Современный грузинский рассказ

— В этом кителе я был в Кремле. А вот здесь у меня лежит благодарность главнокомандующего, — Димитрий достал из кармана кителя вчетверо сложенную бумагу и показал ее Ироди. Когда Димитрий доставал из кармана кителя «благодарность одного человека», у него дрожали пальцы. Нервная дрожь передалась и Ироди, его пальцы тоже начали выбивать по столу дробь.

— У меня такого нет… — виновато проговорил Ироди. Димитрий спрятал китель и брюки в гардероб и подсел к столу. Лицо его выражало довольство, словно он сбросил тяжелый груз, словно своим бессознательным поступком открыл другу нечто значительное и отвел душу.

— Не обидел ли тебя кто-нибудь, Димитрий?

— Нет, — холодно ответил Димитрий и отщипнул кусок от тарани. Ироди воткнул вилку в большой кусок гоми и обмакнул его в ткемали.

— Давай выпьем еще по одной, — сказал Димитрий и наполнил стаканы. Этот стакан Димитрий осушил без тоста. Ироди удивился, но, не желая его обидеть, не спросил, за что он пил.

— Мы уже пьяны, Димитрий, — сказал Ироди.

— Ты прав, мы оба пьяны, — засмеялся Димитрий.

— Эх, жаль, что у нас нет друзей в Астрахани, присылали бы нам тарань пудами!

— Да, да!.. Не поехать ли нам в Астрахань?

— Насчет Астрахани не знаю, но домой мне пора, уже поздно, который час?

— Еще рано, как ты можешь ложиться в такую рань?

— Пока я доплетусь до дома, будет поздно.

Ироди встал, Димитрий проводил друга. Выйдя на балкон, Ироди посмотрел на небо и сказал:

— Завтра тоже будет хорошая погода, спокойной ночи, Димитрий!

— Спокойной ночи, Ироди!

— Желаю приятного сна!

Ироди ушел. Димитрий остался один. Старик прикрыл дверь, сел на стул и начал медленно раздеваться. Как только он лег, почувствовал усталость, вскоре погасил свет и повернулся к стене. Вино, конечно, давало о себе знать, но нельзя было сказать, что он пьян, он только слегка захмелел. Он лежал и спокойно дышал. Намаявшиеся за целый день старые кости требовали отдыха. И сон не заставил себя долго ждать. Вдруг ни с того ни с сего ему приснился Ироди. Они будто стояли у Днепра, раздевались и собирались купаться. На другом берегу укрепились немцы. Завтра на Днепре намечается бой не на жизнь, а на смерть. А Ироди и Димитрий пришли сюда искупаться. «Это же рассказ Ироди, из-за него и снится мне такая глупость», — думал Димитрий во сне. Тем временем Ироди прыгнул в воду. И Димитрий последовал за другом. Ироди поплыл саженками, взмахнул руками раз, другой и вдруг нырнул головой вниз. Димитрий, не мешкая, нырнул в том же месте, где исчез Ироди. Нырнул и оцепенел: прямо на его глазах Ироди проглотила огромная тарань. Как будто на дне реки лежала тарань величиной с кита, которая, проглотив Ироди, погналась за Димитрием. Димитрий повернул к берегу, рыба схватила его за ноги, но Димитрию удалось вырваться. Она сделала в воде круг и, разинув пасть, двинулась навстречу Димитрию. Толкнув чудище ногой, Димитрий потерял равновесие и пошел ко дну. Прежде чем он успел высунуть из воды голову, тарань опередила его и ударила в живот. Под водой завязалась смертельная борьба. «Никто не поверит, что меня проглотила тарань, — мелькнуло в голове у Димитрия. — Все знают, что я пошел купаться… Боже мой, что подумают в штабе!..» Димитрий вертелся, как волчок, рыба нападала на него быстрее молнии, беспощадно била его гибким хвостом и острыми, словно лезвие, плавниками. Все его тело было в царапинах и в ссадинах. «Пусть она меня лучше выпотрошит, пусть даже перережет глотку, но я не дам себя проглотить!» — думал Димитрий. Никто, ни дома — в Грузии, ни здесь — на фронте, ни один человек не поверит, что Димитрий не в плен к фашистам попал, а его проглотила тарань. «Держись, Димитрий Баркалая!» — воскликнул он мысленно и окровавленными ногтями вцепился рыбе в жабры. Его бритая голова чуть было не угодила в ее пасть, но ему удалось в последнюю секунду изловчиться и ускользнуть от нее…

Устал Димитрий, обессилел, много крови потерял и… Это еще что такое?! Сердце подводит, не может дышать, не может шевелиться… Не наяву ли болит у меня сердце? Нет, это во сне, заключил он. Вдруг Днепр помутнел, словно в него вылили грязную воду. Тарань исчезла без следа. Теперь ему было не до нее, он, как свинец, шел ко дну и за глоток воздуха готов был все отдать. Сердце билось, словно обезглавленный цыпленок, и болело — болело невыносимо. Казалось, рыба воткнула ему в сердце свой острый, как нож, плавник, а сама спокойно уплыла дальше. «Не наяву ли болит сердце?» — снова подумал Димитрий, но не в силах был стряхнуть сон, чтобы проверить, вправду ли болело у него сердце.

Димитрий был оптимистом. Ни за что бы не поверил, что умирает. Даже в мнимую смерть во сне — и то бы не поверил. Он лежал в белоснежной постели и, сложив руки на груди, думал: «Сердце у меня болит во сне, это ничего, вот сейчас проснусь и все пройдет…» И пока он так думал, постепенно начало темнеть, потом совсем стемнело и воцарилась непроглядная тьма, исчезли река, мутное пространство, рыба, вода. Осталась только тьма, обширная, бесконечная, безграничная тьма. Не было больше ни земли, ни неба, не было поля, гор, звезд, камней, предметов. Была только пустота, окутанная тьмой холодная мгла. И когда Димитрий увидел этот неведомый, новый, прежде не виданный и не слыханный мир, разумеется, это показалось ему сном. И умер он спокойно, в неколебимом убеждении, до последнего мгновения думая: «Вот сейчас проснусь».

Перевод А. Беставашвили и К. Хучуа.

СИСАТУРА [18]

На семью Джургу обрушилось большое горе — умер шестимесячный ребенок, единственный сын Толисквами, маленький Бондо.

У козопаса Джургу было семеро сыновей, все уже определены, обзавелись семьями. Бог даровал ему одну-единственную дочку Толисквами, но лучше бы ей совсем не родиться!

С самого утра братья с трудом удерживали Толисквами и никак не могли ее успокоить. Она так убивалась над младенцем, так горестно причитала, так горячо ласкала и целовала покойника, что односельчане не могли удержаться от слез, а домочадцы не в силах были смотреть на ее страдания. Будет тебе, хватит, перестань, рыдали братья и выбегали во двор, изнуренные плачем, чтобы там отдышаться, успокоиться.

18

Сисатура — название мегрельской колыбельной.

Тело ребенка покоилось посреди комнаты. Тахту, сколоченную на скорую руку и похожую на маленький столик, поставили у самого очага, покрыли белой простыней и на нее положили кудрявого Бондо, тельце которого было усыпано красными розами, — ребенок словно спал, на его розовых губках застыла улыбка.

В головах у мертвого стояла Толисквами: она то вскрикивала, то бормотала что-то бессвязное, то била себя кулаками в грудь и в голову.

— Хватит, дочка, хватит! Успокойся, вашинерс [19] . Сколько раз я тебе говорила, что нельзя так убиваться! Разве ты не видишь, что твой сынок — ангел и бог взял его к себе. Как можно так горевать и плакать, бога обидишь, — шептала Толисквами мать.

19

Вашинерс — в мегрельском диалекте — запрещено, наложено табу.

Мать Толисквами — Бедиша, глубоко верующая женщина, знала все законы и обычаи, с ней считались и дома и в деревне, но не до обычаев было сейчас Толисквами.

— Мой ангелочек, родимый мой, моя маленькая ласточка, жизнь моя, — причитала Толисквами у изголовья сына, нежно лаская его лоб и подбородок. — Я без тебя жить не буду, в землю за тобой сойду!

Она плакала так горько, что все вокруг — и стар и млад — вытирали слезы.

Бедиша не мешала дочке причитать, считая, что так ей будет легче, но когда та начинала кричать и бить себя по голове, богобоязненная женщина смущалась. В конце концов, есть предел и слезам и горю. Толисквами же не знала предела: как начала причитать с самого утра, так и не умолкала до позднего вечера!

— Смотри, как разошлась, ослушница! — беспокоился Джургу. — Жизни от нее нет! Не оторвешь теперь от покойника! Того и гляди, с ним вместе в могилу ляжет! — говорил он жене.

— Поговори ты с ней, — советовала мужу Бедиша, — тебя она уважит.

Но Толисквами не слушалась и отца. Завидев его на пороге, кидала гневный, предупреждающий взгляд: дескать, не вздумай уму-разуму меня учить… и еще громче начинала причитать. Джургу не мог выносить горестных воплей дочери, давясь рыданиями, он выбежал во двор, чтобы не слышать ее плача. А там, смешавшись с толпой соседей, жаловался на свою горькую участь.

Джургу хотя и жил бедно, но его богатством, как он говорил, была его честь. И сыновья у него были люди честные, умели руки к делу приложить, каждый гнездо себе свил. Джургу ребятами был доволен, гордился послушными, трудолюбивыми, преданными своим семьям сыновьями. А вот Толисквами… Толисквами жила так, как ей заблагорассудится. С самого детства она была непослушная и своенравная. Ни лаской, ни угрозой Джургу не сумел повлиять на дочку, обломать ее не смог. Такая уж она была ослушница, строптивица, с норовом, одним словом. И повзрослела и созрела раньше своих сверстниц.

Созрела и встретила Бочию. Правда, Бочия был парнем хоть куда, гордостью села, лучшего зятя Джургу и пожелать не мог, но… Бочия ушел на войну и не вернулся.

Толисквами же бросила отцовский дом и объявила родителям Бочии, что она их невестка.

В деревне этому не очень удивились, о любви Толисквами и Бочии все знали давно.

«Убью срамницу!» — бушевал Джургу, но Толисквами сдержала свою клятву — что обещала Бочии, то выполнила. Как раз накануне отправки его на фронт встретились Бочия и Толисквами и поклялись в верности друг другу; ранним утром Толисквами гнала коз через поле позади дома Бочии, обнесенного плетнем. Толисквами остановилась и заглянула в сад. В глубине сада, под старым айвовым деревом стоял Бочия, голый по пояс, в старых рваных штанах и босиком. Айвовое дерево с ветвями, гнущимися под тяжестью плодов, красовалось посреди сада, словно огромный зонт. Загорелый, крепкий Бочия, словно яблоко, грыз золотистую айву величиной с добрую тыкву. Толисквами как громом пораженная не могла сдвинуться с места и оторвать взгляд от широкой груди, сильных рук и крупных ладоней Бочии. Бочия, словно, почувствовав взгляд девушки, оглянулся и в свою очередь оцепенел. За забором, словно заколдованная, стояла красивая дочка Джургу — Толисквами. Закинув хворостину за плечо и грациозно склонив голову, она с удивлением смотрела в сад.