от мира своего лица. Выйти к гостям, подать им, что приготовила, выслушать их тост за моих детишек и мой кров и самой своими устами поблагодарить их.

Умиани не видела в зеркале своего лица. Оно сделалось зыбким, расплылось от слез, что невольно набежали на глаза.

Джелили пришел поздно. У лестницы тяжело вздохнул: мол, натрудился за день, устал — и медленно поднялся по ступенькам в дом.

Смеркалось, когда Умиани вернулась из огорода. За ней с шумом, пинаясь и сопя, бежали мальчишки.

Она бросила черный платок на спинку стула, решительно и как бы недовольно провела руками по непокрытым волосам, разожгла огонь в камине и поставила к огню плоские глиняные сковородки.

— Пока накалятся — вернусь, в контору вызывают, — сказала она мужу, направляясь к дверям.

— Умиани, с непокрытой головой пошла! — крикнул ей с балкона Джелили.

Умиани остановилась. Обернулась. Ей хотелось сказать мужу что-то очень важное, значительное, но не сумела. Только проговорила: «Знаю», — и пошла дальше.

Удивился Джелили. Оставил без присмотра и детей и глиняные сковородки у огня и пошел за женой. «Что-нибудь неладное стряслось, — встревоженно думал он. — Никогда Умиани не позволяла себе этого…»

Он выбежал за калитку, быстро зашагал по проселочной дороге и, не доходя до дома Ильяса, догнал жену.

— Что с тобой? Что случилось? Скажи…

Умиани остановилась, взглянула на мужа и как-то странно засмеялась.

— А что? В контору иду. Деньги надо получить.

— Деньги деньгами, но так… простоволосая?..

— Да, простоволосая. Зачем мне от людей лицо прятать. Такая уж я страшная? Нет! Хватит, Джелили, хватит… Слышишь?

— Ладно, будет тебе! Пошли домой. И что на тебя нашло? С ума, что ли, сошла?

— Не сейчас на меня нашло, Джелили, — давно. А сейчас только через край перекипело. Что? Чем я так уж нехороша, кому я зло какое сделала, чтоб лицо от людей прятать и ходить перемотанная — один нос наружу!..

— Разве кроме тебя нет женщин на селе? Или ты самая умная? Ладно, поворачивай и живо идем домой!

— Пусти меня! Не стану я, нет!.. Не стану больше так повязываться! У меня муж учитель, и не могу я — жена учителя в таком виде ходить.

Джелили вспыхнул, покраснел. Точно горячими обручами стиснули его щеки. Замолчал растерянно.

— Разве я хуже Тамро? Скажи! Или ты хуже, чем ее Шукри? Я для тебя же говорю. Не ходи ты такой затурканный. Давай и мы рука об руку на люди выйдем. На то и дорога широкая, на то и веселье, и молодость. Все-то у нас есть, Джелили…

— Говорю тебе — вернись, Умиани!

— Ну, ладно, вернусь. Вот — иду. Денег тех тебе не дадут, а я с черным платком на глазах больше в контору не пойду! И в колхоз не пойду в таком виде, и во двор не выйду! И лобио не сварю, и кукурузной лепешки не испеку, так и знай. Посмотрим, что вы тогда есть будете!.. Чтобы такие, как Тамро, надо мной в душе потешались?.. Чтобы бурдюки надутые, вроде ее Шукри, ни во что моего мужа не ставили, а я — терпи! Приехал сюда на своей машине, на автобус, значит, не спешит, не опоздает… Столько я им всего в ту машину напихала: и кукурузу, и фасоль, и тыкву, и фруктов сушеных, а он даже не дождался тебя, чтобы хоть два слова сказать, стакан вина с хозяином дома выпить. А тебе хоть бы что! Ты ни жену свою, ни самолюбие мужское ни в грош не ставишь. Я для тебя платок этот с головы сняла, для тебя лицо открыла. Знаю, найдутся на селе такие, что посмеются над тобой. Но ведь и цену таким насмешкам я тоже знаю. Слышишь, Джелили? Не могу я больше помалкивать. В какое время живем! Не могу я больше такой жалкой быть…

Они вместе вернулись в дом, но не было между ними согласия. Уложили спать сыновей. А Умиани все не могла успокоиться.

Под конец Джелили стал сдаваться.

А Умиани вдруг вскочила, вытащила из-за двери старый сундучок, вынула из него что-то и подбежала к мужу.

— Вот мой комсомольский билет! На что он мне в сундуке, если я на собрание не пойду? Если своего людям не скажу, как сумею. Колхоз соберется — сижу тихонько в уголке. Никто меня ни о чем не спрашивает. Никому и в голову не придет, что баба может толковое что сказать. А коли такая уж я безмозглая и никчемная, как этот дом умудрилась построить? А? Сколько раз я на комсомольском собрании была? Всего разок ты меня отпустил. Спасибо… Ведь не больше? Ну-ка, припомни! Я жить хочу, Джелили. Хочу среди людей бывать! Сказать им свое хочу, и от них слово умное и веселое услыхать. Невмоготу мне больше прежняя жизнь — с закрытым лицом и обманом… Да — обманом! Это вы, мужчины, затуркали нас, а на нас же и сваливаете: они же сами в платки-иазма кутаются, никто их не неволит… «Не неволит!..» Как же!.. Довольно нам унижений!.. Вот наш дом, вот дети, вот я. Не попрекаю тебя своим трудом, но, если хочешь, чтобы все это у тебя было, пойми меня, сердце мое пойми!..

Никогда прежде Джелили не слыхал от жены таких слов. Он был не на шутку встревожен и озадачен.

Спать легли позже обычного.

На заре, когда забрезживший в окна тусклый свет утра высветил стену, у которой спала Умиани, Джелили увидел сильные загорелые руки жены, лежащие поверх одеяла. Умиани спала, рассыпав по подушке черные как смоль локоны. Полные яркие губы и закрытые глаза с удивительной силой выражали какое-то большое и страстное желание, а руки были раскинуты так, точно она готова обнять весь мир.

Джелили встал. На цыпочках вышел на веранду. Что-то мучило его. На сердце было скверно. Словно он совершил какой-то тяжелый и горький проступок и только теперь осознал его. А чуть позже, немного успокоившись, он осознал и то, как велико было богатство, которым неизвестно за что наградила его судьба.

Перевод А. Эбаноидзе.

МЕРАБ ЭЛИОЗИШВИЛИ

КОРОВИЙ ВОР

Важа Хриокашвили, сорокалетний мужчина, дважды судимый за кражу коров, досрочно, по амнистии, вернулся в родную деревню Квашави, в запущенную свою усадьбу, к вдовой матери, разведенной сестре, работнице черепичного завода, и двенадцатилетнему племяннику Гогия…

Поперек лестницы, ведущей на перрон, стоял небольшой автобус, и шофер в кожаной куртке, Важин бывший зять, пошучивая, приглашал в машину распродавших черешню односельчан, награждая каждого довольно дерзким и наглым юмором:

— Черешенники, родные вы мои! Ох, и времечко было, а Вануа, черешня за полтинник шла… Когда бы вы не таскались по рынкам, не черешничали, грош вам цена в базарный день, бесчерешенье-то какое было бы в Тбилиси, ай, ай, ай… Везунчики черешневые, черешней кормленные, поенные… Раз черешня, два черешня… по двугривенному на каждом из вас выгадываю, и то лопаетесь от зависти… Ну-ка полегче, полегче, корзины наверх, наверх, говорю, корзины! Валите на крышу! Изодрали своими корзинами кожаные сиденья, словно ласки изгрызли!.. Корзины наверх, Алекса, не слышишь, пропади они пропадом и ты вместе с ними. Ба! Что я вижу, неужто сбыть не удалось?! Люди добрые, черешневая душа черешню обратно везет!..

— Три корзины копеечной черешни я продал… вон они, корзины-то, на крыше, а это… это царская черешня, для князей. Князья нынче в монастырях отсиживаются, а мелкой сошке она не по карману… Наварю себе варенья. Когда варишь из обычной черешни, кило сахару на кило черешни нужно, а эта и без сахара — варенье! Медовая! Да разве они понимают? «Ишь, чего захотел, — рассердились, — четыре рубля за кило!» Не хотят — не надо, — одним духом выпалил Алекса, затем нагнулся, приблизил свой толстый, картошкой, нос к самому уху шофера и обрадовал его вестью о возвращении бывшего шурина.