Спасибо деду за победу

Но нет, эта война ведь была последней в истории человечества - думали они. После таких-то потерь, после таких горестей - никто уже никогда не захочет воевать. Впереди мир, вечный мир. И от этой мысли счастье их становилось всё больше и больше. Как же прекрасна была жизнь для тех, кто четыре года ежедневно смотрел смерти в лицо!

Всем им обрыдла война. Все они истосковались по мирному труду. Все они хотели как можно скорее из пехотинцев, артиллеристов, сапёров - стать вновь крестьянами, слесарями, инженерами и шоферами.

В один из этих счастливых, солнечных и тёплых дней друг Сёмка вызвал Василия к себе и сказал: — «Поехали, Вася, Берлин смотреть». Поехали так поехали. Рванули на сёмкином «виллисе», не забыв конечно прихватить с собой табельное оружие. До Берлина домчались быстро, а вот дальше пришлось уже пробираться на минимальной скорости. Огромный мрачный город представлял из себя сплошные руины, во многих местах ещё курящиеся дымами недавних пожаров.

Широкие улицы были от края до края завалены щетинящимися прутьями арматуры, разномастными и разноразмерными бесформенными кусками раздолбанных артиллерией зданий. Тут и там горбились обгорелые туши подбитых танков и самоходок - наших и немецких, ещё воняющих горелым железом и осыпающих со своих бортов куски окалины. В воздухе висел, слоился слоями смешанный запах дыма, гари и мертвечины - тысячи неубранных трупов солдат и мирных жителей ждали погребения и в руинах домов, и прямо на улицах некогда великой столицы народа, возомнившего себя высшей расой - и теперь жестоко расплачивающегося за свои безумные заблуждения.

И среди всего этого хаоса струилось не менее хаотическое движение людей и машин. Проносились, юрко лавируя между препятствиями, «виллисы» с красными звёздами на окрашенных в защитный цвет бортах. Бодрым шагом шагали куда-то по своим делам пешие воины-победители - и по одиночке, и строем. Шарились из стороны в сторону, от одной стороны улицы к другой, разномастные берлинцы, выползшие из своих подвалов и бомбоубежищ - сутулые старички в допотопных сюртуках и драповых пальто ... сгорбившиеся, прячущие в складках одежды пышные груди, испуганно озирающиеся по сторонам в ожидании неизбежного изнасилования победившими русскими унтерменшами фрау и фрёйляйны ... быстроглазые, любопытные дети, уже начинающие врастать в новый послевоенный мир, в котором им предстоит прожить свою только-только начинающуюся жизнь ...

И шли, шли, шли бесконечные унылые, как-будто серой пылью с головы до ног присыпанные колонны пленных немецких солдат. Те, кто ещё совсем недавно фотографировался на фоне Эйфелевой башни и Акрополя, кто рассматривал в бинокль московские трамваи и с шутками-прибауткам расстреливал из орудий подыхающий от голода Ленинград - теперь, понурив головы, равнодушные ко всему на свете, брели, шаркая разбитыми расхлябанными сапогами, по улицам поверженной и униженной столицы своего «тысячелетнего рейха», не просуществовавшего даже и дюжины лет.

Для них не нужны были конвоиров. Им некуда было бежать. Старый мир перестал существовать, и у всех у них была только одна надежда - что победители будут милостивы, и позволят им и их детям хотя бы просто жить и дышать. После всего того, что они натворили - там, на востоке.

О чём думал Василий, раскинувшись на заднем сидении «виллиса» и наблюдая вокруг себя берлинские картины мая 45-го? Да ни о чём он не думал, если честно. Василию было просто хорошо - как хорошо бывает траве, пригретой весенним солнышком. Радостно было ему, что он выжил на этой бесконечной и кровавой войне. Радостно, что едет он на машине по поверженному вражескому городу, и встречные бойцы козыряют другу его Сёмке - и заодно ему тоже козыряют. Радостно было смотреть на машущих полосатыми жезлами бойких девиц - регулировщиц в беретках на белокурых кудряшках, в юбчонках защитного цвета вокруг стройных ножек ... в общем, Василий незатейливо наслаждался жизнью, и вряд ли кто-то мог его за это осудить - после всего того, через что довелось ему пройти за эти годы.

Так вот лавировали-лавировали, и в итоге вылавировали к самому что ни на есть рейхстагу. Огромное здание с классической колоннадой, с квадригой валькирий на верхотуре - было сверху донизу покрыто копотью так, что невозможно было разобрать его первоначальный цвет. Поникшим орудийным стволом уткнулась в величественную лестницу обгорелая «тридцатьчетвёрка» с откинутым навсегда люком. Прямо за кормой «тридцатьчетвёрки» какие-то пацаны в драном грязном «фельдграу» - на вид лет 16-17, не больше - вяло копошились, складывая в штабель бесформенные обгорелые обрубки. «Видать наши из огнемёта долбили когда брали» - подумал Василий, выпрыгивая из «виллиса».

Поднялись по лестнице, зашли внутрь прямиком через обрушившуюся арку дверей. Внутри царил полный хаос - груды обломков, остатки обрушившихся лестниц, кучи каких-то бумаг разной степени обгорелости. И среди этого хаоса копошились многочисленные бойцы Красной Армии - победительницы. Бойцы были заняты выцарапыванием разнообразных надписей на стенах поверженного символа немецкого фашизма.

«А давай, Вася, мы тоже распишемся штоль» - поглядев на происходящее, изрёк друг Сёмка.
– «А давай!» Ушлый Сёмкин водила - тоже Сёмка и тоже земляк-вологодец - невесть откуда притаранил стремянку. Долго искали место где бы расписаться - всё от пола и до уровня вытянутой руки уже было покрыто надписями типа «военврач Карканица из Читы», «Ленинград Таллин Берлин» и «развалиными берлина удовлитворен».

Наконец нашли свободное место. Первым - по чину - расписался Сёмка: — «Майор Савостьянов май 45».

Потом, привстав на цыпочки, оставил свой автограф рослый Сёмка-водила: — «Мы из Череповца Семён».

И в конце уже, взгромоздясь на стремянку, Василий трофейным СС-вским кинжалом выдолбил надолго, на века, надпись: — «Василий Горяев из Устюга Великого».

Некоторое время постояли, полюбовались на своё творчество. Подобрав стремянку, пошли на выход. И совсем уже было вышли из мрачных недр на майское солнышко, как Василий спохватился. «Стой, забыл я кой-што». Выхватив из рук удивлённого Сёмки-водилы стремянку, рысью вернулся туда, откуда ушли. И прямо над своим автографом чётко вырезал: — «Витя Горяев из Москвы. Я дошёл».

Эпилог.

Деревня Большие Выселки. Июнь 1951 года.

Борьку до околицы провожали целой толпой. Шутка ли - парень из их деревни едет в институт учиться, да не просто в институт, а в саму аж Москву-столицу!

Гомонили на все голоса успевшие где-то втихаря хряпнуть самогонки дружки верные - Валька Савостьянов, Мишка Анкудинов, Ванька Полозов. Тихо точила слезу Аксинья, наполненная до краёв материнской тревогой - как же сыночек один там будет в той Москве, в чужих-то людях, кто приглядит за ним, кто присмотрит? Зинка тащила за руку трёхлетнюю Груньку, вовсю стреляя глазками в сторону давней своей симпатии Вальки Савостьянова. Грунька же, не понимая что происходит, таращила на всё происходящее свои огромные голубые как небо глазёнки (ах как много мужчин ещё сойдёт с ума от этих небесных глаз в шестидесятые «гордые-пузатые»!)

И кого не было среди этой разномастной толпы провожающих - так только Шурки Беляевой. Что уж у них там случилось, о чём они вчера говорили, почему Борька после свиданки с Шуркой пришёл злой как чёрт и ни слова не говоря упёхтался спать на сеновал - Василий не спрашивал. Сын взрослый уже, захочет рассказать - расскажет, а не захочет - нечего и спрашивать.

На околице остановились, примолкли. Аксинья, не сдержавшись и взвыв в голос, повисла на шее у сына. «Ну ладно, мать ... ну што ты ... не на фронт чай провожаешь» - стеснялся Борька, неловко оглаживая мать по плечам и косясь на друзей — товарищей.

Василий, выждав некоторое время, прервал церемонию прощания, аккуратно взяв всхлипывающую жену за плечи и мягко отпасовав её Зинке - «возьми мать». Притихшие друзья по очереди обняли Борьку, обхлопали по плечам и спине. Зинка и залезшая к ней на руки Грунька чёмкнули в щёки. После этого Василий, подхватив свалившийся со спины Борьки вещмешок - свой, с фронта ещё принесённый!
– тихо и твёрдо сказал: — «Пора ... пошли, Боря».

И они пошли в сторону дороги. Шли молча и не оглядываясь на тех, кто оставался за спиной и смотрел им вслед. Дойдя, так же молча остановились на обочине. Борис достал из кармана пачку «Беломора», закурил. Докурив, растёр окурок о каблук сапога. Протянул руку: — «Всё, батя, пора мне. Давай сидор. Пойду».
– «Сейчас пойдёшь. Обещай мне одну вещь, Боря. Обещай что сына Витей назовёшь». В глазах Бориса мелькнуло удивление. «А чего так вдруг, бать?» - «Дружок у меня на фронте был. Витёк звали. Хороший был человек и погиб геройски. Я ему обещал, что внука Витей назову». Борис на секунду задумался, потом тряхнул головой - «Не, бать, не могу. Мы с Валькой Савостьяновым договорились уже, что сыновей друг по другу назовём. Я Валькой, он Борькой» - «Ну это старшего так назови. А младший пусть Витёк будет». Борька засмеялся: — «Бать, ты чего? У меня может и сыновей-то никаких не будет. Да я вообще жениться не собираюсь!» Но, взглянув в глаза Василию, осёкся и тихо сказал: — «Ладно, бать ... пусть Витя будет ... обещаю!»