Спартачок. Двадцать дней войны

— Антонину Смирнову, жену Абакумова! — со смаком озвучивал он. — Жену самого начальника Смерша, представляешь? После ареста мужа законопатили в тюрьму! Без обвинения, просто за то, что жена! С трехмесячным ребенком на руках! И ребенка в тюрьму! И три года так держали! Представляешь? Малыш первые три года провел в тюрьме! Хорошо, офицеры из охраны жалели, молоко приносили, а то не выжил бы! И после освобождения даже не извинились, загнали в провинцию без права проживания в столице! Всесторонне образованная, интеллигентная женщина вязала авоськи в артели. А голодный сынишка стоял у ее ноги и ждал вечера, когда можно будет поесть. Вот как выглядит твой коммунизм! Жуть, просто жуть! И ведь пацанчик не простой был, вырос и академиком стал! Не, хороший коммунист — мертвый коммунист! Скажешь, нет?

Грошев сидел, устало опустив плечи, и смотрел в никуда.

— Что молчишь? — хохотнул майор. — И сказать против фактов нечего?

— Не, просто вспоминаю, — пробормотал Грошев. — Далекое прошлое у нас более-менее похоже, расхождение миров в двадцать первом началось. Значит, Антонина Смирнова. Офицер НКВД, между прочим. Проживала с мужем в огромном особняке, купалась в роскоши. И ничего не имела против. Светский салон держала для всякой околоправительственной шушеры, как и проститутка Лиля Брик. На это все у нее откуда-то имелись средства — в голодной и разоренной войной стране. А ее за это просто подержали немножко в тюрьме. Подержали и выпустили без обвинений. Да, сынишку отправили в тюрьму вместе с ней. Жестокость? Наоборот. А куда еще деть грудничка? Оторвать от мамы — то же самое, что убить. Но его спасли. Еще и молоко приносили по доброте душевной. Это совсем не то, что испытали остальные женщины с грудными детьми на руках! С остальными не церемонились, молоком не подкармливали! Тогда и на воле груднички без молока умирали пачками, не хватало молока у матерей из-за недоедания. А они покинули тюрьму здоровыми. Детские вещи не вернули? Генеральному прокурору писала и не получила ответа? А ты сам в это веришь? Делать нечего генпрокурору — детскими вещами заниматься! Вся страна разутая-раздетая после войны, а у нее в тюрьме столько детских вещей, что из-за них генеральному прокурору пишет?! И в столицу она вернулась через несколько лет. Куда, в какую квартиру? Значит, выделили? А за что? Но и квартира в столице моментально нашлась, и чистенькая работа, а для сына хорошая школа и прямой путь в академики. В столице, майор, для недавней сиделицы! Мне бы так страдать! И умерла она не от побоев, не от пыток и не от тюремного туберкулеза, а от старости. Страшное наказание за коррупцию, ага?

— Ну не она же коррупционер, а муж! — возмутился майор. — А ее и потом прижимали, из столицы выслали!

Грошев поднял голову и как-то странно покривился.

— Знаешь, я ведь тоже жил там! — признался он тихо. — Не сам, но… жил, уж поверь. Там, в ее стране, в ее времени. Вот мне там действительно досталось лиха. И моей родне, и всему народу. Это я стоял голодным рядом с матерью, когда она кидала уголь в топку на ночных сменах, я. И никто мне молока не носил. Молодая женщина с тремя детьми — полжизни ночным кочегаром на асфальтовом заводе! Нормально, да? За что?! За то, чтоб Антонины Смирновы и дальше благоденствовали в столицах? Только, в отличие от Смирновой, ей не светила Москва даже в надеждах! В Москве могли жить только такие, как Смирнова да ее сын, остальным возможность отрезали системой прописок! Моей маме — всю жизнь кидать уголь за тысячи километров от цивилизации, а мне учиться в полубандитской деревенской школе! Это — не коммунизм, майор, это начало олигархата! Миры Веера свернули с пути в коммунизм, когда отменили партийные дискуссии, это мы точно установили. В 1926-м году в вашем мире, вот когда. Не обсуждать жизнь страны, не участвовать в решениях, а тупо подчиняться! А людям врали в глаза и обманывали мечтой! Это я, майор, был наивным октябренком, который верил взрослым! Это мне врали в глаза, что октябрята — дружные ребята, а сами никак не защищали малышей от шпаны! Это я верил в светлое будущее пионером, а подленькие взрослые для красивой показухи принимали в пионеры юных уголовников, а путевки в элитные «Артеки» и «Орленки» распределяли между своими! Это меня бросали комсомольцем на целину и таежные стройки, манили светлым будущим, а сами уже планировали растащить страну по собственным карманам! И мы, юные коммунисты, тогда проиграли битву, во всех мирах проиграли…

— Э, ты чего, припадочный, что ли? — забеспокоился майор, испуганный диким взглядом бойца и еле заметной пеной на уголках губ.

— А знаешь, почему мы проиграли? — свистящим шепотом спросил Грошев. — Бесстрашные, с верой в светлое будущее — и проиграли мрази? Потому что… слушай, майор, запоминай, это все про тебя! — потому что мы жили не для себя, а для других! А мразь жила и живет только для себя! В этом, только в этом, майор, наша системная слабость! Жлобы пролезли во власть, растолкали всех локтями — а мы и не сопротивлялись! Мы же — для других! Ты говоришь — хороший коммунист — мертвый коммунист? А вы нас и убили! И вместе с нами убили собственное будущее! Сгорите в ядерной топке, если не победите в этой войне! Все сгорают! А кто теперь встанет не за себя, а за всех? Кто, майор?!

Майор примерился и коротко двинул его в ухо. Посмотрел на упавшее тело, проверил на всякий случай пульс.

— Ну, пришел в себя или еще добавить?

— Не вздумай, — невнятно сказал Грошев. — Руки поломаю.

— И что это было? — полюбопытствовал майор. — Припадок?

— А я знаю? — поморщился Грошев и сел. — Одни умники считают, что родовая память активировалась. У меня же генных правок до черта и больше, что-то могло наложиться и сработало нештатно. Другие говорят, что родовой памяти не существует, просто я очень впечатлительный, перебрал информации по мирам Веера и теперь иногда брежу. К тому же у меня творческий тип личности, а для творцов отождествление себя со своими героями и вообще неустойчивость психики является нормой. Вот, выбирай из версий, что тебе нравится.

— Пожалуй, я психа выберу, оно как-то понятней, чем родовая память… А сам что думаешь?

— Я что думаю? — криво улыбнулся Грошев. — Я думаю, эту войну вы проиграете. В итоге. Кто встанет за всех? Никто, коммунистов же вы убили. Выйдет рота на передок, сам убедишься. Еще я думаю, что кто-то идет по твою душу, командир батальона, наверно. Он, кстати, мне сильно не нравится. Лицо у него характерное, с печатью порока… А рядом с ним чего-то мнется наш замполит. Очень невеселый замполит. К чему бы, а?

Майор крякнул и потопал представляться.

Грошев проводил его хмурым взглядом и отвернулся. Дикий, бесчеловечный мир давил на психику, и подготовка не спасала. Для чего так глубоко вникал в историю миров Веера? Чтоб преисполниться сочувствия к местным обитателям и не судить строго, вот для чего. А не получается. Вон они, местные, бродят по ангару и прикидывают, чего бы украсть для себя. Или тупо спят на рюкзаках с единственной мыслью в голове «только не я, только не в штурм!» А кто, если не вы? Коммунисты, да? Которых вы между собой называете лохами и уже извели всех? Если лучший человек из встреченных — недалекий громила-майор из морской пехоты, то дело плохо.

Майор вернулся необычайно довольным.

— Знаешь, чего куксился наш общий знакомый? — хохотнул он. — Учебный лагерь расформировали и засунули его к нам в роту! Будет у меня замом! А я предупреждал! Живем, коммуняка! Два офицера на роте — это не один, это вдвое больше! Капитан-замполит — сила!

— Есть с кем вечером побухать, — вяло поддакнул Грошев.

— И это тоже! Но вообще-то вдвоем уже можно справиться с отчетностью! Знаешь, сколько на роте отчетности? На каждый выстрел два документа! А не сделаешь вовремя — плохой командир со всеми вытекающими, кинут роту на штурм Яманкуля, и конец. Этот Яманкуль второй год берут, народу положили немеряно — при том, что он даром никому не сдался…

— На передок, надеюсь, пешком выдвигаемся? — хмуро перебил Грошев. — Двадцать пять километров вообще-то не расстояние.

— Ага, скрытно колонной в сотню человек по голой степи! — язвительно отозвался майор. — Да с полной загрузкой! Да с ящиками БЗ под мышкой! Ты, Спартачок, с виду умный, но иногда такую дурь выдаешь! Не боись, на автобусах с цветомузычкой не повезут! За три года войны кое-чему научились! На гражданской технике малыми группами перебросимся в течение дня, так сказать, для уменьшения потерь. Поднимайся, идем грузить ротное барахло! Ты же у меня не просто так в группе управления, а как раз для таких дел, га-га-га! Через полчаса должны быть в пути!

— Значит, нас увидят, — вздохнул Грошев. — Печально. Не люблю популярности.

Не через полчаса, но через два грубо покрашенный в защитный цвет внедорожник запылил по подсохшей грунтовке вдоль лесополосы к «ленточке». Майор сидел за рулем и с удовольствием рулил. Он вообще, как заметил Грошев, все делал с удовольствием. Простой человек, простые запросы, легче жить.

Сам Грошев сидел на заднем сиденье, придерживал снятую с блокировки дверку и хмуро поглядывал то на небо, то на посеченную осколками лесополосу. Обстановка мягко намекала, что дорогу обстреливают. Например, когда по ней подтягивают резервы, как сейчас. Замполит рядом с ним нервно ерзал, радист у противоположной дверки апатично дремал. Или не понимал опасности, или ему было все поровну.

— Чья «птичка» над нами висит? — вдруг спросил Грошев. — Наша или туранская?

— Да сними ее на кун! — легкомысленно предложил майор. — Если по приезду отминдячат во все щели — значит, наша. Так и узнаем.

— Отминдячат?

— А, это из татарского! Мин-да — «ко мне» значит, или вроде этого!

— Да вы что?! — запсиховал замполит. — Если она наша — вы знаете, сколько она стоит? Нам до конца контракта не рассчитаться!

— И покун! — хладнокровно отозвался майор. — Нас отсюда даже мертвыми не отпустят, тут прикопают. Забудь про контракт.