"Современный зарубежный детектив". Компиляция. Книги 1-33
Шрифт:
— Еще нет, — ответил Гэхаловуд.
— Можем вместе к нему съездить, если хотите, — предложила Патрисия.
— С удовольствием.
— Давайте завтра с утра, если вам удобно: я все равно еду в тюрьму на демонстрацию.
— На демонстрацию? — переспросил Гэхаловуд. — Какую демонстрацию?
— Каждый второй вторник месяца наша ассоциация “Свободу Эрику Доновану” собирается у ворот тюрьмы штата, где сидит Эрик. Два года назад я предложила Лорен попробовать сделать это — и оно более или менее работает. Нам нужно привлечь на свою сторону общественное мнение, добиться внимания к делу, чтобы его пересмотрели. К сожалению, это классика судебных
— Мы действуем в рамках официального полицейского расследования, — напомнил Гэхаловуд, — мы ни на чьей стороне.
— Сержант, хотите, скажу, сколько невинных людей гниют за решеткой в Соединенных Штатах?
— Вы не можете дискредитировать всю судебную систему, прикрываясь отдельными трагическими ошибками.
— Отдельными трагическими ошибками? — возмутилась Патрисия. — Как бы вы заговорили, окажись ваш ребенок в тюрьме за преступление, которого не совершал? Интересно, на чьей вы стороне, сержант?
— На стороне правосудия.
— Как знаете. Завтра в десять утра я буду в тюрьме. Если хотите, чтобы я вам устроила встречу с Эриком, приезжайте.
Когда мы ушли из кабинета Патрисии Уайдсмит, я попытался уговорить Гэхаловуда сходить с ней завтра утром в тюрьму. В ответ он саркастически усмехнулся:
— Потому что там будет ваша подружка Лорен?
— Потому что надо поговорить с Эриком Донованом, сержант!
— Я полицейский, — заметил он, — мы его можем навестить когда угодно, нам провожатые не нужны.
— Да, но если нас приведут его адвокат с сестрой, он нам будет доверять. Наша цель — не повидать его, а разговорить.
— Вы недалеки от истины, писатель.
— Скажите, сержант, почему вы не сказали Патрисии Уайдсмит, что признание Уолтера Кэрри получено под давлением?
— Потому что мне сперва надо понять, готова ли она к тому, что следствие в итоге может признать ее подзащитного виновным. Можно ли ей верить? Или она уцепится за мои откровения, заявит о нарушении процедуры, и мы предстанем перед судом в качестве свидетелей?
Мы подошли к моему “рейндж роверу”.
— Сержант, — попросил я, — если вам не трудно, берите мою машину и возвращайтесь в Конкорд без меня. Я подъеду попозже.
Он поглядел на меня недоверчиво:
— Что это с вами, писатель?
— Ничего, сержант. Просто в магазин надо забежать.
— Можем вместе забежать, если хотите. Или я вас подожду. Как вы потом в Конкорд вернетесь?
— Разберусь. Не волнуйтесь. До скорого.
Он не стал спорить. Я оставил ему ключи и пошел в прокат автомобилей, вывеску которого приметил раньше. На стойке ресепшена я спросил:
— Мне нужен “форд”, у вас есть? Самая старая модель, какая найдется.
В прокате нашлась одна-единственная модель “форда”, из самых дешевых, — как раз то, что мне было нужно. Сев за руль, я достал из кармана листок, на котором Эмма Мэттьюз две недели назад, когда я заезжал в Бостон, записала мне свой адрес.
GPS привел меня в Кембридж. По обе стороны улицы, где жила Эмма, ровной линией выстроились симпатичные домики с садиками, без заборов и живых изгородей. Я незаметно припарковался возле дома номер 24 — так, чтобы меня не было видно, но сам я видел все. Через пару минут появилась Эмма с маленькой девочкой,
та резвилась на газоне. Они немножко поиграли, потом на аллее остановилась машина, из нее вышел мужчина в костюме и при галстуке, и девочка побежала к нему с криком “Папа!”. Мужчина поцеловал девочку, потом Эмму. Я наблюдал за их маленьким сообществом, впитывал в себя эту картину счастья и задавался вопросом, смогу ли когда-нибудь и сам стать полноценным отцом семейства.Внезапно дверца машины со стороны пассажирского сиденья распахнулась. Я подпрыгнул. Это был Гэхаловуд.
— Что вы тут делаете, сержант? Меня чуть кондрашка не хватил…
— Нет уж, это вас позвольте спросить, писатель, — заявил он, усаживаясь рядом со мной. — Подозреваю, вы не просто так сидите тут в арендованной тачке и шпионите за этим семейством.
Я грустно улыбнулся:
— Пытаюсь вспомнить Маркуса на “форде”. Молодого, никому не известного писателя, полного надежд и мечтаний.
Нью-Йорк
Начало августа 2005 года
(за три недели до разрыва с Эммой)
Рой Барнаски принимал меня в своем кабинете на последнем этаже башни на Лексингтон-авеню, в которой размещалось издательство “Шмид и Хэнсон”. И принимал с размахом — шампанское, птифуры и море комплиментов. Мы с моим агентом Дугласом Клареном сидели напротив него за большим столом эбенового дерева. Передо мной лежали договор и ручка. Оставалось только подписать. Мой первый авторский договор. Барнаски страшно понравились первые главы моей книги, и он предложил меня печатать.
— Знаете, что значит этот договор, Маркус? — отчеканил Барнаски. — Деньги, которых куры не клюют! Ибо вы исключительно талантливы. Книжка замечательная, а следующие, чувствую, будут еще лучше!
— Мне нравится ваш энтузиазм, — произнес я.
— Мой энтузиазм — дело десятое, важны труды вашего пера. Мы только в начале долгого пути, Маркус, придется работать как каторжному.
— Я только о том и мечтаю, — заверил я.
Барнаски, указывая на договор, перечислил его условия:
— Аванс в миллион долларов за первую книгу будет выплачен после сдачи рукописи, в сентябре. Вы берете на себя обязательство написать еще две книги. Следующая должна быть закончена и сдана в издательство не позже июня 2008 года.
— Я вас не подведу, — заявил я.
И с этими словами подмахнул договор. Барнаски торжествующе улыбнулся, схватил бутылку шампанского, откупорил, наполнил три бокала и провозгласил:
— За Маркуса Гольдмана, восходящую звезду американской литературы!
Спустя три недели, 29 августа 2005 года, я последний раз перечитал рукопись “Г как Гольдштейн”. Закончил глубокой ночью, поспал пару часов, потом прыгнул в “форд” и единым духом примчался в Аврору, показать текст Гарри.
— Сегодня великий день, — сказал тот, глядя на рукопись, лежащую на столе на террасе.
Мы сидели на улице, наслаждаясь летним утром. Гладь океана была безмятежно спокойна. Внизу, на пляже, взлетали и садились чайки.
— Все благодаря вам, Гарри.
Гарри сразу отмахнулся от моих благодарностей:
— Маркус, вы никому не обязаны тем, что стали писателем, только себе самому.
Он поднялся, взял свою жестяную коробку с надписью “На память о Рокленде, Мэн” и стал бросать чайкам кусочки хлеба.