Современный грузинский рассказ

ДЖЕМАЛ КАРЧХАДЗЕ

ВЫСОКИЙ МУЖЧИНА

Справа — скала. Слева — ущелье. Меж ними — серая дорога.

По ней тарахтит старый, разболтанный автобус.

Пассажиров то и дело немилосердно встряхивает. Когда водитель тормозит или резко переключает скорость, их так швыряет вперед, словно они вот-вот оторвутся от сидений и устремятся вперед в свободном полете. Но в действительности полет им конечно же не угрожает — каждый цепко бережет свое место, приспосабливаясь, как может, к этой езде.

В автобусе довольно просторно, хотя почти все сиденья заняты. Свободно лишь заднее. На нем в безучастном одиночестве расположился какой-то мужчина, вцепившийся в портфель обеими руками. Видно, что совсем недавно он неплохо выпил, и беспокойная мысль о сохранности портфеля была, наверное, последней звездочкой его меркнущего сознания… Сейчас он борется со сном, его мотает по сиденью, но портфель надежно прижат к груди.

В те минуты, пока дорога терпима, ход автобуса относительно ровен, в зеркальце водителя можно увидеть его лицо. Тогда видны гладко зачесанные назад волосы, низкий лоб, густые брови и широкие скулы… Спокойное лицо человека, который, слава богу, ни на что уже не надеется.

Пассажиры — народ довольно пестрый… У каждого — своя цель, свой путь и свое обличье. Окажись тут педантичный психолог или дотошный социолог с их попытками строго научной систематики и классификации — задача была бы не из легких… И все же этих, столь разных людей, волею случая оказавшихся вместе, что-то сплачивает. Это — дух, нерв сообщества, пусть и краткого.

Он явствен, он есть, и благодаря ему пассажиры мирно сосуществуют, стоически перенося жару, ухабы, сладкий, душный запах пота… Все уже привыкли, притерпелись ко всему, а главное — друг к другу.

Дух сообщества живет и витает в автобусе, и пассажиры безропотно сидят в едином, общем кругу, где правила сосуществования и взаимной предупредительности требуют, чтобы эмоции расходовались рационально и возмущение было бы точно дозировано.

Несмотря на духоту и трудную дорогу, в автобусе шумно и весело, идет оживленная беседа, затрагивающая самые разнообразные темы…

Толстая, пышная женщина в переднем ряду, у окна — маленькая головка, двойной подбородок и до неприличия довольное лицо — занята проблемами морали.

— Эта наша хваленая Гулико, оказывается, уже два года бесстыдно таскается по бугаям… Да, да, представьте себе!.. Муж — вот уж воистину несчастный человек! — как водится, последним узнал о ее беспутстве, хотя в округе не осталось ни одного человека, который не знал бы, что к чему. Мальцы несмышленые и те приглашали друг друга — пошли, мол, в рощу, в гуликовскую игру поиграем… Когда муж узнал, он так был расстроен, бедняга, никак не ждал от своей Гульнары такого… Но разрушать семью не решился, и как его прикажете в этом винить?!. Ведь они уже десять лет как женаты, десять лет!.. А та-то, бесстыжая, слово дала, никогда, мол, больше, никогда и ни с кем, но уж если женщина пошла на такое, то ее, милая моя, не то что словом — цепью не удержишь… Зубами ее перегрызет, а от блуда не откажется. Ни за что!

Ее собеседница, слушающая с истомленным, жадным вниманием, достигла уже того возраста, когда «эффект Гулико» постепенно делается отвлеченной теорией. Погрузневшее ее тело безвозвратно утеряло былую красоту и стройность, а виднеющаяся в уже бесцельном ныне декольте грудь сходна с затянувшейся лебединой песней… Может быть, именно потому эта женщина принимает так близко к сердцу рассказ своей пышнотелой соседки, потому глаза ее горят огнем благородного негодования и столь страстно наделяет она грешную Гулико эпитетами в духе старинных классических трагедий: «гнусная», «развратная», желая ей от всей души «быть погребенной под землей»… Не просто «провалиться сквозь землю», а именно так, словно бы от лица самого торжествующего Рока: «быть погребенной под землей».

(Этот нравственный ригоризм, этот накал чувств — вполне понятная реакция… Ее отлично поймут те, у кого не было случая обзавестись любовником, или, что еще хуже, однажды такой шанс представился, да и тот уплыл из рук.)

Невысокий худощавый юноша — открытое, умное лицо, тонкость и некоторая изможденность черт — взял в оборот седого длинноусого крестьянина и с жаром толкует о величии духа нации.

— Нет, пусть нас оставят в покое!.. Вот когда они сделают столько, сколько сделали мы, тогда, пожалуйста, мы готовы их послушать… Мы, господин мой, пролили много своего пота и крови. Вспомнить хотя бы караванный путь — он ведь через Грузию пролегал. А наш вклад в сокровищницу мировой культуры?.. Кто еще так щедро выразил литературный гений нации, как Руставели, Бараташвили, Галактион?.. Я уж не говорю о Важа Пшавела. Самоотверженности и благородства одного лишь Цотнэ Дадиани с лихвой хватило бы даже большой нации, чтобы хвастать. А у нас кто сочтет, сколько было Цотнэ Дадиани, сколько Миндий и, как сказал поэт, «сколько еще Казбеги»!.. Но мы не хвастаем, потому что нам это не в диковинку. Для нас это — нормальная культурная ситуация.

При упоминании Важа Пшавела юноша почему-то засмущался, понизил голос… Седой крестьянин слушал его заинтересованно, задумчиво и печально, и его белые, подкрученные кверху усы время от времени странно вздрагивают.

Широкоплечий небритый молодец в расстегнутой рубашке сидит так, что занимает три четверти скамейки… И хотя его собеседнику, смуглому, тощему — кожа да кости — человечку с запавшими тоскливыми глазами, больше оставшейся ему трети и не надобно, он все равно так старательно и безропотно сжался в уголке, как это только и пристало истинно угнетенному и несчастному человеку.

— Если ты, парень, не умеешь пить и вообще в галстуке родился, то чего ради ты сел за наш стол?.. Я же не прихожу в библиотеку и не мешаю тебе там.

Ну ладно, пришел, так сядь в конце стола, коли ты человек, и сиди там, будто и нет тебя. Нет, ты петушишься и мозолишь мне глаза со своим треклятым галстуком и понять тоги не можешь, что плевать мне и на тебя и на галстук твой, будь он хоть самый модный!.. А потом еще лезешь во главу стола, усаживаешься там, и метровый твой язык несет невесть что, и ты не думаешь вовсе, что я ведь побью тебя, братец, как не побить, честное слово!..

Ты, дорогой, блаженна память отца твоего, ты должен знать, что когда я две бутылки выпью и вино меня разберет, то я должен их на ком-то выместить, иначе не протрезвею… Что ж ты лезешь ко мне на глаза со своим галстуком?! Мир твоей семье, или тихо в сторонку отойди или скажи хотя бы, что зятем моего директора стать собираешься, и я другого побью, мне ведь все равно!.. Почему я должен из-за тебя терять работу и в тюрьму идти! Ведь не будь у меня отложено на черный день пары грошей — сидеть бы мне сейчас в тюрьме!.. А разве я могу выдержать в тюрьме?!

При последних словах детина расстегивает и последнюю пуговицу на рубашке, обнажает необъятную волосатую грудь и жалобными глазами смотрит на собеседника. Человек кидает быстрый взгляд на мужественную черную поросль, поджимает губы, отводит глаза и принимается старательно глазеть в окно, будто на скамейке — он один.

С левой стороны в среднем ряду сидят парень и девушка. Парень очень сосредоточен, серьезен… Он высок, у него дымчатые очки с большими модными стеклами, длинные, тщательно уложенные волосы. Девушка молода и красива той чувственной, вызывающей красотой, на которую безошибочно клюют мужчины, когда видят таких девушек. На ней потертые джинсы «Супер-Райфл» и мужская рубашка «Сафари», эффектно подчеркивающая все, что нужно подчеркнуть.