Современный грузинский рассказ
Шрифт:
Парень увлеченно говорит:
— Органы наших чувств — лишь орудие, инструмент, не более… Да! Вселенная — это передатчик, а человек — лишь приемник, работающий всего на пяти волнах, потому что у него пять органов чувств. Вселенная посылает нам множество сигналов о своем существовании, но мы воспринимаем из них лишь часть, те, что соответствуют нашим пяти волнам приема. Как мало, как до обидного мало!.. А ведь, наверное, существует и какое-то иное сознание, с куда более широким диапазоном восприятия. В одном и том же пространстве, одной и той же Вселенной существует множество сознаний, не только одно наше, и все они по-разному воспринимают мир. Но каждое из них живет только
Парень говорит с тем увлечением, которое обычно оставляет после себя, когда схлынет волна возбуждения, холодную сухость в горле и неприятное чувство пустоты, тоскливой исчерпанности… Девушка не сводит с него глаз. Ее томный, разнеженный взгляд бродит по лицу парня, задерживаясь всякий раз на его губах. Ясно, что она далеко не так усердно воспринимает научно-фантастические сигналы, как требует того пламенное самозабвение ее собеседника. Время от времени девушка приближает свое лицо к губам парня, посылая ему резкие и однозначные сигналы своей Вселенной, но все они, увы, исчезают втуне и бесследно, так как юноша работает пока на другой волне.
Водитель иногда косится в зеркальце, окидывает взглядом свою паству и снова смотрит на серую ленту дороги.
Больше ничего в автобусе не происходит…
Кроме тех пассажиров, о которых уже сказано, есть конечно же и другие… Краснощекий мужчина с брюшком, старуха в черном, чисто одетый, чисто выбритый, гладко, волосок к волоску причесанный молодой шутник, пышнотелая женщина с ярко накрашенными губами и прочие… Они тоже, каждый на свой лад, принимают участие в беседе, затрагивая экономические, политические, социальные и другие темы, но и они сами и разговоры их для нашего рассказа несущественны, и потому мы на них не остановимся.
В самом последнем ряду сидит, как было уже сказано, пьяный мужчина, вцепившийся в свой портфель… Иногда просыпаясь и мучительно борясь с одолевающей его тяжелой, похмельной дремой, он прилежно, но тщетно пытается сосредоточить расплывающийся фокус своего отрешенного взгляда на белых крупных коленях сидящей в переднем ряду, лицом к нему женщины…
Нужно, пожалуй, отметить еще и молодого вора, который с грустным и раздраженным видом стоит у задней двери. Под мышкой у него сложенные газеты, ширинка не застегнута, и он явно недоволен тем, что в автобусе так свободно.
Что же касается того Высокого Мужчины, который сидит молча, обособленно, уйдя с головой в чтение журнала, то его пока никто не замечает. (Очень скоро, можете быть уверены, он обратит на себя всеобщее внимание.) Он станет камнем, брошенным в это мирное сообщество, круги пойдут широко и вольно, и эмоции всех пассажиров, годами сортируемые, пронумерованные и разложенные в определенном, одним им ведомом порядке, так перепутаются и перетасуются, что их потом долго еще придется раскладывать заново, находя каждой из них присущее ей место…
Когда этот пассажир вошел в автобус — не заметил никто, кроме его соседки по скамейке. А поднялся он давно… Вошел, невообразимо высокий, худой и сутулый. У него длинное лицо и длинный же, с острым кончиком нос. Белокурые волосы сохранились лишь на затылке. Под старым, поношенным коричневым костюмом — белая рубашка и черный галстук, завязанный маленьким, немодным узлом. В руках — набитая папка для бумаг. Он поднялся в автобус и тихо сел на свободное место. Его соседка, цветущая
пышнотелая женщина, взглянула на него мельком раз, другой, недовольно вздернула носик и лишь чуть-чуть, но явно вызывающе отодвинула свой круглый зад к окну… Высокий мужчина не заметил этого.Когда автобус приблизился к месту, заранее намеченному всемогущей судьбой, пассажиры, сидящие с этой стороны у окна, издали заметили Мзекалу (правда, о том, что ее так зовут, они еще не знали). В том, что они ее сразу заметили, нет ничего удивительного… Иначе и быть не могло. Во-первых, на остановке, кроме нее, никого не было, а во-вторых, будь там народу даже битком, все равно обладательница подобной внешности и наряда никак не могла бы остаться незамеченной.
Лицо, покрытое толстым, неровным слоем белил, казалось маской… На белом фоне размалеванные алым губы горели, будто альпийский мак, взошедший в снегу. Веки и подглазья покрыты темно-голубой краской, ресницы густо вымазаны черной. Такие же черные, очень толстые и чуть косые линии тянулись от уголков глаз к вискам. Заплетенные во множество косичек волосы падали на шею.
Одета Мзекала в серое с закрытым воротом платье до пят, на подоле которого виднелась бахрома, которую сейчас можно встретить разве лишь на старинных скатертях. Поверх платья на ней — это летом-то! — было пальто… Оно, правда, было тонким, весенним, но в такую дикую жару и оно представлялось добровольной пыткой, раскаленной печью. Впрочем, для Мзекалы температурный баланс, видимо, не являлся проблемой. На ней было и пальто и перчатки, которые, судя по некоторым бесспорным признакам, некогда выглядели белыми… На груди висела неровно вырезанная жестяная медаль.
Мзекала стояла у обочины дороги, вольная, надменная и гордая. У ног — небольшой черный чемоданчик… Грациозно подняв правую руку, она голосовала.
Водитель остановил автобус и открыл заднюю дверь.
Мзекала подняла чемоданчик и, изящно изогнув стан, преисполненная чувством высокого достоинства, неспешным королевским шагом, чуть покачиваясь, как гибкая лоза на ветру, пошла к машине… Уже подойдя, она вдруг остановилась, даже сделала шаг назад. На секунду показалось, что она раздумала ехать, но потом Мзекала спокойно, безмятежно улыбнулась и — поднялась в автобус… Надо сказать, что когда она, поставив сначала чемодан на ступеньку, входила в машину, в ее горделивом и полном неприступного достоинства облике появилась маленькая, но ощутимая трещинка.
Водитель захлопнул двери, и автобус тронулся с места.
Мзекала поднялась по ступенькам, вошла в проход между сиденьями и, поставив чемоданчик у ног, выпрямившись, высоко подняв голову, неспешно и независимо оглядела пассажиров. Потом, обернувшись к пьяному, по-прежнему берегущему свой портфель, нежно взмахнула затвердевшими в краске ресницами и спросила:
— Мой дремлющий друг, не скажите ли вы мне, куда держит путь этот корабль?
Пьяный еще крепче прижал к груди портфель, мучительным усилием воли попытался, как Вий, разлепить тяжелые веки, но у него ничего не вышло… Он коротко качнул головой и сказал:
— Ааамм… блл… б…
Мзекала печально улыбнулась и повернулась к молодому вору, явно намереваясь задать ему тот же вопрос. Но вор, и без того раздосадованный отсутствием необходимых условий для работы, не пожелал беседовать с ней.
Он зло глянул на Мзекалу, буркнул что-то угрожающе и, резко дернув плечом, отвернулся… Мзекала вздрогнула, сжалась, на мгновение втянула голову в плечи. Но потом вновь выпрямилась, вновь стала вольной и гордой и, посмотрев с брезгливой презрительностью на вора, вдруг громко, на весь автобус, сказала: